Якоб Буркхардт. Размышления о всемирной истории; Конрад Бурдах. Реформация. Ренессанс. Гуманизм

С тех пор как полтора десятка лет назад мы бросились повышать уровень нашей гуманитарной образованности за счет переводов с других языков, миновали уже два отчетливых этапа. Сейчас мы пребываем в третьем. Первый был быстротечным и торопливым. На новые переводы, чтобы удовлетворить спрос, времени не было. Переиздавали старое – из дореволюционного прошлого, из 20-х годов, не всегда успевая исправить ошибки переводчиков, дать самые необходимые примечания, порой ограничиваясь простодушным репринтом. На втором этапе гуманитарная классика уступила место современной моде – постструктурализму, деконструкции… Лидеров этих движений перевели чуть ли не полными собраниями. Сейчас ими пресытились. Пришло время вспомнить о книгах классических.

К их числу относятся и труды двух ученых, чьи имена чаще всего вспоминают в связи с эпохой Возрождения. Швейцарец Буркхардт – ее первооткрыватель. Немец Бурдах – один из тех, кто, восприняв идею, выступил с ее уточнением как продолжатель и оппонент. Впрочем, – и это важно – Буркхардт предстает теперь не как историк одной эпохи, а как сторонник концепции «всемирной истории», в контексте которой для него и возникла мысль о возрождении как о своего рода механизме культурной эволюции.

Если быть точным, под одной обложкой появились две книги Буркхардта. Первая, давшая свое название всему изданию – «Размышления о всемирной истории», – сложилась в 1868 – 1871 годах в виде курса лекций и впервые увидела свет после смерти ученого в 1905 году. За нею традиционно печатаются «Фрагменты из наследия», относящиеся к разным эпизодам мировой истории.

Для публикации «Фрагментов» с отдельных листков, на которых Буркхардт выписывал цитаты к лекциям и собственные к ним замечания, были отобраны те, которые «сам автор отметил печатью личностно окрашенных и более или менее завершенных формулировок» (с. 241). Моменты истории окрашены личностью великих людей, а отдельные портреты впечатляюще изобразительны. Французский поход в Италию в 1494 году (после чего вся Европа вступила в период трагического Ренессанса) определен как усталость Франции от предшествующего правления, как будто при Карле VIII она спешила «вознаградить себя за терпкую прозу Людовика XI» (с. 330).

В качестве пояснительного комментария к деятельности персонажа одной эпохи предлагается нечто из другого времени – нам более близкого. Английский король Ричард III не злодей, а всего лишь Робеспьер Йоркского королевства, поскольку, перебив Йорков, поступил с ними, как Робеспьер с другими республиканцами, «которые не преклонялись перед его пониманием республики» (с. 321). И уж совсем актуальной современностью сквозит от другого определения того же короля: «Ричард – не чудовище, а террорист» (с. 320), хотя Буркхардт явно вкладывал иной смысл в это слово, имея в виду создателя системы политического террора.

Таков метод Буркхардта, создавший ему славу великого историка культуры. Какова его концепция?

В предисловии к «Фрагментам» издателем (племянником ученого) была изложена история лекционных курсов, читанных Буркхардтом по мировой истории и истории искусства. На первом этапе интерес ученого был сосредоточен на Средних веках. Грандиозный замысел охватывал эпоху от падения Рима, но из запланированных исследований были созданы и опубликованы при жизни лишь два, относящиеся к самому началу и к самому концу периода: «Эпоха Константина Великого» и самое прославленное сочинение Буркхардта – «Культура Ренессанса в Италии» (1860).

В основу рассмотрения мировой истории Буркхардт положил три ключевых понятия, три «фактора» в их взаимодействии: государство – религия – культура. Первое относится к «земным формам жизни» в их отношении к силе и власти (с. 15). Второе – религия ^является «выражением вечной и неискоренимой метафизической потребности человеческой натуры» (с. 41). Культурой же мы «называем всю сумму процессов развития духа, которые происходят спонтанно и не претендуют на универсальное или обязательное для всех значение» (с. 56).

На языке Буркхардта понятие «культура» очень близко, если не синонимично, понятию «цивилизация», поскольку резко противопоставлено «варварству», в отношении которого у культуры есть «королевское право на завоевание и порабощение» (с. 39). Принципиальную для Буркхардта соотнесенность понятий и их противопоставленность подтверждает один из первых фрагментов – «О границах культуры и варварства». Основная трудность для историка – «в освещении перехода от варварства к цивилизации» (с. 249). Однако не исключена возможность и обратного перехода: «Стойкая запоздалая озлобленность, которая может уживаться с высокой культурой, способна в конечном счете преобразоваться в истинное варварство, связанное с упадком того или иного народа» (с. 251).

