Страхи и ужасы. О повести Н. Гоголя «Вий»

Как известно из Евангелия, Фома был одним из учеников Христа, и отличился он тем, что высказал пожелание собственноручно прикоснуться к ранам Христа, чтобы убедиться, что Он воскрес. И не то чтобы Фома был самым маловерующим из будущих апостолов. Просто он отсутствовал тогда, когда воскресший Иисус пришел к собравшимся ученикам, которые потом и рассказали Фоме об этом. Вот так ему не повезло — другие ученики видели Воскресшего воочию, а он должен был довольствоваться их рассказом. Хотя выражение «Фома неверующий» стало затем поговоркой, тот самый Фома — ученик Христа — все-таки, наверное, не заслуживает столь строгой оценки. Просто он судьбой был поставлен в более жесткие условия, чем другие, и его вера в Бога подверглась особенно трудному испытанию. Потом, как и многие другие ученики Христа, апостол Фома стал святым мучеником — был казнен за проповедь христианства.

Подобно своему небесному покровителю, Хома Брут, слушатель Киевской духовной семинарии, герой повести Гоголя «Вий», тоже попал в ситуацию особую, выделившую его из круга однокашников.

Хома — уникальный по-своему среди гоголевских героев тип. Уникальный своей обыкновенностью. Таких — тьма. И, может быть, во всем творчестве Гоголя, в котором немного найдется примеров изображения «простых» людей, «из народа» (если говорить не о сказочных «Вечерах на хуторе близ Диканьки», а о более реалистических произведениях), Хома — это как раз самый народный персонаж, самый «простой». Действительно, даже происхождение Хомы неизвестно, он сирота, не знающиий и не помнящий своих родителей. В этом смысле он еще более «простой» и «маленький» человек, чем, например, герой «Шинели» Башмачкин (который был сыном чиновника, хоть и бедного, и имел место службы, хоть и незавидное) или персонаж «Мертвых душ» капитан Копейкин (который имел военный чин, хотя и не помогший ему добиться от начальства положенных денег и внимания).

Хома к тому же, будучи формально свободным, на деле вполне подневольный человек: сначала он зависит от ректора, который фактически распорядился его судьбой из уважения к богатому сотнику, потом — от самого сотника, в имении которого он находится под надзором местных казаков. Хотя бытует мнение, что «простой народ» в произведениях Гоголя изображен лишь в виде незначительных третьестепенных персонажей вроде «дяди Митяя» и «дяди Миняя» из «Мертвых душ», но в «Вие» как раз «простой» человек находится в центре внимания. Это Хома — зависимый, безродный, «маленький» человек, при том, что одновременно и «интеллигент, вышедший из среды Вакул и Оксан»[1] (по выражению И. Анненского). Вот народный гоголевский герой, вот «народная мысль» у Гоголя, ставшая своеобразным продолжением «народной мысли», нашедшей такое яркое воплощение в повести «Тарас Бульба».

Обыкновенен этот человек во всем — своих достоинствах и недостатках, слабостях, склонностях, прегрешениях. Гоголь пишет о нем не как о выделяющемся чем-то из толпы герое, а как об одном из многих — как о части однородной массы, то есть бурсаков. Обыкновенность Хомы помогает читателям воспринимать все, что с ним происходит, очень живо и непосредственно, как бы соотносить, идентифицировать себя с ним.

В отличие от многих персонажей Гоголя, изображаемых иронически (хотя и с долей сочувствия), Хома показан более сочувственно, чем иронически (так же, как, например, герои «Старосветских помещиков», «Тараса Бульбы», «Шинели»). Мотивы неколебимого оптимизма и равнодушного отношения к разным жизненным неприятностям (что очень свойственно Хоме) звучат в письмах самого Гоголя в тот период, когда он создавал повесть «Вий». Вот что он писал своему другу М. Максимовичу летом 1834 года: «Ради Бога, не предавайся грустным мыслям, будь весел, как весел теперь я, решивший, что все на свете трын-трава»[2]. Эти слова как будто взяты у философа Хомы. Возможно, в это время замысел «Вия» уже возник, так как написана повесть была в конце того же года.

А в марте 1835 года, вскоре после выхода в свет этой повести, Гоголь в письме тому же адресату просто изложил жизненную философию, под которой мог бы подписаться и Хома и которая, по-видимому, была симпатична самому Гоголю: «Мы никак не привыкнем (особенно ты) глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел козак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате тропака?» (Х, 357).

Все это — и обыкновенность Хомы, и сочувственное изображение его автором — вызывает к нему особенную симпатию читателей — просто симпатию, не смешанную с жалостью (как к Башмачкину или Поприщину, или старосветским помещикам). Редкое чувство читателя по отношению к персонажам Гоголя.

