Существует такое качество – публицистичность

Публицистика всегда сопутствовала литературе. Впрочем, точнее будет сказать, что публицистические жанры литературы всегда сопутствовали жизни, достигая наибольшего могущества в эпохи крупных общественных потрясений. Едва заглянув в энциклопедии, мы легко увидим соответствующие тому примеры. К временам сложных переворотов античности возвращают нас филиппики Цицерона против Каталины, сатиры Аристофана и т. д. Эпоха Возрождения с ее бурным взлетом общественной мысли принесла «Город солнца» Т. Кампанеллы, «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского и другие не менее пламенные произведения. С именем Свифта связано в наших умах английское Просвещение. А знакомая каждому галерея гигантов кануна и периода французской буржуазной революции – Вольтер, Руссо, Дидро, Сен Жюст! А Ромен Роллан, Анри Барбюс, Нексе – дети боевого XX века!

Родник публицистической мысли не пересыхал и в русской литературе. Не говоря уже о «канонических» произведениях этого жанра, вроде «Слова о законе и благодати» Иллариона, переписки Ивана Грозного с Курбским, письма Белинского к Гоголю, американских памфлетов Горького, можно увидеть отчетливую публицистическую сущность «Слова о полку Игореве», «Путешествия из Петербурга в Москву», произведений Герцена, Чернышевского, Щедрина.

Стоит ли еще доказывать, что в советской литературе тяга к публицистике усилилась, – ведь иначе и не могло быть: сфера общественных интересов человека невиданно выросла, а значит, возросла и политическая насыщенность, действенность литературы.

В одной из статей Плеханов дал удивительную по своей проницательности формулу: «Если существуют действительно вечные законы искусства, то это те, в силу которых в известные исторические эпохи публицистика неудержимо врывается в область художественного творчества и распоряжается там, как у себя дома».

Эти законы проявились сейчас с огромной силой, настолько огромной, что даже такой, казалось бы, «не публицистический» писатель, как Ю. Олеша, пишет: «Ценность и значение современной литературы зависит именно от наличия в ней журналистской природы… интерес к тем областям жизни, которые обычно привлекали журналистов, в наши дни создает большую литературу. Все эти области захвачены борьбой между социализмом и капитализмом. От журналистского желания увидеть и объяснить рождается передовая, современная – нашего века, нашей эпохи – литература» ¹.

«Журналистское желание увидеть и объяснить» – это и есть публицистика, открыватель и истолкователь новых явлений социальной действительности. При этом публицистика – не только разведчик литературы, она проникает и в художественную ткань романов и повестей, рождая то качество литературы, которое принято называть публицистичностью. Этот процесс проникновения – его особенности, формы проявления и результаты – мало изучен, что не только обедняет наше литературоведение, но отрицательно сказывается иногда на самих художественных произведениях: как всякое острое оружие, публицистика может принести вред при неосторожном обращении (мы еще постараемся показать это несколько ниже).

Правда, оттого, что данный процесс мало изучен, он не только не перестает существовать, а, наоборот, углубляется по мере того, как роман социальный все более решительно утверждает свое главенствующее положение в нашей большой прозе.

Три основные причины укрепления публицистичности можно отметить в первую очередь: широта конкретно-исторического фона нашего романа, открытая тенденциозность советской литературы, новые принципы композиции социального романа. На этих трех причинах мы и остановимся несколько подробнее.

1

Наш роман с его пристальным вниманием к историческим судьбам и путям народа открыто тяготеет к прямому, непосредственному изложению и объяснению общественного смысла изображаемых событий, к воссозданию конкретно-исторического социального фона, на котором действуют герои. В заготовках к роману «Счастье» П. Павленко специально оговаривал: «В каждую главку обязательно вводить информацию политическую в виде ли эпиграфов, или внутреннего текста».

Необходимость «политической информации» ощущал не один Павленко – это стало осознанным требованием всей нашей прозы. «В развернутом произведении, созданном строго реалистическими линиями, вообще немыслимо обойтись без стратегических, политических и социальных интерпретаций», – утверждал Андрей Упит, анализируя трилогию А. Толстого «Хождение по мукам».

