Судьба среди судеб

Л. А. Черейский, Пушкин и его окружение, «Наука». Л. 1975, 519 стр.

Работу Л. Черейского можно рассматривать в разных ракурсах и предъявлять к ней различные претензии. Но одно совершенно несомненно – мы имеем дело с явлением незаурядным, а огромный труд автора заслуживает всяческого уважения и благодарности. Перед нами не просто справочное издание – перед нами книга, к которой следует не только обращаться за справками, но которую надо читать.

Добротные справочные издания имеют свою прелесть, подчас не меньшую, чем художественная или научная проза.

Однако между словарем и книгой существует хотя и достаточно неопределенная, но безусловная граница. Причины существования словарей по ту или иную сторону этой границы очень различны.

Дело в том, стоит ли за сообщаемыми сведениями живая жизнь или не стоит. Только присутствие судьбы может превратить справочное издание в книгу,

Конечно, автор «Пушкина и его окружения» находится в весьма выигрышном положении. Смысловой стержень его издания – жизнь Пушкина – сам по себе одухотворяет самые сухие страницы.

Эту книгу ждали много лет люди различных интересов. И теперь, когда она вышла, хочется говорить не столько о ее специфических достоинствах и недостатках, сколько о смысле издания.

В предисловии Л. Черейский пишет: «Окружение Пушкина органически входит в его биографию и творчество, и наше понимание его наследия во многом зависит от того, насколько мы знаем среду, в которой он жил и работал. Изучение ее всегда шло параллельно осмыслению творчества поэта и продолжается по сей день. Поэтому неоднократно делались попытки привести в систему многочисленные, но разрозненные сведения об окружении Пушкина».

Все это совершенно справедливо. Но тут речь идет о назначении издания, а не о его смысле.

Отметив далее принципиальные трудности такой работы, автор делает вывод: «…Словарь, подобный настоящему изданию, по существу дает не столько подлинную картину окружения Пушкина, сколько картину состояния источников об этом окружении».

И тут Л. Черейский, как мне представляется, вступает в противоречие с собственной работой, и согласиться с ним никак невозможно.

Если бы словарь действительно исчерпывался картиной состояния источников, то он имел бы – все равно-большой, но вполне специальный интерес. Между тем значение его гораздо шире.

Характеризуя собственную работу, Л. Черейский, очевидно, забывает о преобразующем влиянии контекста на каждый отдельный блок материала. Собранные вместе объективно-бесстрастные сведения о людях, общавшихся с Пушкиным, представляются вдумчивому читателю отнюдь не формально упорядоченным хаосом едва намеченных лиц, но некоей разомкнутой системой с различными уровнями. (Разомкнутой, потому что каждый герой словаря, кроме генерального, в данном случае, тяготения – к Пушкину – тянет за собой бесчисленное множество связей.)

Разумеется, не алфавитный порядок является здесь систематизирующим началом, Читательское сознание группирует героев книги по совершенно иному принципу – по их роли в судьбе Пушкина.

В отличие от большинства биографических справочников книга Л. Черейского имеет свой сюжет – сюжет пушкинской жизни. И в сознании читателя имена героев группируются по принципу хронологическому – тяготеют друг к другу судьбы людей, присутствовавших в жизни Пушкина в одни и те же периоде. Имена героев группируются по степени их близости к поэту. Устанавливаются связи между разными лицами.

Как в романе, герои невольно делятся на положительных и отрицательных.

Как в романе, судьбы героев мысленно выводятся за обложку книги.

(Надо оговориться, что сравнение с романом вовсе не носит комплементарного характера. Роман фигурирует здесь как пример густонаселенного многопланового повествования с иерархией действующих лиц.)

Читательское сознание неизбежно отсеивает малозначащие имена и сосредоточивается на основных. И именно с этими основными именами-судьбами связана главная проблематика жанра. Ибо биографический словарь-книга – это особый жанр, со своими законами и сложностями. И если на уровне малозначащих – в плане понимания пушкинской судьбы – имен работа Л. Черейского принципиально не отличается от обыкновенных биографических словарей, то на уровне имен основных сюжетное напряжение книги требует соответствующего подхода.

