№5, 1971/На темы современности

Сверяя с действительностью

1

Пять лет, отделяющие XXIV съезд КПСС от предыдущего, XXIII, были годами напряженного труда нашего народа на всех основных направлениях коммунистического строительства.

Этот труд принес крупные успехи как в области экономики, таи и в области культуры.

«Великое дело – строительство коммунизма – невозможно двигать вперед без всестороннего развития самого человека, – подчеркнул в Отчетном докладе Центрального Комитета КПСС XXIV съезду Коммунистической партии Советского Союза Генеральный секретарь ЦК тов. Л. И. Брежнев. – Без высокого уровня культуры, образования, общественной сознательности, внутренней зрелости людей коммунизм невозможен, как невозможен он и без соответствующей материально-технической базы». И потому «для перехода к коммунизму необходимо достигнуть более высокого уровня развития не только экономики, но и культуры всего общества».

Фактически культурное строительство в нашей стране вступило в ту самую стадию формирования нового человека, о которой писал К. Маркс, размышляя над подлинной сущностью грядущего общественного богатства: «Чем иным является богатство, как не абсолютным выявлением творческих дарований человека… делающего самоцелью эту целостность развития, т. е. развития всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни был заранее установленному масштабу», воспроизводящего себя не «в какой-либо одной только определенности, а… во всей своей целостности…» 1

Материальные основы коммунизма возводятся быстрее, нежели вырастает новое, коммунистическое сознание. И естественно, что, хотя «действительно всестороннее, гармоническое развитие человеческой личности, ее духовное обогащение… возможно только на основе непрерывного технического, социально-экономического и политического прогресса человечества», «в конце концов (внутри свободного общества) центр тяжести прогресса перемещается в сферу гармонического духовного развития человека как творческой личности и вместе с тем как главной и всеобщей производительной силы» 2.

Бурный ход научно-технической революции, превращение науки, идеологии, политики в предмет нашей повседневной жизни и повседневных забот, небывалое, в связи с грозными открытиями науки, усложнение нравственного мира личности и обострение чувства моральной ответственности, рост опасности «технократических» идей и рост противодействия им – все это многообразие культурных явлений разворачивается на впечатляющем фоне завершающего этапа революции в культуре, этапа, в который вступил Советский Союз и который характеризуется невиданным размахом образования, стремлением к самостоятельному творчеству, стиранием существенных различий между умственным и физическим трудом, усиленной классовой «диффузией», непосредственно предшествующей созданию бесклассового общества.

В Директивах XXIV съезда КПСС по пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР на 1971 – 1975 годы поставлена, в качестве одной из важнейших, задача «последовательно повышать уровень образования и квалификации трудящихся, завершить переход ко всеобщему среднему образованию молодежи, осуществить необходимые меры по подготовке высококвалифицированных специалистов и рабочих и переподготовке кадров в связи с внедрением новой техники и улучшением организации производства».

Значительное возрастание роли – в ходе исторического развития нашей страны за последние, послевоенные, десятилетия – именно критериев культурного ряда несомненно. Оно не могло не сформировать новых аспектов и в художественном самосознании общества.

Применительно к литературе свойственные сегодняшней советской действительности культурные процессы заставляют задуматься по крайней мере над двумя вопросами: как литература данные процессы отражает и как она в них участвует. Иными словами, что представляет современная советская литература как художественное исследование мира современной культуры и что она представляет как часть культуры, как специфическое ее явление.

Круг проблем, охватываемых этими вопросами, широк необычайно; никакими обобщающими материалами и вообще сколько-нибудь существенными наблюдениями в этой области наше литературоведение не располагает. И я попытаюсь здесь наметить лишь некоторые подступы к теме, ограничив статью произведениями русской прозы последних лет и исходя из методологических соображений, приобретающих, как мне думается, именно сейчас – в связи с возрастающим стремлением к трезвому социальному анализу конкретно-исторических черт и противоречий общественного прогресса – принципиальный характер.

Предпринятое рассмотрение в первую очередь должно установить, в какой мере проза поспевает за быстро развивающейся культурной действительностью, тем более что слова об отставании литературы от жизни давно уже стали общим местом, своего рода «гносеологической индульгенцией», не столько фиксирующей «грехи» общественного сознания, сколько «отпускающей» их ввиду неизбежной «вторичности» последнего.