Вспомним начало романа Б. Ясенского «Человек меняет кожу». Американец Кларк – в дальнейшем один из главных героев романа – проезжает по Москве, видит огромные красную и черную доски с показателями соцсоревнования и задумывается о новой для него стране: «Чтобы не быть раздавленной, она должна любой ценой опередить все другие государства – акционерные общества нескольких крупных дельцов, распределивших между собою мир и не выносящих конкуренции. На этих черных и красных досках котировались акции небывалого в мире предприятия. Каждая надпись на черной доске означала, что акции этой страны упали на один пункт. И если бы черная доска заполнилась вся до краев – это означало бы смерть страны, это был бы некролог, а если б заполнилась красная – это означало бы победу. Кларк понял, с каким напряжением должна смотреть на эти доски отчаянная страна, вооружившая против себя все акционерные общества вселенной». Это мысли Кларка и в то же время не Кларка: американский инженер еще не способен осознать раздел мира монополиями и т. д. Здесь уже Ясенский незаметно подменяет своего героя, ибо писателю нужно предварить повествование публицистическим зачином.

Даже у очень лиричного Якуба Коласа в его поэтичной трилогии «На росстанях» видно, как традиционные лирические отступления дополняются «политическими интерпретациями». Мы встречаем в книге лирический монолог автора о любви к родным просторам, родной земле, его размышления о правде, которой он хочет остаться верным, о жизненных путях-перепутьях, выпадающих на долю людей, и т. д. А рядом с ними встают отступления нового типа, содержащие четкую политическую характеристику: о русско-японской войне, о выборах в Государственную думу. И повествование сразу становится острее, определеннее, приобретает полноту историко-социальной конкретности: все, о чем пишет автор, любые «человеческие» качества его героев уже освещены кровавым заревом революции и не мыслятся вне главного социального конфликта эпохи – человек и революция.

Вот, к примеру, отступление о выборах в Государственную думу. Автор говорит об обстановке, в которой проходили выборы, о бойкоте думы большевиками, о демагогии кадетов, о том, что многие неискушенные в политике люди считали кадетов оппозиционерами. Считал так и царь со своим окружением, «не понимая, по своему умственному убожеству, что большого лиха кадеты причинить им не хотели, а укрепить их позиции могли бы. Не понимал этого и верханский писарь Василь Василькевич». Внешне парадоксальное сближение царя и деревенского писаря служит не только для «перехода» к основному тексту, оно оправдано и внутренне: главный герой Андрей Лобанович воюет «в деревенском масштабе» против Василькевича, но после такого публицистического захода понятнее становится революционная сущность и значимость его деятельности, яснее вырисовывается его главный враг.

«Есть эпохи, когда не только критика, но и само художественное творчество бывает полно публицистического духа», – писал Плеханов, полемизируя с А. Волынским, выступавшим в своей книге «Русские критики» против публицистичности.

В романе «Необыкновенное лето» со сравнительно узким кругом действующих лиц, с обостренным вниманием к человеческому характеру К. Федин тем не менее дает развернутые описания подлинных исторических событий, ибо в них-то в первую очередь и сказывались народные потрясения и движения эпохи, а без того эпическая картина была бы неполной.

«Пролог» и «Эпилог» к военным картинам создают объемность повествования, рисуют социальный и исторический фон, объясняют эволюцию многих героев. Нужно сказать, что введение хроникально-публицистического материала в ткань романа вообще свойственно К. Федину, стремящемуся найти, по его словам, «образ времени и включить время в повествование на равных правах с действующими лицами» ². «Образ времени» – это и есть еще один герой романа, воссоздаваемый публицистическими средствами.

В романе много исторических интерпретаций, фактических справок, ссылок на работы Ленина и Сталина того периода. Но изложение истории постоянно перерастает в изложение концепции исторического процесса – и это лишний раз говорит о достижениях советской литературы, овладевшей мастерством изображения жизни людей в неразрывной связи с движением самой действительности.

Эпилог строится на обычном ораторско-публицистическом приеме – риторическом вопросе. После краткой военной справки писатель спрашивает: «Как же случилось, что белая армия Деникина была разгромлена и уничтожена?» Отвечая на этот вопрос, он, в сущности, отвечает на более широкий: почему победила Красная Армия – армия народа, то есть дает прямое публицистическое объяснение личных судеб героев.

Эту же закономерность можно легко проследить и в романе Т. Сыдыкбекова «Люди наших дней». Такое название ко многому обязывает и кажется малоподходящим к повествованию о жизни одного киргизского кыштака в дни войны. Но умело использованные средства публицистики позволяют писателю раздвинуть рамки рассказанного, создают атмосферу особой приподнятости и весомости.

Вторую часть романа открывает лирико-публицистический зачин о войне, построенный очень точно и логично. Сначала писатель несколькими штрихами набрасывает образ матери – не какой-то конкретный персонаж, а просто эпический образ матери воина. Она в задумчивости трогает струны комуза – национального киргизского инструмента. И вот звучат слова, не то имитирующие песню, не то воссоздающие реальную картину: «Потускнело солнце, над землей повис седой туман, как дым горящей лебеды». Такие двойственные – то ли из песни, то ли из жизненных наблюдений – образы помогают автору перейти к прямому публицистически напряженному призыву: «Поднимайся, народ! Это – война! Вероломный, беспощадный враг вторгся в наши пределы… Народы необъятной страны встали под знамена чести».

