№5, 1974/Жизнь. Искусство. Критика

Сюжет для небольшой статьи («Новый» В. Катаев и его рассказ «Фиалка»)

Автор отдает себе отчет: двадцатистраничному рассказу, тем паче не из тех, про которые – «Вы не читали? Обязательно прочитайте», – не принято писать статьи. С другой стороны, «Вопросами литературы» уже испытана форма анализа какого-то одного произведения литературы, даже рубрика специальная была, которая так и называлась – «Над строками одного произведения». К тому же речь пойдет о Катаеве – писателе, который за последние годы приучил критику к сюрпризам. Правда, на сей раз эффект вызван, с моей точки зрения, не столько, быть может, самим рассказом, – хотя и он, полагаю, достоин пристального внимания, – сколько контрастом с вышедшим из-под катаевского пера в недавние годы. Контраст этот, между прочим, свидетельствует и об относительности, неокончательности «нового» Катаева, подвижности его художнического дара.

Вслед за вызывающе тасующими времена и страны калейдоскопическими творениями – скромная «Фиалка», блюдущая исконную повествовательную традицию: история двух когда-то, очень давно, порвавших супружеские отношения людей, теперь ненадолго встретившихся и задним числом подтвердивших взаимную свою чуждость, закономерность былого разрыва. Если добавить, что Новоселов, и в молодые годы не отличавшийся достоинствами, к старости и вовсе впал в ничтожество, что его удел – одинокая и жалкая смерть, гроб в красном уголке жэка, между тем как закатные годы Екатерины Герасимовны окружены почетом в интернате и определенной известностью за его стенами, – то станет очевидно: и здесь соблюдена традиция, предписывающая неумолимо карать зло и восславлять добродетель.

Правомерно ли, однако, принимать традиционную повествовательность, сюжетную последовательность за что-то для В. Катаева новое, небывалое? Не возвращение ли это всего-навсего к прежнему, некогда освоенному, к ранним рассказам, довоенным и военным повестям, незабываемому роману «Белеет парус одинокий»? Возможно, перед нами «старый» Катаев, которому надоело быть «новым»?

Такие вопросы не представляются праздными, но легко напрашивающийся ответ: истинный художник рано или поздно приходит к простоте, не кажется исчерпывающим. Очень уж несхожа простота «Паруса» и «Фиалки», слишком непреложно присутствие в «Фиалке» Валентина Катаева из «Святого колодца», «Травы забвенья», «Кубика», «Разбитой жизни или Волшебного рога Оберона». Не исключено и такое предположение: он прошел через эти книги воспоминаний и поисков, чтобы написать о том, как два некогда близких человека столь неодинаково итожат свою жизнь.

Еще недавно захваченный изысканно-виртуозной сюжетной игрой, где и воображение, и память, и приметливость, и мгновенное переключение русла – все словно бы ускользало от читателя, чтобы через три или тридцать страниц предстать в новом обличье, теперь В. Катаев менее всего склонен к трансформациям и литературным ухищрениям. Он прочно занимает извечное место писателя-судьи и вершит суд. Ситуация если и не исключает начисто двух – трехпланового повествования, мостов между годами, то сводит их к минимуму. Да В. Катаев сейчас в этом не нуждается. Более того, в прежних своих книгах – тех, что ошеломили, вызвали споры, – строительство мостов, хоть увлекало писателя и поражало читателей, имело все же роль, думается, подсобную.

Не вдаваясь в полемику относительно этих неоднозначных произведений, я хотел бы посильно обосновать лишь тезис, существенный для разговора о рассказе «Фиалка»: В. Катаев при всей прихотливости строения недавних книг возводил в конечном счете мост к самому себе, искал себя. Необходимость в этом диктовалась его творческой биографией.

В. Катаев принадлежит к писателям, которые – прибегнем к распространенной критико-рецензионной терминологии – идут в ногу с жизнью. Своим шагом, своей походкой. Размах шага менялся не раз, и походка не оставалась неизменной. Неизменной, как правило, была потребность, идя в ногу, вместе с тем сказать свое слово и по-своему. Когда писатель отступал от правила, когда оставалось лишь желание не отстать, нависала неудача.