К сожалению, мы не располагаем конкретными исследованиями в области соответствий между литературой и действительностью (опыт социологического анализа художественной литературы в СССР ограничивается 20-ми годами и характеризуется – при всей методологической значимости сделанных попыток – в равной степени вульгаризацией и марксистской социологии, и искусства).

А между тем подобные исследования наверняка обнаружили бы весьма любопытные факты. Вот ведь, например, свыше тридцати лет назад Р. Инглис, рассмотрев несколько сотен рассказов в ведущем «массовом» американском журнале, установила, что авторы улавливали изменение социальных качеств своих героинь с отставанием от действительности, если судить по данным статистики, приблизительно на десять лет! 3

Надо думать, что немало свидетельств отставания дает и наша литература. Пока еще в этом отношении нет возможности апеллировать к «языку цифр» и правомерно говорить лишь о все более ощутимой потребности в «сопоставительном» изучении литературы и жизни, потребности введения в эстетические оценки социологического критерия как критерия первостепенной важности.

Такое ощущение, кстати, укрепляется и множеством материалов, опубликованных «Вопросами литературы».

Выступая за «круглым столом», посвященным рассказу, Э. Шим признавался, что в раздумьях о современном советском рассказе его беспокоят не сюжет или композиция; Борис Анашенков трактовал вопросы стиля, мастерства как вопросы в значительной мере социальные («…мы, вместо того чтобы перекидывать мостки в большую жизнь, в социологию… «залитературиваем» наши споры»); А. Рекемчук настаивал на ценности рассказа прежде всего в том случае, когда он является «документом для поколений», документом, «точным в деталях времени».

На финско-советском симпозиуме в Тампере С. Залыгин квалифицировал сегодняшнюю тягу к документальности как «веяние времени, его всесильное влияние»: «…Реальная действительность всегда была насущным хлебом литературы и поэтому литература документальная – наиболее «хлебная»…»»Нынешний интерес к документальности, – полагает художник, – это прежде всего результат обострения в мире проблем общественно-социальных, результат социального поиска» 4.

Обсуждая проблемы художественной публицистики, Г. Медынский прослеживал историю создания своих книг как «работу социологическую», а И. Винниченко делал особый акцент на «сверке» идей писателя с жизнью, на умении автора, чьи взгляды опрокинуты или изменены действительностью, мужественно сознаться в этом и, больше того, – проникнуть в эволюцию собственных воззрений как в реальный жизненный процесс.

В статьях В. Гейдеко и Б. Анашенкова, анализирующих состояние современной литературы о рабочем классе, справедливо подчеркивалось, что сегодняшние изменения в производственных отношениях заставляют литераторов пересматривать привычные коллизии и характеры, что «отставание жанра» отчасти объясняется «необычайной усложненностью, интенсивностью процессов современной общественной жизни», «смещением, потрясением одних привычных понятий, качественным изменением других».

В то же время следует осознавать и еще один аспект проблемы – особую полноту и целостность отображения действительности в художественном сознании, особую чуткость и жизненную оперативность именно эстетических реакций. Не случайно свою работу о специфике социологии как науки видный американский социолог П. Лазарсфельд начинает с воспроизведения слов «утомленных работой ученых» и «посторонних наблюдателей»: «Достигло ли вообще каких-либо успехов социальное исследование за последние пятьдесят лет?»»Есть ли вообще какое-нибудь социологическое обобщение, которое бы не было предвосхищено философами или писателями?» 5 (курсив мой. – В. К.).

Л. Ловенталь в книге «Литература и образ человека» (L. Lowenthal, Literature and the Image of Man, Beacon Press, 1957) произвел социологический анализ романов и драм европейских писателей на огромном временном отрезке с 1600-х по 1900-е годы. Вывод, к которому он пришел, – то, что писатели через отбор сюжетов, характеристик, описаний среды и подчеркивание ценностей убедительно отражают отношение человека к обществу и времени, создавая «тип документации» для исследования социальных структур и общественных изменений, – кажется настолько бесспорным, что даже вроде бы и не требует доказательств.

Очевидно, что в литературе социалистического реализма эта аксиома приобретает особую силу как закономерность метода, провозглашающего одной из основных задач художественного творчества улавливание революционной диалектики жизни.