Этот призыв приобретает тем большую силу, что мы подходим к нему через эмоционально действенную картину, а он в свою очередь раздвигает горизонт видимого в романе, прямо связывает судьбы жителей кыштака с судьбой всего народа.

События третьей части предваряются аналогичным по тону зачином о военной зиме, о Сталинградской битве, о смертельном напряжении народа, – и это снова по-особому освещает все, что происходит в кыштаке. Жизнь кыштака идет своим чередом: в будничных радостях и горестях, в ежедневных трудах и хлопотах, во всем том, что и составляет жизнь трудового человека. Но читателя уже не покидает впечатление, что он прикоснулся к чему-то большому и значительному. Это большое – Сталинград! И уже по-иному начинает вырисовываться повседневность – это повседневность простого, спокойного, уверенного в себе народа, которого не испугает, не согнет беда.

Поэтому так важно в структуре романа публицистическое отступление о киргизском народе. Оно прекрасно «вписано» в текст и потому не производит впечатления чего-то нарочитого, назойливого, а, наоборот, придает рассказу полемический задор, остроту, страстность. Одна из глав начинается словами: «Нам понятно негодование старой Камки и ее собеседниц, когда они услышали, что фашисты не считают киргизский народ заслуживающим человеческого звания». Отсюда «отталкивается» прекрасно построенная тирада о киргизах, близкая по интонации к разговору стариков: «Да, мы жили среди гор, кочевали, предпочитали легкие юрты домам. Но натура у наших людей широкая, характер закаленный, ум – пытливый… Киргизы – дружный, общительный народ… Спросите стариков – каков должен быть примерный джигит? И вам ответят: «Благороднейший из джигитов тот, у кого ум глубок, как озеро Иссык-Куль, а натура широка, словно долина между гор…» Заканчивается тирада примечательными словами: «Так завещали нам прадеды. А о людях наших дней пусть расскажут страницы этой повести». Это несколько неожиданное вторжение автора глубоко оправдано: от образа старой киргизки так понятен переход ко всему киргизскому народу и затем снова к его частице – автору, задумавшему рассказать о своем народе.

Спору нет, далеко не все удачно в этой книге. Иногда – вот она, обоюдоострая грань! – публицистика переходит в риторику. Риторика, ораторское искусство – неотъемлемая часть публицистики, но в данном случае мы имеем в виду второе значение этого слова: красивая, но малосодержательная, выспренняя манера писать или говорить.

В романе есть прекрасный эпизод – сцена митинга и речь Акиана на нем. Эта речь является, по сути дела, полноценным публицистическим выступлением о киргизах, вложенным в уста конкретного персонажа. Такая речь на митинге художественно оправдана и не может вызвать никаких возражений. Но плохо, когда митинговыми словами – уже без всякой на то художественной мотивировки – думает девушка-героиня: «Она хорошо знает: счастье не придет оттого, что увидишь во сне серого осла, Касеин не вернется скорее оттого, что приснится стоящим на берегу речки. Не в этом дело. Великая дружба народов в стране, коллективный труд – вот они, волшебные ключи всеобщего счастья. Сумеешь открыть ими дверь – и счастье хлынет через порог, в жилище к людям. Еще одна пятилетка, еще несколько усилий – и страна, а вместе с ней и родной кыштак невиданно расцветут!» – и далее в том же духе.

Но в целом роман «Люди наших дней»- интересная веха на пути общих поисков советской литературы, стремящейся выразить сочетание частного и общего, личного и общественного.

Конечно, это не единственный путь: мы знаем много интересных произведений, где нет такого прямого вмешательства автора, где отступления от рассказа более эмоциональны или отсутствуют совсем. Могут быть разные пути, разные решения, но в их кругу путь Т. Сыдыкбекова – один из перспективных и плодотворных.

2

По мере осознания своего общественного значения литература любой страны все шире и шире включает публицистику. Конечно, те течения буржуазной литературы, которые связаны с «чистым искусством», уходом от действительности, не прибегают к публицистике. Но глашатаи буржуазного образа жизни, убежденные идеологи империализма используют эти возможности прямого обращения к читателю с пропагандой своих взглядов. И все-таки публицистика и публицистичность – это главным образом достояние прогрессивной литературы, ибо она ставит своей целью пробудить, а не усыпить общественное сознание и потому говорит об общественных тенденциях чаще, прямее, резче, напористее.