Первое и главное требование к этим статьям словаря – ясность жизненной связи судеб героев с судьбой Пушкина. Этому требованию отвечает большинство статей. Но когда имеешь дело с таким редким и значительным изданием, хочется, чтобы оно было как можно ближе к идеалу.

В статье о П. А. Вяземском говорится: «Как близкий Пушкину человек он был в курсе событий семейной жизни поэта. После дуэли В. находился неотлучно в квартире умирающего друга. Смерть Пушкина явилась для В. личным горем». Все верно. И вместе с тем выпало необычайно важное звено. Непонимание Вяземским трагедии последних лет жизни Пушкина – общественной, духовной, семейной – факт, необходимый для познания пушкинской судьбы.

Говорится это не для того, чтобы как-то скомпрометировать Вяземского, одного из замечательнейших людей русской истории. Но трезвость подхода к трагической ситуации необходима. Иначе мы получаем искаженную картину. Речь идет не об отсутствии любви, дружбы и уважения, а о непонимании, которое возникает не по вине непонимающего. И дело тут, разумеется, не только в князе Петре Андреевиче. «Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти». Это сказал Вяземский. И мы не вправе обставлять трагические взаимоотношения идиллическими ширмами.

Это упрек не столько Л. Черейскому, сколько общей тенденции. Нет оснований требовать от автора словаря, чтобы он в коротких статьях подробно исследовал тонкости отношений Пушкина и персонажей даже первого уровня. Но роковые узлы взаимоотношений должны присутствовать.

Второе требование, которое мы вправе предъявить к данной книге, – необходимая полнота психологического портрета основных героев, объясняющая суть отношения Пушкина к тому или иному лицу, и наоборот. Речь, естественно, идет не о психологическом анализе, неуместном в подобном издании, но о наличии максимума фактов, дающих возможность читателю сделать соответствующие выводы.

Возьмем конкретные примеры.

Вот что сообщается о М. Сперанском: «…Государственный деятель эпохи Александра I и Николая I, член Гос. совета по Деп-ту законов, действ, тайный советник. Летом 1820 С. беседовал в Иркутске с Ф. Ф. Матюшкиным «о Лицее, Пушкине, Руслане и Людмиле»… Летом 1828 С. участвовал в разборе дела о распространении отрывка из стихотворения Пушкина «Андрей Шенье» и подписал протокол Гос. совета об учреждении секретного надзора над поэтом».

Далее идут сведения о встречах Пушкина и Сперанского.

Но здесь отсутствует главное – роль Сперанского в судьбе России и, соответственно, в судьбе Пушкина, Знакомство и беседы Пушкина со Сперанским интересны и знаменательны не потому, что Сперанский был действительным тайным советником и членом Государственного совета. Эти встречи и беседы необычайно важны, потому что Сперанский был одним из самых либеральных деятелей александровского царствования, потому что опала и ссылка Сперанского знаменовали перелом эпохи, потому что Сперанский был близок с некоторыми декабристами и руководители тайного общества прочили его в члены временного правительства после победы восстания, потому что Сперанский, несостоявшийся преобразователь России, несомненно симпатизировавший: многим декабристским проектам реформ, вынужден был возглавить суд над побежденными мятежниками и формулировать жестокие приговоры, в несправедливости которых он не сомневался. По свидетельству дочери Сперанского, в период суда он плакал по ночам.

Вот роковой узел судеб Пушкина и Сперанского. Вот почему так важен для нас факт разговора этих двух людей об «Истории Пугачева», то есть о стоящей перед Россией альтернативе – реформы или народное восстание.

Совершенно другой персонаж – Бенкендорф. И, соответственно, иная проблема.

«…Шеф корпуса жандармов и начальник III Отд. е. и. в. канцелярии, генерал-адъютант. После вызова Пушкина из ссылки в Москву и аудиенции у Николая I 8 сент. 1826 Б. стал посредником в сношениях царя с поэтом».