Столь категоричный и (по-королевски) монологический ответ на актуальный (сейчас в особенности!) вопрос о праве и способах, к которым (высокоразвитая) культура может прибегнуть для своей защиты, не соответствует сегодняшней политкорректности. В свете же идеи прогресса культура не может не сближаться с цивилизацией, не принимать образ иерархического восхождения по ступеням и степеням развития. Однако сама идея прогресса для Буркхардта утрачивает безусловность. В одном из «Фрагментов» прямо сказано о том, что «так называемый прогрессистский способ рассмотрения истории» (с. 317) им отвергнут, во всяком случае рекомендовано осмотрительное отношение к идее прогресса.

Здесь-то и возникает мысль не только о Ренессансе как об эпохе, но как о способности, вообще присущей высокоразвитой культуре, – «способности к ренессансом» (с. 65).

Продуктивное возвращение ради возрождения – черта не только культуры, но и религии (раздел «Религия в ее обусловленности культурой»). Как бы опровергая представление о себе как о противнике христианства и стороннике сугубо языческого элемента в Возрождении, Буркхардт говорит о том, что, согласно логике современной культуры, искусство оказалось «навязчивым союзником религии», в образах которого она «утратила свой свет» (с. 139).

Это когда-нибудь потребует очищения через возвращение, через возрождение первоначальной чистоты, но в отношении религии это будет не столько благотворный, сколько опасный процесс: «придет время, когда <…> она возьмется за опасную во все времена реставрацию робкого, ушедшего в прошлое стиля – стиля иератического, который должен изображать в вещах только священное. Это стиль, отвлеченный от тотальности живого явления…» (с. 138).

Буркхардт проговаривает мысль, достаточно для себя трудную. Для него такого рода продуктивный возврат к ранним формам есть свойство, более присущее культуре и ренессансу, а не религии и реформации. Вот почему Ренессанс и Реформация (уже в качестве конкретно-исторических событий) для Буркхардта противоположны по своему смыслу. В первом случае происходит восстановление забытого. Во втрром – уничтожение памяти-традиции ради демагогически провозглашенного возврата к единственному авторитету – Библии.

Реформации посвящено немалое число «Фрагментов». Да, благодаря «внедрению религии во внутреннюю жизнь человека» (а это основное «духовное последствие» Реформации) «душевное начало получило большее развитие», но при этом «неизбежно было утрачено и много наивной примитивной силы» (с. 343). Был подавлен «психологический опыт всех времен и народов» (с. 344), произошел отказ от традиции, а результатом явился сухой рациональный догматизм.

В этом моменте – в оценке отношения Возрождения и Реформации как ключевых событий при начале Нового времени – прямым оппонентом Буркхардта выступил Карл Бурдах. В самом заглавии его книги эти понятия поставлены рядом не для противопоставления, а для сближения: «Реформация. Ренессанс. Гуманизм». Он принципиально иначе оценивает соотношение составляющих.

В его небольшой книжке (составившейся из двух лекций, прочитанных в 1910и 1913 годах) он несколько раз прямо возражает Буркхардту. Наиболее принципиальное возражение вызывает «излюбленное со времен Буркхардта и Ницше определение «ренессансный человек», с восторгом принятое всеми богемными натурами, излюбленное фельетонистами в качестве историко-философского лозунга» (с. 95). В своем неприятии этого лозунга, лишенного для него нравственности, духа и веры, Бурдах как будто предвосхищает позицию А. Ф. Лосева. Но в отличие от него находит противовес, современный Ренессансу, не в платонизме, а в Реформации.

Смысл эпохи для Бурдаха в единстве понятий: гуманизм – возрождение – реформация. В этом уравнении Ренессанс выступает не как новое язычество, а как «новая набожность» (с. 17). Именно поэтому, когда Бурдах ищет начало эпохи и ее первого деятеля, то находит его в образе Кола ди Риенцо, в 1347 году на несколько месяцев захватившего власть над Римом и попытавшегося возродить его античное достоинство: «…Риенцо упрекают в смешении преклонения перед античностью и христианско-аскетического вдохновения и трактуют его как ничтожного фантазера или даже глупца и душевнобольного. Именно это проникновение мистической восторженности в отношение к исчезнувшему античному великолепию в сочетании с таким же восторженным преклонением перед глубочайшими тайнами и дарами искаженного выродившейся церковью христианства и является подлинным жизненным источником всего этого времени» (с. 23).

Что мы способны прочесть для себя в этих двух впервые изданных по-русски классических книгах? Историк уточнит в них свое знание об эпохе, эволюцию наших взглядов и представлений о ней. Тот же, кого прежде всего интересует современность и культура на всем ее протяжении, обнаружит истолкование общего закона ее развития – «способности к ренессансу». Способности наследовать свое.

И. ШАЙТАНОВ