Нет ничего удивительного, что в советской литературе публицистичность выражается наиболее активно – ведь наша литература наиболее открыто проявляет свою тенденциозность: ей нечего маскировать, нечего утаивать. Художник прямо и открыто формулирует свою «тенденцию», свою точку зрения на происходящие события.

Небезынтересно сопоставить два известных высказывания Добролюбова и Ленина. Добролюбов требовал от литератора, чтобы тот был близок народу, сумел «проникнуться народным духом, прожить его жизнью, стать вровень с ним, Отбросить все предрассудки сословий, книжного учения и пр., прочувствовать все тем простым чувством, каким обладает народ». На новом этапе освободительного движения и общественного самосознания народа Ленин выдвинул понятие большевистской партийности литературы и говорил: плохо, что поэт идет за народом, надо быть немного впереди. Это было сказано о Демьяне Бедном, но, конечно, имеет несравненно более широкое значение: здесь отражен новый этап развития литературы, призванной воспитывать народ с позиций его авангарда.

Публицистичность, как одна из форм проявления тенденциозности писателя, чаще всего реализуется в прямом авторском высказывании, объясняющем общественный смысл происходящего или полемически заостренном против определенных концепций и взглядов. Прямое высказывание своих мыслей – одно из преимуществ народного писателя, способного оценивать жизнь с правильных идеологических позиций.

И странно, что кое-кто до сих пор побаивается этого. Иногда приходится слышать, что политические реминисценции скучны, нехудожественны, «выпадают из ткани». Но еще сто с лишним лет назад Белинский «оправдывал» публицистику: «Отступления, рассуждения, дидактика, нетерпимые в других родах поэзии, в романе и повести могут иметь законное место». А недавно мы снова – как будто и не было этого столетия – читали в «Заметках писателя» В. Лациса: «В критических статьях и рецензиях нередко можно встретить такие выражения, как: «стиль произведения в отдельных местах страдает публицистичностью», «наряду со страницами, написанными ярким художественным языком, попадаются места, отдающие газетой», и т. п. И каждое упоминание о «публицистике» или «газете» делается в таком высокомерном тоне, словно речь идет о чем-то низшем, неполноценном, недостойном уважения…

А ведь средства настоящей, хорошей публицистики позволяют разрешить ясно, конкретно, ярко и без всякого ущерба для художественных достоинств произведения любую мысль. И, публицистически выраженная, она будет правильно понята читателем, если автор сам не засушит или не затуманит свою мысль излишними стилистическими «выкрутасами» ³.

Блистательным примером такого рода может служить «Русский лес» Л. Леонова. Нет надобности еще раз говорить о достоинствах и проблематике этого романа. Остановимся лишь на одном обстоятельстве. Почти в каждой статье и рецензии можно встретить упоминание, что в текст художественного произведения включена «большая научная лекция» о лесе. По сути дела, лекция Ивана Вихрова является публицистической статьей. Понятно, почему публицистической: в ней идет речь не о биофизических свойствах леса, а о его общественном значении. «Хаос беспримерной сечи» лесных богатств при капитализме противопоставлен плановому социалистическому хозяйству: «Только в нашей стране человеку предоставлена возможность быть не бессовестным эксплуататором природы и не бессильной былинкой в ее потоке, а великой, направляющей силой мироздания».

Неповторимо переплетаются в лекции поэтичные высказывания о лесе, ссылки на тезисы Ленина, глубокий общественный анализ проблемы лесоразведения. Все это помогает писателю прямо – и в то же время художественно – выразить центральную мысль лекции: социализм – наиболее честная и экономная форма деятельности человеческого разума.

Лекция о лесе – это, так сказать, классический пример публицистики, вторгающейся в художественную ткань. Классический, но не единственный в книге. Поучительно проследить еще одну линию, относящуюся уже не к области леса, а к области человеческих взаимоотношений.

Эта линия заявлена в начальных главах. Автор говорит о том, как главный герой романа Иван Вихров воспринял Октябрьскую революцию – рубеж двух миров, о которых шла речь в лекции: «По его убеждению, Октябрьская революция была сражением не только за справедливое распределение благ, а, пожалуй, в первую очередь, за человеческую чистоту».

Тема человеческой чистоты раскрывается прежде всего в конфликтном столкновении Вихрова и Грацианского, в образе Поли. Ставит эту проблему писатель и в более широком плане, выводя разговор о чистоте из сферы субъективно-психологической в общественную и все более нуждаясь при этом в публицистических интонациях, публицистической поддержке.