Чтобы постичь эту диалектику, мы должны совершенно трезво представлять себе не только явные движущие силы общественного прогресса, но и его живые противоречия, ту сложную, изменчивую, запутанную картину взаимодействия разных и подчас разнонаправленных его тенденций, сквозь которые не без усилий пробивается «восходящая кривая».

Литература в силу своей эстетической специфики, стремления к воспроизведению жизни во всей ее полноте и многообразии не только «панорамирует» действительность, но и занимается ее микроанализом, позволяющим вскрыть органическую структуру как завоеваний, так и противоречий реального культурного развития.

Задаваясь целью присмотреться – хотя бы и предварительно – к сложному миру современной культуры, «обживаемому» героями нашей прозы, мы отчетливо различаем не только его величественные социальные очертания, но и его внутренние конфликты, глубинные противоречия, в исследовании которых литература подчас более проницательна и скрупулезна, нежели социология.

Естественно, что подобная проницательность прямо пропорциональна таланту художника. По известному свидетельству Ф. Энгельса, он из произведений Бальзака «даже в смысле экономических деталей узнал больше.., чем из книг всех специалистов – историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых» 6.

Однако за этой мыслью стоит у Энгельса и еще одна, более широкая: художественная ценность искусства во многом определяется его социологическими отношениями с действительностью.

Отсутствие современных «Бальзаков» не исключает действенной силы подобной закономерности, а следовательно, и необходимости взгляда на самые разные по своему эстетическому уровню произведения литературы именно с точки зрения воссоздания в них социальной «реалистической истории… общества».

В таком аспекте для нас исключительно важны не только «пики» литературного процесса, но и весь тот поток профессиональной рядовой литературы, в котором зарождаются, «опробуются» и развиваются идеи, проблемы, оценки, приобретающие высокие эстетические свойства лишь в творчестве немногих художников.

Понятие литературного потока, подробно рассмотренное – с привлечением интереснейших данных брюссельского симпозиума – в статье В. Канторовича «О некоторых аспектах социологии литературы» («Вопросы литературы», 1969, N 11), фигурирует ныне в выступлениях критиков и литературоведов все чаще, и это, пожалуй, одно из самых очевидных свидетельств обострившегося внимания к жизненной «репрезентативности» художественного материала.

Даже в сугубо академическом историко-литературном исследовании, ориентирующемся обычно на вершинные достижения литературы, обращение к фактам потока чрезвычайно плодотворно – книга Ю. Андреева «Революция и литература», при всей своей спорности, выразительно продемонстрировала открывающиеся здесь методологические возможности на материале прозы 20-х годов.

Но гораздо плодотворнее и обязательнее такой подход при анализе литературы современной. И здесь я хотел бы поддержать мысль Д. Старикова, выступившего против «высоколобого» третирования «текучки», если подразумевать под ней не вещи, стоящие вне искусства, не ремесленные поделки, в которых мы, к сожалению, тоже не испытываем недостатка, а «целый поток – да, поток! – честных и грамотных произведений искусства, в меру таланта, умения и знаний их авторов способствующих духовному росту, просвещению самых широких масс» 7.

В плане той предварительной, социологической, «сверки» литературы с нашей культурной жизнью, которая является основной задачей данной статьи, произведения разного художественного уровня неизбежно «уравниваются в правах».

В то же время подобная «сверка» дает отнюдь не только подсобный материал для социологии, и я меньше всего склонен усматривать в литературе, пользуясь словами Л. Ловенталя, лишь своеобразный «тип документации».

Соотнесение литературы с действительностью в итоге преследует непременную эстетическую цель, ибо бросает свет на вырабатываемую писателями концепцию современного героя и современной действительности. Концепцию, без понимания которой невозможен сколько-нибудь серьезный литературоведческий анализ художественного произведения, взятого в любых его функциях и аспектах.

2

«…Культурный прогресс состоит не столько… в открытиях и изобретениях… сколько в «социализации» этих творений человеческого ума… О культурном прогрессе можно, следовательно, судить… по степени его «социализации», по степени распространения его благ на постоянно возрастающее число людей» 8, – справедливо замечает аргентинский марксист Э. -П. Агости.

Речь идет, разумеется, не просто о материальных благах, прямо зависящих от успехов науки и техники, но – в первую очередь – о благах духовных, о преобразовании человеком самого себя, совершающемся как в процессе «потребления» духовной культуры, так и в процессе непременного творческого участия всего народа в создании совокупного ее продукта.

