Не касаясь самой поэзии (О Бродском)

1

Мне показали два стихотворения – «Конь» и «Рождественский романс», «Рождественский романс» мне понравился. Показали другие стихи Иосифа Бродского, похуже, порой походившие на модные тогда песни студентов и туристов. Потом дали тетрадку с поэмой «Шествие», написанной словно для театра Любимова. А вскоре в устном переводческом альманахе «Впервые на русском языке» я впервые его увидал и услыхал в его переводе «Завороженные дрожки» Галчиньского. Не просто перевод был хорош, но ошеломляла прямота чтения, обращенного к каждому. Громкий, глубокий голос, легко сменявший регистры, выдавал не одну нервность, но силу. Асар Эппель уверял, что там неточности, и звал прочесть свой перевод, кстати очень недурной, хоть, в соответствии с оригиналом, потише.

Потом я услышал Бродского еще раз. В городской библиотеке на углу Фонтанки и Невского проводили вечер польской поэзии, зал был невелик, но слушателей – много меньше, чем мест. Иосиф пришел с приятелем Женей Рейном. Выступал полонист С. Свяцкий, я читал Тувима, Бродский – «Завороженные дрожки». В маленьком полупустом зале громоподобную речь, резко обновлявшую ритмы, было уже не свести к желанию, чтобы слышали в последних рядах. Не затем он исходил голосом, чтобы завлечь горстку слушателей.

Минут за сорок мы отчитали, но прежде чем разойтись перекинулись с ним какими-то словами, как бы познакомились, и потом, встречаясь, чаще в Малом зале Филармонии, чем на литературных собраниях, обменивались репликами. Как-то он зашел ко мне за английским учебником Экерсли, потом его занес. Знакомство было не близкое. Ему уже заказывали переводы. Задумывалась книжка Джона Донна. Но «Вечерка» внезапно объявила его тунеядцем, перекрыв доступ к литературной жизни. За активностью газеты просматривался политический поворот. После XX съезда начальство сперва дало новому поколению чуть больше простора. Им как бы предлагали выбор, суля расширить терпимость, чего прежде не было. Но к появлению Бродского уже попахивало прежним.

Дело о тунеядстве сразу стало не личным, хоть выставлялось таковым. Возникла нужда доказывать, что литературный труд – не пустое времяпровождение. Секция художественного перевода, в руководство которой я тогда входил, согласилась обратиться в Гослитиздат, где переводы Бродского изъяли из набранной книги. Мы с Ефимом Эткиндом составили письмо директору издательства Косолапову с просьбой пересмотреть это решение. Косолапов на следующее утро приезжал в Ленинград, и было решено вручить письмо ему лично. Я позвонил в издательство, и он готов был нас принять. При встрече я напирал на то, что тунеядцем Бродского делает не газета, а издательство, выбрасывающее принятые и одобренные переводы. А в издательстве квалифицированных людей больше, чем в газете, и они понимают, что он не тунеядец.

Я подчеркивал, что Бродский, видя, что его собственные стихи печатать не хотят, взялся за перевод, как в свое время Тарковский, Липкин, Петровых, Державин и другие столпы издательства. Но Валерий Алексеевич был вял, вроде и не возражал, но не соглашался. Фима молчал. Зайдя с другой стороны, я сказал, что такая демонстрация выталкивает из литературы не одного, а всех способных молодых людей: «Зачем их убеждать, что в нашей жизни им нет места?»»Да, – сказал Косолапов, – именно это мне говорил вчера по телефону Самуил Яковлевич. Это, конечно, нелепо». Тут включился Фима, похвалил чувство стиля и понимание других культур, которые проявляет совсем молодой человек. Косолапов обещал восстановить выброшенное.

Быть может, так бы оно и было, но вскоре состоялся суд, известный в записи Фриды Вигдоровой. На следующее утро мне позвонил оргсекретарь Союза Сергеев и потребовал срочно явиться к нему. Я ссылался на болезнь, высокую температуру, как раз и помешавшую мне пойти на суд, но он был непреклонен: возьмите такси! Сразу спросил: «Вы обращались в суд с ходатайством?» Я сперва не понял, с каким ходатайством. «Эткинд вчера зачитывал обращение к суду от секции переводчиков. Вы что, не знаете, что у вас нет на это права и бланки союзные вы не смеете использовать!» Тут я сообразил: «Григорий Александрович, вам кто-то врет. От секции Эткинд мог прочесть только письмо, которое мы писали Косолапову, позвоните в Москву – он подтвердит. А обращение в издательство я понимаю как нашу обязанность. Вы же сами просите секции выдвигать способных на конференции молодых. И бланка никакого быть не могло, наше письмо на простой бумаге. Будь у нас бланк, мы на нем писали бы Косолапову». Кто-то из присутствовавших секретарей сказал: «Гриша, не стоит еще и секцию в это вовлекать, и так шуму хватает». Сергеев мрачно бросил: «Это верно», и мне сказал: «Ладно. Идите».