Судьба одного мифа

1

Сергей Есенин писал о себе: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». В понятие «крестьянский уклон» поэт вкладывал несколько необычное содержание. Речь шла не только о взаимоотношениях города и деревни в новую эпоху, но и о путях развития советской литературы, о ценнейшем художественном и духовном наследии, которое осталось от дедов и прадедов. «Все от древа» – вот формула Есенина. За этой формулой скрывались напряженные и трудные поиски социально-этических идеалов, генетических связей и исторических аналогий. Даже в древних мифах Есенин находил пособия для социалистического будущего. С мифом о «вечном древе» («мировом дереве») были неразлучно соединены представления древнего человека о происхождении мира и о борьбе светлого и темного начала. «Из-под корней мирового дерева, – как об этом гласили легенды, – текли источники мудрости и всякого знания; сюда приходили боги утолять свою жажду – и потому они ведали все прошедшее, настоящее и будущее, все доброе и злое, и могли творить святый и непреложный суд» ¹. Исследователи истории мифотворчества и поэтики мифов (А. Н. Афанасьев, Ф. И. Буслаев, в наше время – В. Н. Топоров) считают мифологему «мирового дерева» символическим комплексом, «образом некой универсальной концепции», моделирующей мир². Многие космогонические таинства (происхождение земли из океана, отделение неба от земли и т. д.) были сконцентрированы именно в этом мифе, в образе «мирового дерева». Есенин знал мифические предания о дереве-великане, обнимающем собою весь мир. В античном эпосе такое дерево – ясень, в скандинавском – иггдразиль, у славян – ясень, дуб, лиственница. Об этих мифических деревьях говорится в «Ключах Марии»: «Скандинавская Иггдразиль – поклонение ясеню, то древо, под которым сидел Гуатама, и этот Маврикийский дуб были символами «семьи» как в узком, так и в широком смысле у всех народов; это древо родилось в эпоху пастушеского быта».

К преданиям далекой старины, к воззрениям патриархальных народов на окружающую природу, к солярным и лунарным мифам поэты обращались прежде всего как к источнику метафорического мышления, образного видения и космической символики. Еще В. А. Жуковский использовал подобного рода воззрения, чтобы воссоздать грандиозную картину мироздания, какой она представлялась в эпоху первобытнообщинного строя: небо – пажити, звезды – стада, месяц – пастух.

На пажити необозримой, Не убавляясь никогда, Скитаются неисчислимо Сереброрунные стада. В рожок серебряный играет Пастух, приставленный к стадам; Он их в златую дверь впускает, И счет ведет им по ночам. И недочета им не зная, Пасет он их давно, давно; Стада поит вода живая И умирать им не дано. Оне одной дорогой бродят Под стражей пастырской руки,

И юноши их там находят,

Где находили старики.

У них есть вождь – овен прекрасный;

Их сторожит огромный пес;

Есть лев меж ними неопасный

И дева – чудо из чудес.

Через сто с лишком лет к «пажити необозримой» вернулся Есенин. В стихотворении «За темной прядью перелесиц…» тот же самый природный миф получает исключительно земное толкование. Миф растворяется в природе. В «неколебимой синеве» поэт увидел «кудрявого ягненочка», а в озере – его рога.

За темной прядью перелесиц,

В неколебимой синеве,

Ягненочек кудрявый – месяц

Гуляет в голубой траве.

В затихшем озере с осокой

Бодаются его рога, –

И кажется с тропы далекой –

Вода качает берега.

В лирике Есенина поэтика мифов служит метафорическому изображению явлений природы и вещественного мира. В орнаментально-библейских поэмах мифы выступают на правах символа, они выполняют не только эстетическую, но и гносеологическую, познавательную функцию. К тому же сами мифы становятся достоянием фольклорного предания, получают дополнительное смысловое значение. Народная словесность, принимающая, впитывающая мифы, оставляет за собой право переосмыслять мифологические образы и мотивы, самостоятельно ими распоряжаться. Так из мифа о «вечном древе» вырастала волшебная сказка. Сказочная фантастика переносила «вечное древо» в страну идеального крестьянского благополучия.

