№1, 2011/Литературное сегодня

Столкновение с иным. «Опыты» Марины Вишневецкой

Работа лауреата Международного Волошинского конкурса—2010.

В творческой биографии Марины Вишневецкой «Опыты» сыграли роль совершенно особую даже не потому, что повесть «Опыт любви» принесла две, как кажется, незапланированные литературные премии, а потому, что этот сборник сделал из мастеровитого автора, занимающего в литературе достойное место, прозаика, определяющего лицо современной литературы. Вишневецкая акцентировала важную, но, по-видимому, невостребованную сегодня линию в реализме: показывать не типичность уникального, но уникальность обыкновенного. В «Опытах» каждый текст — потрясение для читателя; в крайнем случае — серьезная встряска привычного багажа типовых знаний о человеке.

Точную характеристику книге дает Анна Кузнецова: «Каждая из миниатюр Вишневецкой — синтез повести Пушкина с фрагментом Монтеня, а вернее, Паскаля, поскольку передает экзистенциальный опыт — и это самое удивительное. Потому что экзистенция — это всегда моя экзистенция. Это то самое индивидуальное и единичное, что делает одного человека не похожим на другого и совершенно не поддается описанию. Это тот опыт, который непередаваем, принципиально не объективируем и не имеет ничего общего с безличным фактом»1.

При глубоком внутреннем единстве в замысле и в структуре «Опыты» — все же очень разные тексты. И не только потому, что запечатленный в них опыт различен. Различно отношение автора к своим героям. Предоставив им полную свободу слова, писательница, однако, не удаляется со сцены совсем — а значит, равноправие голосов остается мнимым, условным. Да, каждый опыт уникален, но не все они одинаково близки авторскому. Эти истории существуют в системе авторских ценностей и оценок, скрытых настолько глубоко, что однозначно реконструировать их вряд ли возможно, да и не нужно.

Начать удобнее с того, что «выламывается» из системы: с текстов, где логика героев абсолютно чужда авторскому самосознанию.

Квинтэссенцией всего самого чужого и пугающего становится для Вишневецкой герой рассказа «Опыт неучастия», который одним из главных достоинств своей личности считает «умение наблюдать и только». С ним происходят довольно странные на фоне других простых историй сборника события: любитель бесстрастно наблюдать за представителями женского пола, которые кажутся герою чуть ли не представителями другой расы, он неожиданно сам становится объектом наблюдения, адресатом любовных писем, автора которых никак не может определить. Последнее письмо приходит уже после смерти самого вероятного кандидата. В этом рассказе Вишневецкая рисует почти чудовищный портрет человека, отрешенного от всего человеческого, что придает истории, которая фантасмагорична сама по себе, легкий налет неправдивости. Нет и не может быть опыта неучастия у автора «Опытов», поэтому, формально воспроизводя логику персонажа от первого лица, Вишневецкая все равно остается внутренне чужой своему герою, и логика дает сбой. Она не видит в его судьбе загадки, пространства для развития души. Но «Опыт неучастия», пожалуй, — единственный рассказ Вишневецкой, где барьер между автором и героем не был преодолен.

Как правило, Вишневецкая преодолевает эту преграду через индивидуализацию речевого портрета персонажа: вживаясь в чуждый «язык», усваивает и чуждую логику. Самый яркий пример такого языкового перевоплощения — рассказ «Опыт демонстрации траура»:

Когда скончался мой второй муж, в морге я была в черной прямой юбке до середины икры, в черном приталенном жакете и его любимой из искусственного шелка блузке, тоже черной, но спереди в белый горох, потому что мы уже несколько лет как состояли с ним в разводе. Мне повезло, что стоял уже конец августа и было довольно-таки прохладно, так что я смогла позволить себе старую, мамину еще с довоенных времен черную шляпку, плоскую, с приподнятым козырьком, с рыжим перышком и вуалькой. Я это сделала именно ради вуальки: я ведь не знала, какое впечатление на меня окажет общая атмосфера ритуального зала, который примерно за месяц перед тем открыли при нашем центральном морге, буду я плакать или не буду, и каким образом на меня за это посмотрят родственники от его последнего брака: мол, скажите, рыдает, будто любила его больше, чем мы! — и наоборот, сослуживцы, которых я знала, как облупленных, и они меня знали, и как он гулял от меня, знали, а все равно бы сказали: мол, столько лет прожила, а слезы из себя не выдавила. Так что вуаль соответствовала общей обстановке как нельзя лучше.

