Судьбы эпоса и романа
Е. М. Мелетинский, Введение в историческую поэтику эпоса и романа, М., «Наука», 1986, 320 с.
Интерес к проблемам исторической поэтики резко возрос буквально в последнее время. За активизацией научно-исследовательской мысли право, мерно последовало возвращение целому научному направлению его исконного, некогда полузабытого названия. Стало очевидным, что на новом этапе необходимо, опираясь на завоевания истории литературы и учитывая серьезные поиски в области методологии современного литературоведения, развивать одну из важных традиций, заложенных в отечественной филологической науке еще в конце прошлого века.
Осознание этой необходимости проходило на наших глазах ускоренными темпами. Если на пороге 1980-х годов еще была нужда в общих статьях, обосновывающих целесообразность разработки вопросов исторической поэтики и описывающих их возможные перспективы, то позже положение резко изменилось. Сегодня науке недостаточно «дорожных указателей», объясняющих, куда следует, а куда не следует двигаться; нужно само движение исследовательской мысли, направленной на теоретическое изучение становления и развития художественных форм и художественных систем.
Жизнь традиций, заложенных Александром Веселовским, прошла в отечественной науке несколько этапов; новейший из них охватывает последние три десятилетия. За это время изучение исторической поэтики эпико-романических форм значительно продвинулось в трудах М. Бахтина, В. Жирмунского, П. Гринцера, А. Гуревича, А. Михайлова, Л. Пинского, В. Проппа и некоторых других исследователей. Здесь следует назвать и ряд книг Е. Мелетинского, посвященных поэтике сказки, мифа и различных форм средневекового эпоса и романа1, В своем новом труде ученый ставит более объемную (в плане диахронии) задачу: прочертить главные линии формирования и развития эпических жанров от их истоков до романа XVII – XVIII веков.
Прослеживая историю эпоса от первобытной культуры, носящей синкретический характер, Е. Мелетинский пишет о взаимосоотнесенности обряда и мифа, рассматривает миф в качестве зерна эпического искусства. Собственно мифу посвящена довольно лаконичная глава «Мифы и сказания о первопредках – культурных героях», а затем тщательно прослеживается движение от мифа к мифологической сказке, от нее – к сказке классической и далее – к ранней форме эпоса. В нескольких главах автор как бы подытоживает свои многолетние наблюдения, содержащиеся в более объемных монографических работах. Однако в рецензируемой книге некоторые его разыскания и отдельные мысли приобретают новое качество, оттого что разные стадии в развитии эпоса не просто описаны, а включены в единый исторически направленный ряд и представлены в диалектической взаимосвязи.
Такой способ изложения материала дает, к примеру, более выпуклое понятие о типологии механизмов синтагматического развертывания сюжетов в мифе, что помогает точнее уяснить своеобразие движения от мифа к сказке. При этом подчеркнуты принципиальные различия между мифом и сказкой – двумя качественно разными, несмотря на генетическую связь, эпическими жанрами. В выстроенной линии «обряд – миф – сказка» охарактеризована «посредническая» функция мифа между обрядом и сказкой. Выделив основные этапы на пути трансформации мифа в сказку, автор интересно пишет о «гегемонии, социального кода» в сказочной семантике, что приводит к сужению и отмиранию некоторых проявлений мифологического начала, способствует демифологизации героя в сказке.
Не упуская из виду ареального своеобразия архаической эпики, Е. Мелетинский, однако, стремится к выявлению общих закономерностей поэтики ранних форм эпоса и движения к следующей стадии – классическим формам. Важен вывод о демифологизации и историзации «эпического фона» под воздействием формирования государственности. Специфическим признаком нового эпического мышления считает он «квазиисторизм»: «…существенным является изменение языка описания, а не правдивое отображение исторических объектов» (стр. 79). На других страницах говорится об «историзме» героического эпоса, причем слово «историзм» берется в кавычки, что совсем немаловажно: искать в классической эпике буквальное воспроизведение реальных исторических событий – занятие непродуктивное. На фоне этих точных характеристик небесспорным выглядит поданное без всяких оговорок суждение о том, что «эпическое время в славянском эпосе совершенно лишено мифологических ассоциаций и является строго (? – М. С.) историческим» (стр. 100). Точнее, думается, судит Д. Лихачев, когда пишет, что время действия русских былин воспринималось как строго историческое, и определяет эпическое время былин как условное2.
В пространной главе, посвященной классическим формам эпоса, Е. Мелетинский анализирует различные «локальные, культурные, национальные варианты» (стр. 107) становления классической эпики. Интересно прослеживается синтез исторического и сказочного начал в образах самых великих героев эпической поэзии средневековья. Автор делает выводы об условиях бытования эпического стиля, формирование которого явилось своего рода итогом развития словесного искусства на ранних этапах; содержательны его замечания о разных принципах сюжетостроения в сказке и в героическом эпосе.