Эту особенность созданного Гоголем героя сразу же заметил В. Белинский. В статье «О русской повести и повестях Гоголя», напечатанной в журнале «Телескоп» в конце 1835 года, он написал о Хоме сочувственно и восхищенно: «О несравненный dominus[3] Хома! как ты велик в своем стоистическом равнодушии ко всему земному, кроме горелки! Ты натерпелся горя и страху, ты чуть не попался в когти к чертям, но ты все забываешь за широкою и глубокою ендовою, на дне которой схоронена твоя храбрость и твоя философия; ты, на вопрос о виденных тобою страстях, машешь рукою и говоришь: «Много на свете всякой дряни водится!»; у тебя половина головы поседела в одну ночь, а ты оттопываешь трепака, да так, что добрые люди, смотря на тебя, плюют и восклицают: «Вот это как долго танцует человек!»»[4].

Хома и фаталист отчасти. Например, он хладнокровно, стоически относится к нередко случающимся в бурсе экзекуциям за различные провинности — ко всему тому «крупному гороху» (телесным наказаниям), который на него сыпется, и говорит при этом: «Чему быть, того не миновать». Такой вот он простонародный, стихийный философ-стоик. Эту черту в нем особенно отмечал Белинский, подчеркивая, что Хома «философ не по одному классу семинарии, но философ по духу, по характеру, по взгляду на жизнь»[5].

Напомню, что словами «философия», «риторика», «богословие» назывались определенные классы семинарии. Попутчики Хомы, вместе с которыми он попал в дом ведьмы, учились: один — классом ниже (ритор Тиберий Горобець), другой — классом выше (богослов Халява).

Стоически Хома, надо признать, вынес испытания, доставшиеся на его долю, свой крест. Не обольстился полетом над землей, позволявшим видеть землю в необычном, сказочном, заманчивом виде. Не побоялся восстать на нечистую силу. Правда, приятели Хомы Горобець и Халява сочли, что он испугался, потому и погиб. В финале повести Горобець говорит: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать». Нередко в литературоведении встречается такой же тезис — слишком Хома испугался, неправильно себя вел, поэтому не устоял перед Вием и — погиб. Например, В. Ермилов, как бы вторя Горобцу, подытожил судьбу Хомы таким образом: «Жить бы да жить философу Хоме Бруту. Но нет! Поддался вражьей силе, не устоял перед страхами — и погиб»[6].

Такой же логике следуют А. Докусов («Хома смалодушничал, не проявил ни ловкости, ни силы»[7]) и М. Гус («Страх сковал его волю, его разум»[8]). «Смертью сильного человека от страха»[9] назвал трагедию Хомы И. Анненский. Подобным образом рассуждал и С. Машинский: «Конечно, смешно соображение Горобца о том, что надо было плюнуть на хвост ведьме. А вот касательно того, что Хома побоялся, — это всерьез. Именно здесь зерно гоголевской мысли <…> У него не хватило мужества, его одолел страх. И он пал жертвой ведьмы»[10].

Но вовсе не в этом заключается «зерно гоголевской мысли». О страхе как о причине смерти Хомы в повести говорит не автор, а ее персонаж — Горобець, который мог знать о произошедшем только понаслышке. Автор же, описывая последний момент жизни Хомы, не говорит, что он испугался. Он пишет о последнем поступке Хомы: «Не вытерпел он и глянул». «Не вытерпел» и «испугался» — это не одно и то же.

В последний момент Хома по существу сделал самый важный в своей жизни выбор — осознанно или интуитивно. Выбор был такой: послушаться заботливого внутреннего голоса, которым, наверное, говорило чувство самосохранения, спрятаться от врагов и спасти себя или принять вызов и сразиться с ними, рискуя жизнью. И Хома в самый последний момент «не вытерпел». «Не вытерпел» прятаться от своего злейшего врага и решил принять бой. Мог ли он в краткое мгновение прийти к этому решению осознанно? Вряд ли — не было времени для обдумывания. Скорее всего, это было невольное, интуитивное решение — по велению самой натуры этого человека — философа Хомы, который говорил о себе: «Да и что я за козак, когда бы устрашился». Если логически продолжить это рассуждение, то следует сказать примерно так: разве казак может прятаться от своего злейшего врага, будь он хотя бы и Вием.

Как отмечает В. Зарецкий, «герой гибнет, потому что в отношении к миру возвысился над нормами, которые диктует обыденность <…> Между тем, прежним его друзьям непонятны ни состояние Хомы, ни действительная причина его гибели»[11].

