Студенческий Букер

Дополнительным Букеровским проектом 2004 года стал «Студенческий Букер». Его цель – привлечь внимание молодых читателей к современной литературе. Жюри, определяющее победителя, составили пять студентов Российского государственного гуманитарного университета, написавшие лучшие эссе о романах, номинированных на премию «Букер – Открытая Россия 2004». Они выбирали победителя из «короткого списка» финалистов Букеровской премии с добавлением к нему тех произведений, которые заинтересовали студентов и послужили им темой для эссе. Несколько наиболее интересных, на наш взгляд, эссе мы и печатаем ниже с минимальной редакторской правкой.

В. АКСЕНОВ: «ВОЛЬТЕРЬЯНЦЫ И ВОЛЬТЕРЬЯНКИ: СТАРИННЫЙ РОМАН»

Казалось, что жанр исторического романа в России бесславно скончался – вернее, редуцировался к двум ручейкам: бульварно-монархическому и бульварно-фэнтезийному. Однако Аксенов заставляет взглянуть на вещи по-иному.

Автор, которого мы знаем прежде всего как писателя о современности, берется за описание прошлого – и переворачивает все готовые представления об историческом романе. Он отказывается от пресловутой исторической точности, но одновременно и от ни к чему не обязывающей залихватской игры реалиями, к которой читателя пристрастил Б. Акунин. Акунин пишет не о XIX веке, а о наших представлениях о нем; он услаждает читателя тем, что вовремя подсовывает ожидаемое. Аксенов услаждать не намерен – он пишет не для наслаждения, а для пробуждения и узнавания. Он пишет о XVIII веке языком самого XVIII века – мучительным, изломанным языком времени, в котором еще только просыпается мышление, невысказанная мысль ворочается и тревожится: медведи учатся говорить.

Но Аксенов слишком мудр и ироничен, чтобы отдаться прямой стилизации. Его язык нельзя назвать сказом (хотя одного из героев и зовут в насмешку Коля Лесков). Нет типичного рассказчика, обалдуя-лапотника, ни к какому «народному сознанию» нас этот язык не приобщает – напротив, силен в романе голос повествователя, захлебывающегося от горечи, запутавшегося во временах – в какой он эпохе? Отсюда и нарочито неправильная грамматика («то есмь» и т. п.), и проскакивающие современные словечки, тоже, впрочем, исковерканные. И когда произнесенное пьяными устами слово «человек» постепенно.превращается в наше «чувак» («чэавек» – «чулувэк» – «чууваак»), мы уже к этому готовы, потому что понимаем: темой Аксенова является поразительное сходство той эпохи и этой, не метафорическое, а кровное, неразрывное. И, натолкнувшись на пассаж о «маскулинизации женщин и феминизации мужчин», мы вдруг понимаем, как нелепы притязания нашей эпохи на уникальность, как повторяемы ее проблемы (все было, было!) и как они, в общем-то, смешны на фоне трагизма истории в целом.

Аксенов – писатель иронический и не изменяет себе здесь. Подлинная ирония в наше время, как это ни парадоксально, avis гага. Превалирует стеб. Разница существенна. Ирония возникает от остроты переживания, стеб – от его отсутствия. Ирония – наркоз, который принимают для облегчения неимоверного бремени страданий; стеб – наркотик, маскирующий отсутствие какого-то ни было переживания. За иронией Аксенова – бездна отчаяния, в которую только может заглянуть русский человек; Аксенов не играет в постмодернистские игрушки. Читатель ждет забавы интеллектуального кроссворда – вот появляется потрепанный тип, бегающий по саду за лягушками, мы уже готовы радостно воскликнуть: «Базаров! Я это читал, ур-ря!» Ан нет. Никаких реминисценций из Тургенева (которого особенно любят истязать российские постмодернисты), охотник за лягушками вырастает во вполне сказочную фигуру демона Сорокапуста. Обманка; здесь всё – обманка, всё поддевает читателя на крючок и лишает его привычных удовольствий. Аксенов сделал невозможное – он спародировал постмодернизм. Казалось, направление это застраховано от пародии, считаясь тотально пародийным. Но не от иронии Аксенова. Посмеиваясь над вольтерьянцами XVIII века, он странньщ образом выворачивает напоказ всю пустоту и мелочность наших интеллектуальных игр. Герои рассуждают о феминизме, о философии, пророчат будущее, а тем временем вокруг них царят насилие и хаос: вымышленная династическая война только усиливает впечатление реальности, мир романа Аксенова, на первый взгляд призрачный, отнюдь не ирреален, а реален в высшей степени.

Единственный персонаж в романе, отчетливо и трезво мыслящий, – сам Вольтер. Но кристальная ясность его видения неотделима от сознания собственного бессилия. Он обречен жить в эпоху пыток и казней, которой не может исправить его интеллектуализм. А история катится кровавым комом, оставляя вольнодумцам лишь возбудительные разговоры и альковные игры с девушками, наклеившими усы.

М. ЕЛИФЁРОВА

СОЛО НА АНДЕРВУДЕ (о романе Е. Гришковца «Рубашка»)

(О Достоевском) Он писал, как Ричардсон и Руссо (коими вдохновлялся), сентиментальные романы, предназначенные для молоденьких девушек, которые, однако, нравятся и молоденьким мальчикам.

В. Набоков (из интервью с Анн Герен, октябрь 1959 года)

И все же различие между миром бывшего и миром поэтического вымысла не стирается никогда.

Л. Гинзбург. «О психологической прозе»

Гришковец нам знаком. Еще живы воспоминания о той лихорадке, которая охватила театральную Москву, о той новизне, которая покорила сердца сентиментальных московских барышень. Теперь иные покачивают головами, рассуждая о неизбежной участи проектной литературы – приесться и исчезнуть без следа. Гришковец нам, конечно, знаком. Но понятен ли?

Ведь и в самом деле, что такое Гришковец? Милая, забавная такая попсовая литература, литературка. И вот он и дописался наконец, допрыгался. Написал роман, которым сам себя разоблачил, обнажил прием, довел свои побрякушки до некоего логического завершения. И получилась сплошная литературщина. Даже его самые преданные поклонники поморщились.

От подобных разговоров на ум почему-то приходит английский анекдот про даму, которая, прочитав Шекспира, фыркнула и сказала – одни сплошные клише. Наши совестные критики сделали то же самое: прочитали и фыркнули. «Другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей». Гришковец, конечно, не Шекспир. Но шутка и в самом деле стара.

Первое и главное состоит в том, что мир, нарисованный Гришковцом, вымышленный. Это не попытка сделать слепок с действительной московской жизни. Улицы, кафе, разговоры – не более чем художественный прием. И тем он ценнее, чем правдоподобнее. Настоящая коллизия романа – это, по выражению Набокова, «безнадежная неспособность сознания совладать с собственной сутью и смыслом».

Герой смотрит на Кремль, но видит только изображение на открытке или телевизионную картинку. Смотрит на таксиста и не понимает, чем он отличен от него. Он смотрит на вещь и видит в ней самого себя. Роман устанавливает тождество «я» со словами, вещами и другими людьми, которые его окружают.