«Простолюдины, – пишет Афанасьев, – до сих пор убеждены, что где-то далеко (на востоке) есть страна вечного лета, насажденная садами из золотых и серебряных деревьев и оглашаемая песнями райских птиц, в которой реки текут млеком и медом, серебром и золотом» ³.

Для Есенина важна эта вторичная жизнь мифа, его фольклорное существование. Из эпохи архаического миросозерцания, «пастушеского быта» путь лежал к фольклорным социально-этическим утопиям, а от фольклорных утопий – к проектам социалистического будущего. В «Ключах Марии» (1918) изображается некий «вселенский вертоград», где «люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся». Все племена и народы собираются к «мировому столу». У праздничного стола каждого встречают с «золотым ковшом, сыченою брагой». И в стихах Есенина вольная Русь сзывает на пир, за крестьянский стол:

И, славя отвагу

И гордый твой дух,

Сыченою брагой

Обносят их круг.

Есенинские фантасмагории часто вызывали недоумение и служили основанием для обвинений поэта в прославлении кулацких идеалов. Г. А. Медынский писал о сказочной Инонии:

«Это кулацкий идеал жизни, жизни без нужды и горя, без властей и притеснений, идеал самостоятельной жизни с крестьянской идеологией, полной довольства и сытости, с своим «крестьянским», коровьим богом, с традиционным гостеприимством и традиционной сыченой брагой» ⁴. Здесь нет ничего специфически кулацкого. И «сыченая брага», и «традиционное гостеприимство», как и «коровий бог», – все это составляет типично крестьянские помыслы и желания. О жизни «без нужды и горя, без властей и притеснений» мужики мечтали веками. Есенин имел в виду именно эти традиционные крестьянские представления «хорошей жизни», когда в «Ключах Марии» и в поэмах воспевал идеалы будущего, изображал «вселенский вертоград», тот самый «пшеничный рай», который запечатлен в народном творчестве. Кроме фольклорных источников, существовали еще утопии социалистического и демократического содержания, созданные революционными народниками. О них тоже не следует забывать, новокрестьянские поэты использовали и это наследие.

Было время, когда и некрасовский Тарбагатай в «Дедушке» некоторые историки литературы понимали как апологию кулацкого хозяйства. Сейчас о Тарбагатае пишут иначе, совершенно справедливо видят в поэме Некрасова изображение крестьянского трудолюбия, художественное воплощение мечты о вольной и благополучной жизни.

В поэме «Дедушка» содержится такое описание сытой крестьянской жизни:

Как там возделаны нивы,

Как там обильны стада!

Высокорослы, красивы

Жители, бодры всегда,

Видно – ведется копейка!

Бабу там холит мужик:

В праздник на ней душегрейка –

Из соболей воротник!

Сыты там кони-то, сыты,

Каждый там сыто живет,

Тесом там избы-то крыты,

Ну, уж зато и народ! ⁵

 

Некрасов был причастен к героическому «хождению в народ»» и до некоторой степени разделял народническую веру в социалистическое будущее. Кстати сказать, революционные народники не всегда ошибались в своих предсказаниях, им нельзя отказать в чувстве нового, в понимании крестьянской психологии. Социалистическую общину они не мыслили без коллективизма, товарищества, трудолюбия, бережного отношения к природе, высокой нравственности, материального благополучия. Свои планы революционные демократы и революционные народники строили с учетом народных толков о далеких землях, где всего вдоволь, а главное – нет царей и помещиков. Даже такой трезвый политик, один из самых выдающихся революционных народников, как Степняк-Кравчинский, в народных сказках видел своеобразную модель мужицкого «золотого царства», где реки текут молоком и медом, а берега у них кисельные. Однако фольклорное «будущее царство» находилось за тридевять земель, за горами, за морями, слишком далекий и несбыточный путь лежал к нему от крестьянской избы. Революционные народники стремились сократить расстояния, приблизить победу крестьян над царем и помещиками. Степняк-Кравчинский писал о народных сказках: «Да только врут там, что оно («золотое царство». – В. Б.) за тридевять земель: оно у тебя под носом. И тебе стоит только отворить ворота, чтобы в него войти!»