Социализм ломает преграды на пути культурного прогресса» превращая культуру из достояния немногих в достояние общее и тем самым «социализируя» ее максимально.

Социализм дает личности подлинные гарантии ее «общественного богатства», о которых по существу и размышляет в романе «Иду на грозу» гранинский Крылов: «Рассмотрим формулу – «от каждого по способностям…». По способностям! А сколько людей не знает своих способностей! Тут, брат, мало того, что вот вам, пожалуйста, учитесь, выбирайте, – все права и возможности. Нужно помочь каждому определить его максимум…»

Черты и свойства культурного прогресса, характерные для социалистического строя в целом в той же мере, в какой для капитализма характерна «дезорганизация и патология культуры» 9, приобретают особое значение на нынешнем этапе, когда Советский Союз вступил в завершающую фазу культурной революции.

Советские социологи, в частности, основываясь на экспериментальных исследованиях, в один голос свидетельствуют о необычайно возросшей ныне в системе жизненных ценностей советского человека ориентации на творческий характер труда.

При этом умственный труд не всегда является синонимом творческого труда, так же как физический – синонимом нетворческого. Маркс говорит о труде рабочего в социалистическом обществе как о развитии способностей, как о средстве наслаждения.

Материальные результаты труда являются не чем иным, как «раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией…» 10.

Герои романа И. Ефремова «Туманность Андромеды» предпочитают жить меньше, чем им отпущено природой, зато в условиях яркого творческого горения. Но духовными ростками коммунизма обильно пронизан уже сегодняшний день, и роммовский Гусев существует отнюдь не в измерениях научной фантастики.

Творческий поиск, меняющий культурный уровень масс и сам меняющийся, активизирующийся, углубляющийся в результате роста культуры, привел к возникновению в нашей стране массовой непрофессиональной интеллигенции – «больших групп людей, занятых преимущественно физическим трудом, рабочих и крестьян по социальному положению, но интеллигентов по своему духовному облику» 11. К сожалению, художественная проза наша еще недостаточно внимательна к представителям этих групп. Между тем именно в них- с точки зрения дальнейшего стирания существенных различий между умственным и физическим трудом – воплощены наиболее яркие и знаменательные тенденции развития социалистической культуры. Несомненно, что самая серьезная здесь фигура – рабочий-исследователь.

Главный герой романа В. Попова «Разорванный круг», директор крупного сибирского завода Брянцев, говорит: «…В Программе партии точно сказано о развитии общественных форм работы. Мы открыли одну из таких форм – институт рабочих-исследователей. Оказывается, это могучая сила. Приходится не только управлять ею, но и считаться с ней, а иногда и подчиняться ей. Это совершенно ново, и это нужно уметь понять».

В. Попов стремится выявить новые жизненные коллизии и проблемы, связанные с формированием этого нового социального типа, рассматривает те неизбежные и плодотворные конфликты, которые возникают теперь между «профессиональной» и «непрофессиональной» наукой.

Правда, писатель выступает в «Разорванном круге» не столько интерпретатором, сколько иллюстратором культурных процессов последних лет. Однако нельзя не видеть и того, что его попытка изображения социального и духовного «статуса» современного советского рабочего в высшей степени важна как одно из первых свидетельств пробуждающегося интереса нашей прозы к новым и совершенно не освоенным ею пластам действительности.

Саша Кристич В. Попова, простой рабочий, принимаемый директором всесоюзного НИИ за квалифицированного специалиста, не потому исследователь, что больше всего на свете обеспокоен свойствами резиновых автомобильных шин, но потому, что его общая духовная «оснащенность» уже достигла того уровня (он способен, по уверениям писателя, много думать на «общие темы» – «о целях жизни, о любви, о дружбе, о страстях человеческих», он страстно увлекается искусством), когда любой труд становится предметом творческих исканий.

И в свою очередь царящая на заводе атмосфера творчества решающим образом сказывается на духовном кругозоре героев. Поэтому литейщики из другого романа писателя, «Обретешь в бою», после смены обсуждают «злободневные цеховые дела, потом за общезаводские принимаются, потом добираются и до правительственных» и «на таком уровне, с такой яростью спорят, будто каждый по крайней мере заместитель министра».

