Стремительность колхозного романа (Ускоренность сюжетного действия и проблема правдоподобия в «Поднятой целине»)

Хотя, как известно, во второй книге шолоховской «Поднятой целины» (1960) действие «развивается медленно. Автор сосредоточен преимущественно на раскрытии внутреннего мира героев. Отсюда множество вставных новелл…»¹, роман в целом характеризуется как раз необычайной ускоренностью действия: практически за полгода определился уклад колхозной жизни (правда, Шолохов о нем говорит мало конкретного и нигде не заявляет, что жизнь в колхозе стала легче или сытнее). Огромные изменения происходят за немногим большее время в сознании, настроениях и даже личной жизни героев, несмотря на то, что в целом сюжет определяется не личными взаимоотношениями, а реальным или желаемым ходом истории либо – особенно во второй книге – новой проблематикой (отсюда совершенно новые персонажи, в том числе важнейшие, без которых автор вполне обходился в первой книге: Варя, Аржанов, Рыкалин, Нестеренко, двое чекистов).

Уже 27 марта по дороге в первую бригаду Давыдов, побеседовав с Федоткой и подумав о его счастливом будущем («Счастливые будут Федотки, факт!»), уверенно заключает, что через двадцать лет «машина будет все тяжелое работать за человека…»², и обещает деду Щукарю за две пятилетки здесь заводов настроить. Но практически ему приходится прибегать исключительно к моральному воздействию на людей. Оно оказывается эффективно во всех случаях, кроме истории с Лушкой, которую сознательный рабочий хотел перевоспитать в процессе совращения, начатого, впрочем, по ее инициативе. Награждается ли человек инструментом, как Шалый, или поощряется непонятным, но солидно звучащим словом «ударник», как Майданников, или неожиданно переходит из отстающих в передовики с одним только началом соревнования, как Антип Грач, или добивается от председателя разговора на равных, с картишками в руках, как Устин Рыкалин, или вступает в партию, как несколько персонажей, причем о приеме трех человек в первой книге говорится вскользь, зато во второй такое же действие торжественно обставляется и сверхподробно описывается (правда, с безусловным преобладанием в этой сцене Щукаря), – все это признаки уже поднятой, «поднявшейся» человеческой «целины». Другой вопрос, насколько правомерно было говорить о душах людей, по сути, о сознании народа как о «целине».

Не случайно «новый секретарь райкома партии Нестеренко, донельзя сусальный и «положительный»»³, кстати, успевший до своих встреч с «первыми лицами» Гремячего Лога инкогнито поработать без рубашки на лобогрейке на тубянских полях и почистить картошку с Куприяновной (излюбленный мотив социалистического реализма: неузнанный вождь или руководитель, поражающий по раскрытии тайны рядового человека своей простотой и чуткостью), выступает с программной установкой на душевное отношение к людям, рассказывая Давыдову о комиссаре-шахтере, который во время Гражданской войны за месяц внедрил дисциплину в совершенно бандитский в смысле Дисциплины и порядка полк. «Люди-то в полку остались те же и в то же время стали не те, как будто переродились. Ни одного дисциплинарного взыскания, не говоря уже про отдачу под суд Ревтрибунала, и это всего лишь через месяц после того, как в полку появился комиссар-шахтер! Чем он брал? Душою, вот чем он брал, хитрый дьявол! С каждым красноармейцем поговорит, для каждого у него ласковое слово найдется» и т. д. Если Корчжинский в главе XX первой книги упрекал Давыдова в том, что у него «темпов нет» – Давыдов лишь первым в районе выслал кулаков, – то преемник Корчжинского, по сути, тоже ждет от председателя «темпов», чтобы, подобно «хитрому дьяволу», срочно произвести всеобщее душевное устроение. Хозяйственно-административные же упущения Давыдова, на которые в основном раскрывает ему глаза все успевший Нестеренко, невелики⁴: лишних быков не продает вовремя (о последствиях массового убоя скота речи нет), избу-читальню не оснастил, директору школы подводу для дров забыл выделить, да вот еще «за самым необходимым – за мылом, за солью, за спичками и керосином – гремяченские бабы топали пешком в станицу», хотя в решении этого вопроса председатель колхоза был лично заинтересован: примерно через месяц или несколько больше по приезде Давыдова в Гремячий Лог Разметнов отмечает, что на нем рубашка – «шашкой не прорубишь, и потом разит, как от морёного коня»; председателю приходится признаваться, что он «еще с приезда не мылся, это факт. И фуфайка тоже <.»> Мыла тут нет в ларьке…». Но до Нестеренко «мыльный вопрос» поднять некому. В главе VII второй книги, предшествующей главе о встрече Нестеренко и Давыдова, остается неясным, отстирала Варя рваную и потную тельняшку Семена мылом или благодаря одной только любви. Обаяние личности Давыдова таково, что Нестеренко, его фактический начальник, при первой же встрече неудачно поборовшись с ним, подарил ему один из двух своих пистолетов (естественно, без всяких формальностей вроде регистрации). Это психологическое «ускорение» отчасти мотивируется еще в главе IV тем, что дотошный секретарь райкома уже прослышал про убийство Хопровых и, не в пример доверчивому Давыдову, заподозрил в нем один из симптомов того, что «контрики зашевелились».