Так появляется зачин семнадцатой главы об историческом значении победы под Москвой, о подвиге советского народа, – и тут же о коварстве союзников, не пришедших, вопреки своим обещаниям, на помощь. По сути дела, здесь наличествует то же столкновение чистоты и вероломства, которое было основой конфликта Вихрова и Грацианского, но которое получило теперь и прямой общественный выход, раздвинувший этическое столкновение до рамок социального: два мира – две морали.

А вслед за этим идет разговор в вагоне, где автор неожиданно вмешивается и не приводит, а пересказывает разговор, назвав его «современными народными думами». Здесь «обсуждалось грядущее за победой житье, останутся ли там глупцы да бюрократы – казенные сердца! – и прежде всего, как обезопаситься при коммунизме от природной жадности людской, чтобы каждый ложку свою в общий котел запускал в очередь, по совести, а не загребал бы вчетверо да про запас… На все недоумения отвечал немедля молодой смышленый голос, такой снежно-чистый, похожий на ручеек из предгорий коммунизма».

Вот она, чистота народная, – утверждает автор. И о ней, о будущем он считает нужным сказать сам, прямо, не возлагая на читателя обязанность додумывать за писателя. Так публицистика помогает решать основную задачу романа. Не решает – вряд ли нужно преувеличивать ее роль в «Русском лесе», – но, несомненно, помогает.

Публицистические отступления обычно заставляют повествование звучать более эмоционально, как бы тоном выше обычного, беллетристического выражения идеи. Причем такие отступления, входя составной частью в художественное произведение, появляются иногда даже в виде разделов, явственно выделенных от всей фактуры художественного произведения: вспомним хотя бы «Войну и мир» Л. Толстого. Сюжет этого романа в немалой мере зависел от авторского убеждения в непременном поражении личности, вознамерившейся повелевать историей и судьбами народов, от стремления утвердить слияние с народом в качестве единственного источника нравственного здоровья личности. Отсюда шло и неотступное воспроизведение хода войны, и сопоставление двух типов полководцев, и изменения в мировоззрении Андрея и Пьера, и появление Платона Каратаева, и направленность публицистических отступлений.

Публицистика «Войны и мира» носит, по преимуществу, философский характер. И понятно почему. Давая свою концепцию, свое объяснение истории, Толстой проводил его не только в системе образов, но и в довольно объемистых отступлениях. Причем характерно: в первых двух книгах – «довоенных» – таких отступлений нет, третья же открывается знаменитым рассуждением о войне: «Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его?» Вслед за этим вопросом автор дает развернутую систему аргументации, возражая социологам субъективистского толка, видящим причины войны в действиях той или иной личности, и утверждая свою теорию – исторический фатализм.

Казалось бы, чисто логическая конструкция, созданная по канонам ораторского искусства: риторический вопрос, опровержение тезисов оппонента, обоснование своих взглядов. Но логическая композиция сочетается с образным мышлением, и это столкновение разных полюсов высекает пламенную искру публицистики. Насколько более эмоциональным и убедительным становится все построение, едва автор находит почти зримый образ: «Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер стрясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его». И разве не напоминает о Наполеоне «тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом».

Так рождается настоящее публицистическое отступление, представляющее собой художественно организованную частицу общей повествовательной ткани, а не какие-либо наукообразные рассуждения, пригодные лишь для специального трактата.

Приведенное выше «основополагающее» публицистическое отступление подкрепляется затем на протяжении всей книги многими частными рассуждениями, развивающими и подтверждающими эту теорию: о причинах неминуемой гибели французских войск, о неизбежности Бородинского сражения, о непрерывности движения, без понимания которой нельзя осмыслить историю, о том, что «воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима», и, наконец, классическое рассуждение об х – духе войска: «Дух войска есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки».

(Любопытно, что на этом же понятии «неизвестной величины» построена публицистическая статья А. Толстого «Народ и армия», написанная в годы Великой Отечественной войны. А. Толстой также говорит о Неизвестной Величине, которую не учли гитлеровцы и которая явилась причиной их гибели: «Неизвестная Величина расшифровалась, раскрыла свое таинственное имя. Она оказалась психологией советского и, в первую очередь, русского человека» ⁴.

1. Ю. Олеша, Избранное, Гослитиздат, М. 1956, стр. 388.[↩]
2. Цит. по кн.: Б. Брайнина, Константин Федин, «Советский писатель», 1951, стр. 314 – 315.[↩]
3. «Литературная газета», 16 февраля 1952 года.[↩]
4. А. Толстой. Полн. собр. соч., т. 14, стр. 186.[↩]