В своих пропагандистских сказках «О Правде и Кривде» и «Мудрице Наумовне» революционер-семидесятник значительно обновляет стихийные мужицкие идеалы и внушает мысль, что без борьбы нельзя «отворить ворота» в эту счастливую страну.

О социалистическом будущем он пишет: «Исчезнет навсегда темнота народная, исчезнут все предрассудки и суеверия, ибо они рассеиваются от знания, как ночной туман от солнечного света». Когда мужики «будут владеть всей русской землей большими артелями», «заведут самое лучшее хозяйство, купят самые лучшие машины», тогда появится и праздничный стол, показатель довольства и источник радости.

В пропагандистских сказках не обойдено крестьянское пиршество: «Вот они садятся обедать, и пища их вкусна и здорова. Их обед приправлен веселой речью и братской любовью».

Когда П. Л. Лавров прочитал сказку «Мудрица Наумовна» и усомнился в необходимости подробно живописать вкусные обеды с сыченою брагой, Кравчинский отвечал: «Прежде всего отвечу на то, что для вас лично особенно важно. Это насчет «дорогих блюд и рек вина». Я охотно изменю это место, потому что не придаю ему большого значения. Обед должен быть с какими-нибудь прибавлениями, а не всухомятку, но вместо дорогих блюд и сладких вин можно пригласить музыку или пение. Я, впрочем, еще не думал об этом предмете… Для меня важно другое. Отчего вы полагаете, что социалистам может быть поставлено в упрек то, что они желают дать роду человеческому всякие материальные удовольствия. Что касается до меня лично, то я убежден в том, что это будет» ⁶.

Возможно, что Есенин и не читал сказок Степняка-Кравчинского. Но он прекрасно знал народные сказки и легенды, где содержались аналогичные представления. Тем интереснее становятся некоторые «общие места» в сказках Степняка-Кравчинского и в поэмах Есенина. У Степняка-Кравчинского особую роль играет Мудрица Наумовна. В народных легендах – родословная Наумовны. Фольклорный Наум-сорокодум «все думки знает, счету-правилу обучает». Видимо, у Степняка-Кравчинского имелся в виду и этот народный Наум. В пропагандистской сказке мудрый Наум со своей дочерью Мудрицей выполняют роль волшебников-просветителей, они обучают крестьян и рабочих политической грамоте. Но была еще библейская легенда, в которой апостол Андрей выступает от лица пророка Наума. В «Иорданской голубице» Есенина апостол Андрей бродит среди «злачных нив»:

Вижу вас, злачные нивы,

С стадом буланых коней.

С дудкой пастушеской в ивах

Бродит апостол Андрей.

 

В «Инонии» сам поэт обряжается в библейского пророка. «Пророк Сергей Есенин» ведет себя как пропагандист, как мудрый Наум, который знает все народные «думки». Есенин-пророк тоже путешествует по деревням («Вижу нивы твои и хаты…»), обещая крестьянам вспахать их землю «новой сохой»:

И вспашу я черные щеки

Нив твоих новой сохой;

Золотой пролетит сорокой

Урожай над твоей страной.

 

Исследователи склонны видеть в ранней поэзии Есенина народнические пережитки (неонародничество). Но если такие пережитки и есть, то они идут от старых русских демократов, от революционных народников 70-х годов, от крестьянского социализма. Главный источник есенинской Инонии – народная память, фольклорные сказания, мужицкие социально-этические утопии, отражающие интересы крестьянина, желающего жить по-новому, но еще очень смутно представляющего «царство свободы», практическое осуществление своих мечтаний.