Бенкендорф в судьбе Пушкина фигура важная. И нам необходимо достаточно ясно представлять себе этого человека. Безликость характеристики, которая встает из сообщенных автором фактов, не дает нам о нем никакого представления, кроме чисто формального.

Что же, родился Бенкендорф шефом жандармов? Случайно стал он ближайшим к молодому царю лицом? Только ли по должности своей попал он в посредники?

Пропущены крайне важные фактические звенья. Бенкендорф был героем наполеоновских войн, кавалерийским генералом, известным своей храбростью и военным дарованием. Семья Бенкендорфов с конца XVIII века была дружна с императрицей Марией Федоровной, матерью Николая, а сам Александр Христофорович издавна близок к великому князю. Бенкендорф в 1826 году предложил Николаю в специальном послании принципы политического досмотра за подданными. Он был идеологом своего дела, а не просто исполнителем. А его переход в католичество перед смертью?

Все это чрезвычайно существенно для понимания личности Бенкендорфа и, стало быть, для понимания его взаимоотношений с Пушкиным.

Аналогичная ситуация с Дубельтом. В первой половине 20-х годов, то есть во время южной ссылки поэта, в кругах южного офицерства Дубельт слыл за отчаянного «либерала-крикуна». Это превращение либерала в начальника штаба корпуса жандармов – крайне любопытный факт, позволяющий нам еще четче представить себе психологический климат последекабристского десятилетия, эпохи пушкинской трагедии.

Вспомним удивительную характеристику, которую дал Дубельту в двадцать шестой главе «Былого и дум» Герцен: «Дубельт – лицо оригинальное, он наверно умнее всего третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было»,

Дубельт – фигура характернейшая. Между тем в статье словаря нет и следа всего этого.

Это не требование занимательных фактов ради фактов. Книга Л. Черейского – эпоха в лицах. И необходимо давать читателю те факты, которые определяют сущность эпохи.

Разумеется, автор книги лимитирован определенным объемом. Но предлагаемые мной дополнения не подразумевают значительного увеличения объема. В книге есть вещи, без которых можно обойтись, заменив их более значащими. В книге есть «сомнительные» имена, которых там может и не быть.

Подобный подход к работе «Пушкин и его окружение» правомочен только в том случае, если рассматривать ее именно как книгу о пушкинском времени, как построенный по соответствующим законам групповой портрет современников поэта – одни на первом плане, другие во втором, третьем рядах.

Мы не касаемся здесь специфических проблем издания как собственно словаря. Но это предмет особого разговора и в данном случае отнюдь не главное.

Главное – это выяснение смысла издания, Асмысл этот заключается в воссоздании мира, окружавшего Пушкина. Причем мира, данного исключительно через сухие факты человеческих биографий, которые, пересекаясь, переплетаясь, сталкиваясь, образуют ту жизненную ткань, на фоне которой мы единственно и можем рассмотреть неповторимый рисунок пушкинской судьба. (Нельзя сказать, что до выхода работы А. Черейского сделать это было невозможно. Но каждый исследователь должен был производить колоссальную работу, от которой его теперь в значительной мере избавляет эта книга.) Именно поэтому необходима психологическая полнота и точность отбора фактов жизни героев. А принцип отбора – соотношение этих фактов с направлением пушкинской судьбы. Ведь основное для нас в этом случае – ориентированность на судьбу главного героя книги.

В предисловии сказано: «Автор отдает себе отчет в том, что в работе такого объема и сложности неизбежны недосмотры, пропуски и ошибки, как ни стремился он достигнуть точности и полноты».

Автор прав. Недосмотры и ©шибки неизбежны. Их в книге немало. Есть в ней неудачные формулировки, неточные выражения, ошибки фактического характера, Но все это поправимо. Как поправимы и отмеченные выше изъяны в принципиальном подходе к построению статей.

Нужно – просто-напросто – второе издание «Пушкина и его окружения», которое даст возможность автору внести коррективы в его необычайно полезный и заслуживающий – повторяю – всяческой благодарности труд.

г. Ленинград