Мне еще придется говорить о рассказе В. Шукшина «Срезал» с точки зрения социальной конфликтности изображенной здесь ситуации. Пока же хочется указать на то «рациональное зерно», которое, несомненно, присутствует в демагогических и задиристых рассуждениях «начитанного и ехидного мужика» Глеба Капустина! «Нас, конечно, можно тут удивить: подкатить к дому на такси, вытащить из багажника пять чемоданов… Но вы забываете, что поток информации сейчас распространяется везде равномерно. Я хочу сказать, что здесь можно удивить наоборот… Мы тут тоже немножко… «микитим». И газеты тоже читаем, и книги, случается, почитываем… И телевизор даже смотрим. И, можете себе представить, не приходим в бурный восторг ни от КВН, ни от «Кабачка «13 стульев».

Изображение выросших и окрепших «интеллектуальных сил рабочих и крестьян» 12 (процесса, сказывающегося, как ни парадоксально, даже на болезненно уязвленном социальном сознании Глеба Капустина, ибо еще каких-нибудь два десятилетия назад изображенная В. Шукшиным коллизия выглядела бы просто неправдоподобной) составляет одну из центральных и органических задач современной русской прозы.

Когда гранинский Дробышев из повести «Кто-то должен», к тридцати восьми годам подготовивший докторскую диссертацию, размышляет о подстанции, где он, кажется, совсем недавно работал монтером; когда художники, поэты, музыканты, ставшие главными героями книг В. Тендрякова, В. Солоухина и многих других наших прозаиков и поэтов, совершают паломничество в родные села или на заводы, давшие им путевки в жизнь, – это вовсе не художественные иллюстрации к общеизвестным положениям, но воплощение самой что ни на есть живой и непреложной реальности.

Нельзя, однако, за все более значительно разворачивающимся в стране процессом «социализации» материальных и духовных благ13, процессом массового изменения людей в итоге постепенного стирания существенных различий между умственным и физическим трудом не видеть и неизбежно возникающих в ходе нашего культурного развития конкретно-исторических противоречий, имеющих жизненно-плодотворный характер.

И в первую очередь эти противоречия сказываются на художественной интерпретации проблем образования, прямо связанных с массовым, триумфальным распространением культуры.

С одной стороны, образованности требует сам век научно-технической революции, усложнение организационной и производственной деятельности, автоматизация и механизация, обострение идеологической борьбы, «соперничество» в сфере интеллектуальных процессов и т. д. и т. п.

С другой, тяга к образованию нарастает пропорционально самому образованию, и чем выше установленный обществом обязательный образовательный минимум, тем неудержимее движение «освоивших» его людей к новому, оптимальному, уровню.

Наконец, образование рассматривается как условие, максимально расширяющее творческие возможности человека, качественно повышающее «потолок» его профессиональной деятельности.

«…Чем выше уровень образования личности, тем более высокие (требования предъявляет она к содержанию своего труда» 14, -отмечает И. С. Кон. Обследования свидетельствуют, например, что монотонность конвейерных операций вполне устраивает людей с начальным образованием и с трудом переносится выпускниками средней школы. Уже упоминавшийся нами Саша Кристич из романа В. Попова «Разорванный круг» рассказывает о себе: «Пришел на завод со своими требованиями к жизни, а меня бах – в подготовительное отделение на резиносмеситель. Пока осваивал, – скуки не испытывал, а потом заскучал. Каждый день одно и то же. Руки работают, голова не очень. Это все равно что каждый день по одной дороге ходить… Думал уже специальность менять, а тут вдруг исследования начались. И интерес к делу проснулся».

Все эти соображения и примеры в достаточной степени объясняют тот факт, почему социологи, изучая типы ценностной ориентации личности, приходят к выводу: ориентация на образование является одной из господствующих.

Не объясняют они другого.

Есть в романе В. Попова сцена, изображающая полемику Саши Кристича с пришедшими на завод и обуреваемыми втайне мечтой об институте десятиклассниками. Узнав, что Кристич – «рядовой рабочий», ребята явно разочарованы.

«- А почему же вы ничему не учились? – с нескрываемым интересом спросил Валерка.