Весьма точно обозначает тему повести «Вий» И. Виноградов: «Теме духовной брани, намеченной в «Тарасе Бульбе», непосредственно посвящена повесть «Вий»»[12]. Но нельзя согласиться с выводом И. Виноградова о поражении героя повести в этой духовной брани: «В своем «житии» семинарист-«философ» Хома Брут может быть соотнесен со святыми подвижниками только отрицательно — он изображает собой именно неисполнение положенных заповедей, чем в повести и объясняется его поражение»[13]. Этот вывод о поражении Хомы Брута ошибочен в принципе: никогда в христианской традиции физическая гибель героя-христианина не считалась его поражением в духовной брани. Погибли и апостолы Христа, и многие другие мученики за веру. Хотя Хома и не отличался «святой жизнью», но все, что он мог сделать для погибели нечистой силы, он сделал — принес свою «небольшую лепту» подобно евангельской бедной вдове.

В итоге своей короткой жизни Хома Брут — бедный, безродный, легкомысленный, любящий выпить и сплясать бурсак — вдруг обнаруживает в себе такую прочность и цельность натуры, какой, наверное, никогда в себе не подозревал. Его натура, его человеческая сущность сама сделала выбор в решающий момент. Хотя он погиб, но сгинули и несметные полчища различных чудовищ, включая ведьму. Поэтому читатель вряд ли согласится с мнением богослова Халявы, что Хома «пропал ни за что».

В сборнике «Миргород», где впервые была напечатана повесть «Вий», она следовала сразу же после повести «Тарас Бульба». В такой же последовательности и близком соседстве расположены эти произведения и в рукописи Гоголя. Десятилетия, а может быть, и столетия разделяют героев этих повестей. Действие «Тараса Бульбы» происходит, по-видимому, в XV или XVI веке. Время действия «Вия» еще более неопределенно — это может быть и XVII, и XVIII, и начало XIX века. Как говорится в комментариях к этому произведению в Полном собрании сочинений Гоголя, на XIX век указывает то, что в «Вие» упоминается Киевская семинария, которая «была открыта в 1817 году (преобразована из «преждебывшей» Киевской академии, помещавшейся в Братском монастыре)» (II, 747). Однако общий колорит «Вия» позволяет отнести время его действия к более старинным временам, по крайней мере к XVIII веку.

По мнению Зарецкого, «действие повести совершается в самом конце XVII или в начале XVIII века. Для этого времени сочетание в одном лице казака и крепостного человека отнюдь не было странным»[14]. Таковыми были люди сотника, которых он прислал за Хомой в семинарию и которые потом за ним следили, чтобы он не сбежал с хутора.

Из этого можно сделать вывод, что как бы подобные детали и сказочный колорит «Вия» ни отдаляли его действие от современности и ни относили его к прошлому, но сознательно или неосознанно оставленная Гоголем в тексте «актуальная» подробность (упоминание о семинарии) не позволяет все-таки полностью оторвать его содержание от близкого автору времени.

Лихие запорожские казаки, «православные рыцари», вроде Тараса Бульбы, — далекие предки философа Хомы Брута. А сыновья Тараса Бульбы в самом начале повести приезжают в родной дом из той же самой Киевской семинарии (академии), закончив там обучение. Как отмечает И. Есаулов, «начало «Вия» является как бы непосредственным продолжением «Тараса Бульбы» <…> Перед читателем предстает некое недифференцированное бурсацкое братство (весьма напоминающее казацкое «товарищество»)»[15].

Неслучайно Хома подчеркивает, что он казак и, значит, ничего не должен бояться. Да и читатель, прочитав уже предыдущую повесть «Миргорода», то есть «Тараса Бульбу», должен понимать, что такое казак, без долгих объяснений. Белинский отметил сходство героев двух «соседних» повестей — «богатыря Бульбы, который не боялся ничего в свете, с люлькою в зубах и саблею в руках», и «стоического философа Хомы, который не боялся ничего в свете, даже чертей и ведьм, когда у него люлька в зубах и рюмка в руках»[16].

Особенно заметно это сходство на фоне следующей повести «Миргорода» — «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Ее герои — формально тоже далекие потомки запорожских казаков, но в них уже (в отличие от Хомы Брута) никакого отголоска бурной жизни «православных рыцарей» нет. Как отметил Г. Гуковский, «если в Сечи — свобода, равенство и братство, то в Миргороде Довгочхуна — «поклонничество», гнусное царство бюрократии, кляузы суда, общество, деленное условными различиями мелких социальных делений, — и отсюда эгоизм, «мышиная натура» у людей, рожденных для высоких дел»[17].

Сравнивая времена, изображенные в этих трех повестях, В. Зарецкий пишет: «Самый момент перехода от героического века к веку раздробленному запечатлен в личности Хомы Брута»[18]. В казаках же, служащих сотнику — отцу ведьмы, этот переходный момент отразился другим образом: «Беспамятство, полная отрешенность от прошлого еще не овладели этими людьми, но овладевают»[19].