2

Есенина привлекали мифы и предания о «вечном древе» своей философской содержательностью и семантической многозначностью. Обращался он к древнему мифу и для того, чтобы разведать путь в будущее, учитывая крестьянский умственный и нравственный «капитал», фольклорное наследие и требования прежних крестьянских освободительных движений, и для того, чтобы отыскать плодоносные корни народного искусства, установить определенные закономерности в истории художественного сознания, ибо из «вечного древа», из его корней вырастает «вся культура наших воззрений». «…Музыка и эпос, – пишет Есенин в «Ключах Марии», – родились у нас вместе через знак древа». Формула «все от древа» включает искания, драматические противоречия, сомнения и веру поэта, полностью отдавшего себя Октябрьской революции. Есенин идет на прямое сближение старых мифов и фольклорных преданий с современностью. Он не забывает напоминать об участии народного искусства, народного художественного опыта в развитии современной поэзии. Отзвуки литературных битв слышатся и в поэмах, и в «Ключах Марии». Есенин, например, «прямиком» выступает против футуристов, принижавших значение крестьянства в прошлой истории и в эпоху пролетарской революции. С пролеткультовцами и футуристами Есенин завел спор в «Ключах Марии» и продолжил его в поэзии, в поэмах 1917 – 1919 годов. Полемика начиналась издалека, с мифа о космическом «древе». Футуристы «свернули себе шею» на том, что вечное «словесное древо» вырвали из почвы, «повернули сосну кореньями вверх» и «посадили на сук ей ворону». По фольклорным верованиям, ворона не предвещает ничего доброго. Перевернутая сосна, вырванная из земли, – явное насилие над естественной природой. Футуристы разрушают ту почву, которая обогащает и питает настоящую поэзию. «Все от древа». Миф о вечном древе имеет свое продолжение.

Глубокая связь с историей и культурой Древней Руси, с художественным фольклором и народным изобразительным искусством обусловила появление в поэзии Есенина целой группы образов и мотивов, имеющих прямое отношение к «преогромнейшему дереву». На вершине мифического «древа» находились птицы, внизу, у самых корней, – змеи или рыбы, в средней части – копытные, травоядные (коза, олень). Расположение хтонических животных соответствовало первобытным представлениям о мире: верх – небо, низ – подземное царство, средина – земля## О трехчленной структуре «мирового дерева» см.: В. Н. Топоров, К происхождению некоторых поэтических символов, стр. 93; Е. М. Мелетинский, Поэтика мифа, «Наука», М.

1. А. Афанасьев, Поэтические воззрения славян на природу, т. II, М. 1868, стр. 282.[↩]
2. «Мировое (или космическое) дерево – образ некой универсальной концепции, определявший в течение долгого времени модель человеческих коллективов Старого и Нового Света. В то же время оно – ведущая (а в некоторых традициях единственная) тема искусства вплоть до начала буддийского и христианского этапов в его развитии. В ряде случаев мировое дерево и сейчас остается основной темой в отдельных культурных традициях (ср. некоторые народности Сибири). Впрочем, христианское искусство вплоть до эпохи Возрождения, как и буддийское в первые века своего существования, также отчетливо обнаруживает преемственную связь с искусством эпохи «мирового дерева» (В. Н. Топоров, К происхождению некоторых поэтических символов, сб. «Ранние формы искусства», «Искусство», М. 1972, стр. 93).[↩]
3. А. Афанасьев, Поэтические воззрения славян на природу, т. II, стр. 294.[↩]
4. Г. А. Медынский, Религиозные влияния в русской литературе. Очерки из истории русской художественной литературы XIX и XX в., Государственное антирелигиозное изд-во, М. 1933, стр. 186.[↩]
5. В рассказе о Тарбагатае Некрасов использовал «Записки декабриста» Розена. А. Е. Розен тоже был склонен видеть в «общинном управлении» старообрядцев, обитателей нескольких сибирских деревень, практический пример «вечевого строя», о котором мечтали декабристы-романтики. У Розена: «Во дворе под навесом стояли все кованые телеги, сбруя была сыромятная, кони были дюжие и сытые, а люди, люди! Ну право все молодец к молодцу – красавицы не хуже Донских – рослые, белолицые и румяные. – День был воскресный, мужчины расхаживали в суконных синих кафтанах, женщины – в душегрейках шелковых с собольими воротниками, а кокошники – один лучше и богаче другого. Одним словом, все у них соответствовало одно другому: от дома до плуга, от шапки до сапога, от коня до овцы, все показывало довольство, порядок, трудолюбие» (А. Е. Розен, Записки декабриста, Лейпциг, 1870, стр. 249).[↩]
6. См.: Вас. Базанов, От фольклора к народной книге, «Художественная литература», Л. 1973, стр. 186 – 188.[↩]