Роман «За власть Советов» (войдя в тетралогию «Волны Черного моря», он получил название «Катакомбы») вышел вскоре после войны, потом в течение десяти лет, с 1951 по 1961, подвергался доработкам и переработкам. За последние десять лет, с 1962 по 1972, В. Катаев написал «Маленькую железную дверь в стене», «Святой колодец», «Траву забвенья», «Кубик», «Разбитую жизнь или Волшебный рог Оберона». Примечательность названных книг не ставится под сомнение и теми, кто их критикует. Что касается «Катакомб», то это, с моей точки зрения, к особым удачам писателя не отнесешь. При сравнении с «Парусом» прежде всего выступает заданность этой вещи. Рожденная некогда босоногим детством дружба Пети и Гаврика, теперь, в «Катакомбах», должна увенчаться встречей секретаря подпольного райкома Гавриила Семеновича Черноиваненко с юристом, офицером Советской Армии Петром Васильевичем Бачей. Вероятная в принципе, она обеспечивала завершенность сюжетной линии и сообщала ей некий обобщающий смысл. Все было бы хорошо, если б жизненная вероятность не обратилась в априорную предопределенность. Исходный замысел, круто повелевая, расставляет все и вся по заранее намеченным местам. Писатель попадает в подчиненное положение, ему остается беллетристически расцвечивать фабулу, «организуя» приключенческие повороты, встречи, сюрпризы, то есть вполне ожиданные неожиданности.

И романы «Зимний ветер», «Хуторок в степи», вошедшие в ту же эпопею «Волны Черного моря», утратили во многом художественную яркость, отличавшую, скажем, тот же «Парус». Даже удачные строки, выписанные с катаевской зоркостью, не приносили былой радости.

В «Хуторке», в главе «Банка варенья», имелось такое, например, описание:

«Петя сходил за чайной ложечкой, а затем терпеливо развязал бантик туго затянутого шпагата. Он осторожно снял верхнюю бумажку, которая уже приобрела форму шляпки, а потом еще более осторожно снял пергаментный кружок. Под этим кружком, пропитанным ромом, для того, чтобы варенье могло сохраниться возможно дольше, уже была непосредственно поверхность самого варенья, глянцевито и тяжело блестевшая в уровень с краями банки».

Одиноко маячившая банка не помогала. Она служила украшением, архитектурным излишеством, ее можно было перенести на другие страницы, в другой роман.

Трудно предположить, чтобы Валентин Катаев с его огромным литературным опытом не замечал печальные признаки писательской нивелировки. Пробовавший себя во всех, кажется, жанрах – от водевиля до романа, от сценария до фельетона, – он принимается за нечто для себя новое, не сразу поддающееся определению.

«Это размышления, страницы путевых тетрадей, воспоминания, точнее всего лирический дневник, не больше. Но и не меньше», – пишет он о «Маленькой железной двери в стене».

В спорах о «старом» и «новом» Катаеве критика как-то упустила из виду жанровые особенности этой книги. Тем более, что в «Траве забвенья» снова озабоченность: «…Если не мемуары, не роман, то что же я сейчас пишу? Отрывки, воспоминания, куски, мысли, сюжеты, очерки, заметки, цитаты…» Снова предпочтение композиционной раскованности, вместе с тем предполагающей возвращение к себе, анализ и самоанализ, именно то, от чего В. Катаев, как правило, был свободен прежде, сочинял ли комедии, создавал ли увлеченно-стремительный роман-хронику «Время, вперед!». Автобиографизм «Паруса» не обязывал выходить за рамки непосредственного отрезка времени, осложнять, утяжелять роман исследованиями, отступлениями, Да писатель вряд ли был к ним готов. «Парус» дышит счастливой мальчишеской способностью безоглядно жить сегодняшним днем.

Но не стоит ограничиваться наблюдениями лишь над жанрово-стилевыми особенностями, метаморфозами катаевского пера. Тем паче, они никогда не носили характера самодовлеющего.

Стремительность действия в романе «Время, вперед!» передавала, по словам самого же В. Катаева, ритмы социализма. «Я хотел, – писал он, – чтобы «Время, вперед!» несло на себе печать эпохи, я хотел, чтобы моя хроника, мобилизуя современного читателя, сохранила свою ценность и для читателя будущего, являясь для него хроникой как бы исторической».

Отзываясь на общественные задачи дня, писатель мог отказаться от своих планов или перестроить их. Вопреки первоначальному намерению сразу же после «Паруса» засесть за «Хуторок в степи», он принимается за более, по его убеждению, актуальную – надвигается война – повесть «Я, сын трудового народа».

Прежде чем квалифицировать «Маленькую железную дверь в стене» по жанровому признаку, писатель говорит о необъятной, огромной теме, влекущей его сейчас. Это тема Ленина.

Вновь возвращаясь к поре революции и собственным истокам, В. Катаев хочет установить свою зависимость – человеческую, творческую – от исторического процесса, выяснить свои с ним отношения. Он выбирает (не берусь судить, сколько в таком выборе рационального, сколько – интуитивного) жанр с границами подвижными и эластичными, со светофорами, открытыми навстречу машине времени, которая свободно возвращается в прошлое, прорывается в будущее, останавливается в настоящем. Настоящее – это и будущее и прошлое. «По отношению к прошлому будущее находится в настоящем. По отношению к будущему настоящее находится в прошлом», – напишет В. Катаев в «Траве забвенья» и добавит: «Так где же нахожусь я сам?» Потом добавит еще: «Неужели для меня теперь нет постоянного места в мире?» И после паузы: «Или «теперь» это то же самое, что «тогда»?»