Успехи в работе с массами у Давыдова начинаются рано. «Любушкой» его впервые называют после бабьего бунта, когда он пообещал заблудшим «фактически открывать глаза», а «гражданочке», колотившей его накануне, – «всыпать чертей» в случае ее плохой работы: «Только уж бить я буду не по спине, а ниже, чтобы тебе ни сесть, ни лечь нельзя было, прах тебя возьми!» Председательский юмор вызывает хохот, последующие слова, с политическим шельмованием и обещанием абсолютно беззаконного самоуправства, – умиление. «Я вопрос ставлю круто: кто за Советскую власть – тот завтра едет в поле, кто против – тот пускай семечки лущит. Но кто не поедет завтра сеять, у того мы – колхоз – землю заберем и сами засеем!

Давыдов отошел от края, сел за стол президиума, и, когда потянулся к графину, из задних рядов, из сумеречной темноты, озаренной оранжевым светом лампы, чей-то теплый и веселый басок растроганно сказал:

– Давыдов, в рот тебе печёнку! Любушка Давыдов!.. За то, что зла на сердце не носишь… зла не помнишь… Народ тут волнуется… и глаза некуда девать, совесть зазревает… И бабочки сумятются… А ить нам вместе жить… Давай, Давыдов, так: кто старое помянет, тому глаз вон! А?»

Реплика обладателя теплого баска непомерно затянута для звучащей из задних рядов и никем не перебиваемой. За такое время можно было рассмотреть говорящего даже в «сумеречной темноте». Житейское правдоподобие приносится в жертву идее: это «глас народа», анонимность которого должна обозначать его всеобщность.

1. Запевалов В. Н. Шолохов Михаил Александрович // Русские писатели. XX век. Биобиблиографический словарь в 2 ч. / Под ред. Н. Н. Скатова. Ч. 2. М.: Просвещение, 1998. С. 613. «Шолохов очень легко мог бы расширить сюжет, захватить драматические годы – 1933 – 1934. Но он этого не сделал. Действие романа остается в пределах лишь первых восьми месяцев 30-го года, когда проходит ускоренная организация колхоза, весенний сев, прополка полей, заготовка сена, вспашка земли под пар»(Бирюков Ф. Г. Шолохов. М.: Издательство МГУ, 1998. С. 78).[↩]
2. Роман цит. по: Шолохов М. Собр. соч. в 8 тт. Т. 5, 6. М.: Художественная литература, 1986.[↩]
3. Литвинов В. Уроки «Поднятой целины» // Вопросы литературы. 1991. N 9–10. С. 46.[↩]
4. В начале 50-х годов Шолохов рассказывал М. И. Приваловой об удручающем положении в донских хуторах и заметил: «… вообще-то дальше о колхозах писать почти невозможно…»{Привалова М. И. Две встречи с М. А. Шолоховым // Русская литература. 1986. N 2. С. 146). Процитировав эти слова, В. Литвинов констатирует, что ни о чем таком во второй книге «Поднятой целины» Шолохов писать и не собирался {Литвинов В. Указ. соч. С. 46).[↩]