Правда, следует подчеркнуть, что не столько переходный момент времени здесь имеет значение, сколько избранность среди многих, живущих в одно и то же время, конкретного человека — Хомы Брута, на которого ополчилась нечистая сила. Это обстоятельство вне времени. Неслучайно время действия «Вия» так неопределенно, размыто и нет никакого точного указания на временные координаты. Дело здесь не столько во времени, сколько в самом человеке.

Обыкновенный парень Хома, имеющий, бесспорно, свои недостатки и слабости, в самый страшный момент как бы переродился. В нем вдруг «проснулся» на мгновение «православный рыцарь» наподобие Тараса Бульбы и его товарищей. Хома в конце концов воспринял нечистую силу в своей судьбе не как природное стихийное бедствие, от которого нужно спрятаться, чтобы выжить, а как врагов, с которыми нужно сражаться, несмотря на неравные силы. Сражался, правда, Хома и с ведьмой при первой встрече с ней, но тогда превосходство ее сил не было так явно видно. Ему могло показаться, что ведьма — это как бы равный противник и можно, побив ее, справиться с ней. И он вроде бы не рисковал, сражаясь с нею. Другое дело, когда последней ночью в церкви он увидел явный перевес сил на стороне противостоящей ему нечисти. Не скрыться от нее, а обнаружить себя и, значит, принять удар на себя, в тот раз означало неминуемо погибнуть.

Здесь выражена очень дорогая Гоголю мысль о том, что жизнь — это битва со злом. Позже он писал в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Вспомни: призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований. На битву мы сюда призваны; праздновать же победу будем там. А потому ни на миг мы не должны позабывать, что вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей: как добрый воин, должен бросаться из нас всяк туда, где пожарче битва. Всех нас озирает свыше небесный полководец, и ни малейшее наше дело не ускользает от его взора. Не уклоняйся же от поля сраженья, а, выступивши на сражение, не ищи неприятеля бессильного, но сильного» (VIII, 368).

Таким образом, Хома Брут и в этом отношении — по существу, очень близкий Гоголю герой, выразивший своей трагической судьбой заветные идеи самого Гоголя. В последний момент он вспомнил, всем своим существом, о чем-то самом важном, что важнее многих сиюминутных обстоятельств, и это вдруг придало смысл всей его жизни. Ведь вместе с ним была повержена и вся нечистая сила, собравшаяся в третью ночь в церкви и застигнутая там врасплох вторым криком петуха. Они увязли в этом месте именно потому, что набросились на Хому и не заметили первого петушиного крика. Сколько таких же, как он, «философов» и прочих местных людей он избавил от этой нечисти и связанной с ней жути! Вот такой простой и в то же время великий смысл обрела вдруг судьба обычного, безродного бурсака, любителя выпить и сплясать.

«В «Вие», — по мнению Гуковского, — речь идет о том, чтобы под покровом пошлости найти высокое зерно человека, обнаружить легенду внутри самой действительности, задавившей легенду «земностью»»[20].

Две стихии, столкнувшиеся в повести вообще и в особенности в судьбе Хомы, — это повсеместно проникающая в повседневную жизнь пошлость, становящаяся благоприятной средой для сил зла, и заложенное в человеке героическое, жертвенное, духовное начало. С одной стороны, протекающий неправильно процесс жизни, по выражению Гуковского, «захлестывает свойственное человеку благо»[21]. Но, с другой — человеку всегда есть что противопоставить этой стихии, чтобы не утонуть в ней, а преодолеть ее. Этого и достигает в итоге Хома Брут. Идея такой борьбы в его жизни (борьбы пошлости и героизма) выражена в двойственности его имени.

О соединении в его имени простонародного «Хомы» и героического легендарного «Брута» не раз писали исследователи. Но оставался не замеченным еще один, третий аспект — имя его небесного покровителя — святого Фомы. В соответствии с этими тремя именами и следует рассматривать личность и жизнь Хомы — как бы в трех измерениях. Он — простонародный герой (один из самых простонародных персонажей у Гоголя), он — подобно апостолу Фоме, подвергнут особенно пристрастному испытанию его веры, и он — в конце повести по воле судьбы приобретает отчасти героические черты, так как ему пришлось непосредственно сразиться с нечистой силой.

Такова была участь Хомы. Но справедливости ради надо задаться вопросом, который сам напрашивается: почему все-таки ведьма выбрала своей жертвой именно Хому? Это самая большая загадка повести «Вий». Почему собственно вдруг на Хому (этого самого обычного человека) обрушилось столь ужасное несчастье, почему именно на него, а не на кого-то другого? Разве он хуже всех? Грешнее всех? Или он в своей жизни сделал что-то особенно ужасное, чего не сделали многие другие?

Здесь широкий простор для поиска его разнообразных грехов. И пьянство его можно вспомнить, и поход «к булочнице против самого страстного четверга», и обыкновение стащить что-нибудь, что плохо лежит. Но ведь те же самые грехи были свойственны и многим другим бурсакам.