Проблема времени – никуда не деться – всегда проблема своего в нем места. Она уже не отпустит В. Катаева. Он будет раз за разом возвращаться к ней, обретая себя в детстве, юности, взрослых годах, на одесских улицах начала века, в путешествиях по дальним землям, в степях гражданской войны, во встречах с людьми, которые – он сам утверждает – сформировали его писательскую сущность: Буниным и Маяковским («У них у обоих учился я видеть мир…», «Они оба стоят рядом в моей памяти, и ничего с этим не поделаешь»). Катаев оценивает противоположную общественную роль этих фигур. Но когда они становятся вехами его личной литературной биографии, память, естественно, становится не только точной, но и своенравной, не считающейся с «принято – не принято» о Бунине между прочим сообщается: «не столько желчный, сколько геморроидальный, но это не существенно». Самое запоминающееся в облике Маяковского – клубнично-красный гриппозный нос.

Память впрямь капризна (или говорят: избирательна). Упоминая о многих воспроизводивших наружность Бунина, В. Катаев не ссылается на собственный рассказ «Золотое перо», написанный почти за полвека до «Травы забвенья». В «Золотом пере» сквозила явная неприязнь к «учителю» – академику Шевелеву, в котором без труда угадывался Бунин. В «Траве забвенья» сохранились некоторые подробности, эпизод из давнего рассказа, сохранилась ирония. Но под ней не враждебность, как тогда, а преклонение перед талантом и мастерством, сострадание, сильнее же всего – намерение понять, начисто отсутствовавшее в «Золотом пере».

Эпизод с Буниным – не он один – свидетельствует, что нынешний Катаев не всегда и не непременно отыскивает в былом новые факты и имена. Он может довольствоваться вторым заходом на прежний объект, заново пропустив факты через себя, установив теперешнее соотношение с собой, их место в прихотливом мире, естественным центром которого служит он сам. В таких, правда, случаях, как с Буниным, ждешь объяснения смены авторского взгляда, пусть самых скромных счетов с самим собой.

Однако свободно-ироническая манера не обязывает завершать каждую сцену, доводить до конца каждую мысль, вдаваться в любой эпизод и всякий раз ставить точку над «и». В. Катаев нарек ее, эту манеру, «мовизмом» и докторально пояснил: литературная школа, приверженцы коей должны писать как можно хуже (от французского movais – плохой) лишь таким образом они способны обратить на себя внимание. От представителя «мовизма» смешно ждать покаяний, публичного самобичевания.

Сколь ни нов «новый» Катаев, талант его, как в лучшие минуты прежнего творчества, разрешает себе баловство, озорную игру. Искусство заключается в том, что едва не порхающая эта легкость ненавязчиво подчинена последовательным целям и поискам, быть может, наиболее серьезным в долгой жизни писателя.

Пресловутый «мовизм» – катаевская реакция на время, на литературные поветрия, вызванные им, на бурный каскад сведений, впечатлений, захлестывающих человека. А он, человек, не желает быть захлестнутым, хочет сохранить себя. Потому упорно апеллирует к памяти, вспоминает первые свои шаги, свое вступление в жизнь, давние встречи, с годами обретшие значимость и масштаб.

С шутливой щедростью выплачивая дань моде («мовизму», «потоку сознания»), В. Катаев отнюдь не шутит в настойчивых поисках нравственного критерия, столь характерных для нашей нынешней литературы. Его привлекают не абстрактные нормы, а те, что продиктованы революцией, ее моралью.

Необходим подчас разгон, отход в прошлое, дабы судить о настоящем, подбивать итоги. Можно установить закономерность подобного движения. Например, прежде чем издать свои современные повести, одна из которых называется «Предварительные итоги», Ю. Трифонов написал «Отблеск костра» – строго до-» кументальную книгу о людях и событиях революции, Для»нового» Катаева рубиконом послужила «Маленькая железная дверь в стене».

Во всем, что пишет В. Катаев последнее десятилетие, вплоть до недавнего рассказа «Фиалка», присутствует тема зависимости минувшего и настоящего;

Цитировать

Кардин, В. Сюжет для небольшой статьи («Новый» В. Катаев и его рассказ «Фиалка») / В. Кардин // Вопросы литературы. - 1974 - №5. - C. 72-93
Копировать