Дальнейшее жанровое развитие эпической литературы идет, по мысли исследователя, в двух параллельных направлениях: к героической прозаической повести и к стихотворному рыцарскому роману. Краткая характеристика эволюции исландской саги (с особым вниманием к прогрессу нарративизации в ней) сопровождается указанием на дальневосточные аналоги этой формы, которую некоторые исследователи считают уникальной. Разговору о средневековом романе предшествует раздел об иных, не средневековых источниках романа. Признавая, что «переход от эпоса к роману происходит сугубо в диахронических рамках» (стр. 124), автор монографии вынужден обратиться также к вопросу об античном влиянии на средневековый роман, включив античный роман в круг жанровых источников романа куртуазного и проследив главные пути этого влияния.
Проводя демаркационную линию между средневековым романом и героическим эпосом, Е. Мелетинский перечисляет самые общие, основные жанровые признаки романа: 1) повествование как «чисто художественный вымысел, не претендующий на историческую или мифологическую достоверность» (стр. 124); 2) интерес к судьбе отдельной личности, ориентированность на изображение частной жизни и 3) внимание к внутренним, душевным коллизиям, а позднее – и к широкому бытовому фону. Вероятно, можно спорить по поводу полноты этого перечня или гомогенности изложенных признаков. Но в рамках введения в историческую поэтику романа эта характеристика, несомненно, «работает», то есть помогает уяснить процессы формирования жанра и отделить его от генетически близких форм. К примеру, третий из перечисленных выше признаков позволяет точнее выявить отличие романа не только от героического эпоса, но и от сказки, которая признается в рецензируемой книге (как, кстати, и в других трудах ее автора) «фольклорным эквивалентом романа» (стр. 124). В связи с этим важное положение о том, что роман конституируется на стадии письменной литературы, доказательно проиллюстрировано на материале греческого и римского романа.
В разделе о средневековой романтическом эпосе и куртуазном романе сделаны лишь лаконичные выводы из тех рассуждений, которые более подробно изложены в книге Е. Мелетинского «Средневековый роман». Поставленный в историко-литературный ряд и рассмотренный во взаимосвязи как с предшествующим, так и с последующим этапом развития жанра, рыцарский роман осознается как отправной момент в движении к роману Нового времени.
Анализу средневековой и ренессансной новеллы посвящена самая объемная глава в книге. Е. Мелетинский прослеживает эволюцию от архаических малых жанров к новелле, ставя затем вопрос о новелле как предтече бытового романа. Говоря об отличиях новеллы от сказки, автор показывает, как по-разному соотносятся эти жанры с романом. Если от волшебной сказки путь идет к тому типу романа, который в англоязычной науке именуется romance, то новелла является предшественницей нового типа романа – novel.
На примере «Декамерона» Боккаччо ставится проблема романизации новеллы и описываются некоторые средства и способы этой романизации (пародирование других жанров в новелле, циклизация новелл). Вопрос о роли пародирования устаревающих форм затрагивается и в других разделах книги, в частности в главе, посвященной сервантесовскому «Дон Кихоту». Здесь особо интересны замечания о системе взаимного пародирования в характерах двух главных персонажей – Дон Кихота и Санчо Пансы. Е. Мелетинский разделяет точку зрения тех литературоведов, которые не отграничивают «Дон Кихота» от традиции рыцарского романа. «Сатиризуя рыцарский роман, – пишет он на стр. 222, – Сервантес не отрицает его полностью как жанр» (вероятно, здесь уместнее был бы термин «жанровая разновидность»). Автора особенно интересует роль «Дон Кихота» в процессе преобразования рыцарского романа в нравоописательный.
Путь к роману Нового времени, как подчеркнуто в книге, лежит не только через знаменитое творение Сервантеса, но и через испанский плутовской роман. Рассуждая об исторических корнях пикаро как персонажа, его фольклорным предком Е. Мелетинский называет мифологического плута-трикстера. Таким образом, ретроспективная линия от героя плутовского романа ведется ученым к архетипическому комплексу «плут – шут – простак», оказавшему на развитие пикарески довольно сильное воздействие. При этом делается акцент на том, что плутовской роман противостоит рыцарскому не только диахронически, но и типологически.
Впрочем, представление о пикареске как типе романа должно, по-видимому, иметь более четкие временные рамки. Пикаро как литературный герой надолго пережил пикарескный роман – форму, конструктивным свойством которой была эстетизация плутовства, обнаружившая уже в середине XVII века свою несостоятельность. К сожалению, эта точка зрения, высказывавшаяся разными исследователями, в книге Е. Мелетинского не обсуждается; вообще, анализируя развитие западноевропейского романа XVII – XVIII веков, автор не учитывает целого ряда концептуальных трудов и зарубежных, и отечественных литературоведов. (К примеру, даже не упомянут монографический очерк Л. Пинского о романе Бальтасара Грасиана-и-Моралеса.)
На некоторых образцах романа XVII века Е. Мелетинский останавливается подробнее. Это прежде всего «Симплициссимус» Гриммельсгаузена, а также творения Сореля, Скаррона и Фюретьера. Уделяя внимание не только эволюция героя, но и композиционному усложнению и расширению фронта сатирических атак, он убедительно показывает, как эволюционировал «комический» роман в сравнении с романом пикарескным. Далее в поле зрения исследователя попадают созданные в XVIII столетии романы, в той или иной степени связанные с плутовской традицией, и прежде всего произведения Лесажа и Дефо. Обратившись к английскому роману, исследователь ведет эту линию к середине века – к Филдингу и Смоллету, ограничившись несколькими замечаниями об их романах.