– То есть как это – ничему? – вспыхнул Кристич. – Я за эти годы проштудировал все, что написано о шинах и резинах…

– Значит, самообразовываться до конца жизни и до конца жизни глотать сажу (курсив мой. – В. К.)… – резюмировал Валерка. – Я хочу понять психологию человека, который собирается всю жизнь быть рабочим. Почему он обрекает себя на физический труд?…

– Вот тут мы с вами и подошли к понятию творческого труда, – продолжал Кристич. – Труд, может быть творческим или не творческим, независимо от того, имеет ли человек диплом о высшем образовании или за душой у него семилетка… Есть инженеры без проблеска своей мысли, есть рабочие, которых распирают технические замыслы».

Сознательности и логике Саши Кристича нельзя не позавидовать. А позавидовав, нельзя не заметить, что герой просто «снимает» острые жизненные конфликты путем неопровержимо правильного и откровенно дидактического рассуждения.

Между тем в действительности все обстоит во много раз сложнее.

В 1921 году Альберт Рис Вильяме, пораженный размахом культурного строительства послереволюционной России, восхищался в своей книге «Сквозь русскую революцию»: «Целая страна принялась учиться читать и писать!»

Полвека спустя этот размах приобрел такие масштабы, что литература наша серьезно озаботилась по поводу того, как бы целая страна не принялась только читать и писать…

В «Хронике времен Виктора Подгурского» А. Гладилин не без затаенной растерянности возвещал о «трагедии» 1953 года, когда тысячи десятиклассников, не поступив в вузы, «начали метаться» и в конце концов вынуждены были заняться физическим трудом, для которого они казались сами себе уже слишком «образованными».

Молодые прозаики второй половины 50-х годов безжалостно отправляли своих героев на стройки и на заводы, где те мучались, натирали кровавые мозоли, утрачивали сон и аппетит, здоровой завистью завидовали простым рабочим парням и в конце концов приноравливались к трудовой жизни лишь для того, чтобы убедить самих себя и скептически настроенную по отношению к ним «взрослую» публику, что они тоже «могут», а затем, уже со спокойной совестью, устремиться… все в тот же вуз.

Литература этого рода, вызывавшая немалые восторги критики и пользовавшаяся немалой популярностью у читателей, по существу только отмахивалась от очень серьезных проблем времени, хотя на первый взгляд и весьма оживленно их муссировала.

Жизнь обнажила известное противоречие между величайшим культурно-созидательным пафосом социалистического строя, в котором «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» 15, в котором к творчеству пробуждена масса талантов, удушавшихся ранее капитализмом, и реальными экономическими потребностями данного периода общественного развития.

Конечно же, цифры, запечатлевшие «громадие» наших культурных планов и дел, поражают воображение. «Сегодня в Советском Союзе свыше двадцати двух миллионов работников умственного труда… Среди рабочих 40 процентов имеют высшее и среднее образование, среди колхозного крестьянства – более 23 процентов» ##»XIV съезд ВЛКСМ. Стенографический отчет», «Молодая гвардия», М. 1962, стр.

  1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 46, ч. I, стр. 476.[]
  2. Ю. Н. Семенов, Общественный прогресс и социальная философия современной буржуазии, «Наука», М. 1965, стр. 51, 29.[]
  3. «Социология сегодня. Проблемы и перспективы». Сокращенный перевод с английского, «Прогресс», М. 1965, стр. 228.[]
  4. «Вопросы литературы», 1970, N 2, стр. 46, 49.[]
  5. »Социология сегодня. Проблемы и перспективы», стр. 68. []
  6. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 37, стр. 36.[]
  7. »Вопросы литературы», 1969, N 12, стр. 45. []
  8. Э. -П. Агости, Нация и культура. Перевод с испанского, Изд. иностранной литературы, М. 1963, стр. 18 – 19.[]
  9. Max Lerner, America as a Civilisation, New York, 1957, p. 657.[]
  10. «К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве», т. 1, «Искусство», М. 1957, стр. 139.[]
  11. Л. Н. Коган, Художественный вкус, «Мысль», М. 1966, стр. 116.[]
  12. В. И. Ленин, Полy. собр. соч., т. 51, стр. 48.[]
  13. Процесс этот в его сугубо позитивных и впечатляющих чертах более или менее подробно рассмотрен мною в статье «Человек в мире творчества» («Знамя», 1970, N 11).[]
  14. И. С. Кон, Социология личности, Политиздат, М., 1967, стр. 303.[]
  15. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр. 447.[]

Цитировать

Ковский, В. Сверяя с действительностью / В. Ковский // Вопросы литературы. - 1971 - №5. - C. 3-33
Копировать