Эти замечания, в целом стимулирующие дальнейшие раздумья, иногда вызывают вопросы или возражения. Упоминая о значении пикарески для Филдинга, Е. Мелетинский даже не называет «Джонатана Уайльда Великого» – сатирико-аллегорический роман, в котором очень заметно пикарескное начало и в то же время преодолен эмпиризм плутовского романа. Там, где говорится о воздействии «Дон Кихота» на Филдинга и Смоллета, упоминаются образы пастора Адамса и коммодора Траньона; этот ряд можно бы и пополнить, но не менее важным было подчеркнуть воздействие сервантесовского романа на поэтику английской «комической эпопеи».
В истории английской литературы XVIII века Е. Мелетинский выделяет две линии в развитии романа: одна представлена Ричардсоном, другая – Дефо, Смоллетом, Филдингом. Эта классификация, напоминающая типологическую схему, предложенную на пороге XX века немецким ученым В. Дибелиусом, в данном случае порождена последовательно проводимым противопоставлением романа психологического роману нравоописательному. Можно спорить о правомерности сведения всего богатства просветительского романа к этим двум линиям (оппоненты были еще у Дибелиуса), но нельзя не признать, что эволюция от галантного романа Мадлен де Лафайет через романы Прево и Мариво к Ричардсону прочерчена, несмотря на лаконизм изложения, точно и своеобразно.
Глава «Дальневосточные параллели» посвящена вопросам формирования нового типа романа в Японии и Китае. Кроме того, по всей книге рассыпано множество сопоставлений между фактами западноевропейского литературного развития, с одной стороны, и литературами Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, фольклором Полинезии, Австралии и Африки – с другой.
Широте материала монографии в полной мере соответствует высокая концентрация теоретико-литературной мысли. За логикой рассуждений Е. Мелетинского следить увлекательно, и некоторая конспективность отдельных глав (сравнительно с предыдущими книгами автора) этому не мешает.
И все же это не исключает отдельных сомнений. Уже в названии монографии понятия «эпос» и «роман» сопоставлены, а семантически и противопоставлены, как в знаменитой работе М. Бахтина, которая так и озаглавлена «Эпос и роман». Известно, что в этом труде слово «эпос» употребляется вперемежку со своим контекстуальным синонимом «эпопея» и понимается под ним (в русле гегелевской традиции) вполне определенный жанр. В книге Е. Мелетинского слово «эпос» чаще всего употребляется именно в таком смысле, но иногда (в частности, в историографических экскурсах) слову придается и традиционный, более широкий смысл! эпос как литературный род. Думается, что следовало бы акцентировать дифференциацию этих двух значений слова, дабы не допускать смешения родовой и жанровой категорий. Ведь делает же автор оговорку в отношении понятия «сатира» (см. стр. 215), также способного выступать в разных значениях.
В главах о романе XVII – XVIII веков несколько раз говорится о «типичных мотивах романа воспитания» (стр. 224). «Типичный мотив романа воспитания» отыскивается во «Франсионе» Сореля; черты романа воспитания стали «более отчетливы» (стр. 256) в английском романе середины XVIII века. Bildungsroman упоминается как уже сложившаяся форма, тогда как этой жанровой модификации предстояло появиться на свет позднее – в творчестве Виланда и Гёте. Быть может, было бы точнее говорить о предвосхищении каких-то черт романа воспитания в творениях, допустим, Филдинга и Смоллета? Несколько анахронично звучит сегодня формула «буржуазный роман» (стр. 273); по меньшей мере спорно причисление «Племянника Рамо» Дидро к жанру романа. Удивляет используемая в книге транслитерация некоторых англоязычных фамилий. Впрочем, неточности такого рода немногочисленны и бросаются в глаза главным образом по контрасту с выверенностью большинства определений и формулировок.
Нет сомнения в том, что уже в силу своей широкой и актуальной проблематики «Введение в историческую поэтику эпоса и романа» вызовет интерес у большей аудитории специалистов, чем предыдущие книги автора. Новая работа Е. Мелетинского, суммируя результаты его многолетних исследований, стимулирует научную мысль, нацеливая ее на серьезный анализ дальнейшей эволюции романных форм.
г. Одесса
- Е. М. Мелетинский, Герой волшебной сказки, происхождение образа, М., 1958; его же, Происхождение героического эпоса. Ранние формы и архаические памятники, М., 1963; его же, «Эдда» и ранние формы эпоса, М., 1968; его же, Поэтика мифа, 1976; его же, Палеоазиатский мифологический эпос. Цикл Ворона, М.» 1979; его же, Средневековый роман, М., 1983.[↩]
- См.: Д. С. Лихачев, Поэтика древнерусской литературы, Л.. 1971, с. 256.[↩]
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №10, 1987