Дмитрий Бавильский убедительно реконструирует логику кладбищенского квазигламура, лежащего в основе этого повествования: «Раиса Ивановна ведет себя как стихийный семиотик в духе Ролана Барта. Выбирая то или иное платье, акцентируя ту или иную деталь, она словно бы участвует в необъявленном смотре-конкурсе на адекватность ситуации в чужих глазах. Пьяные поминальщики воспринимают ее как вечную невесту, значит, цель достигнута, удовольствие от текста (наряд как набор знаков, как текст) получено. Раиса Ивановна как бы деконструирует коллективное бессознательное, участвует в нем и как объект анализа, и как его субъект, из себя вытягивая память о бытовых жанрах и критериях соответствия им <…> Рассказ Раисы Ивановны пародирует стиль глянцевых журналов — ресторанную критику или методу модных обозревателей — подробное описание уже даже не объекта, но его идеального образа»2. Остается только добавить, что автору и читателю удается солидаризироваться с этой странной героиней тогда, когда становится очевидно, что кладбищенский маскарад, превращение трагедии в подиум для нее есть способ психологической самозащиты, ведь количество поминок и похорон, выпавших на ее долю, превосходит всякое разумное представление.

Болезненно странная личность Олега — героя рассказа «Опыт истолкования» — близка образу героини «Опыта демонстрации траура» в попытке отобразить свою жизнь в псевдохудожественных формах. «Текст» Олега представляет собой серию автокомментариев к картинам, в которых отражена жизнь этого «великого», как полагает он сам, художника: «Я бы хотел к каждой из своих картин написать отдельное, на правдивых фактах основанное пояснение. Правда жизни сегодня стала товаром повышенного спроса, и с этим нам ни в коем случае нельзя не считаться.

Эти мои пояснения в дальнейшем могут существовать в виде рукописного, красиво, с виньетками оформленного автографа: с одной стороны, представляя собой художественную ценность, а с другой стороны, соблазняя покупателя тем, что прилагаются бесплатно…»

Подобным «художеством» Олег пытается скрыть от себя логику собственной — неудачной, несветлой — судьбы. Его самовосхваления наивны, взгляды на жизнь смехотворны, он находится как бы по ту сторону добра и зла, но не в трагическом, а комическом варианте этой мировоззренческой «пьесы». Подлинно в нем только одно — степень одиночества, все более явная читателю с каждой новой «подписью», но и этого достаточно, чтобы снять с героя налет карикатурности.

Главное, что отталкивает автора от героев вышеперечисленных рассказов, — то, что они пропустили свой момент истины, который мог бы перевернуть их жизнь. Для героини «Опыта демонстрации траура» это смерть, прошедшая в миллиметре от нее, для героя «Опыта неучастия» — письмо, доставленное как будто из потустороннего мира. У Олега же было несколько таких поводов, но он настолько «успешно» спрятался от себя, что это привело к психической болезни.

Конечно, Вишневецкой ближе те, кто смог использовать свой шанс на перерождение. Так, герой повести «Опыт возвращения», с помощью гипноза переживающий свою жизнь заново, с ужасом видит себя потенциальным виновником многих трагедий, которые не произошли только по воле случая, и главная его несостоявшаяся вина заключается в том, что он чуть было не стал виновником смерти своей новорожденной сестры. Опыт возвращения — это, конечно, еще и опыт вины, которую нужно принять по возможности мужественно: «Жизнь нельзя объяснить. Ее можно только прожить. Один-единственный раз. Прожить взахлеб, на разрыв, не упуская ни одного из ее щедрых даров, ее ослепительных мигов… а потом, оглянувшись, вдруг ужаснуться. Или не ужаснуться. Кому как повезет».

Важно суметь сделать и то, и другое — и оглянуться, и ужаснуться.

Два финальных, самых значительных, текста «Опытов» — «Опыт принадлежания» и «Опыт любви», поставленные в структуре книги рядом, представляют собой трудноразрешимое противоречие. При очевидной полярности изложенных здесь мировоззренческих и религиозных позиций в них чувствуется внутреннее единство более высокого свойства, чем между другими текстами книги. Оно выражено прежде всего в том, что в обоих случаях Вишневецкая берет запредельно высокую ноту, звучащую почти на грани человеческих возможностей: «Сегодня я хочу настолько уже высокую ноту взять, что, какими могут быть мои слова после этого, даже не представляю», — говорит она об этом устами своей героини.

В обоих текстах писательница, не выходя за рамки установленных структурой книги внутренних литературных правил, ставит перед героями последние вопросы бытия: оправдания Бога и оправдания человека.

Событийная канва «Опыта принадлежания» связана с историей пребывания в немецком гетто Ревеки Левиной, бабушки главной героини. Бабе Риве удалось спастись, но ее мать и трехлетняя дочь Жанночка погибли от удушения газом в специально оборудованном фургоне. Трагическое прошлое семьи Левиных, как будто забытое за сроком давности: баба Рива, женщина гордого, крутого нрава, вряд ли много рассказывала об этом случае своим детям, — вдруг всплывает из небытия в связи с тем, что немецкий фонд собирается выплачивать бывшим узникам гетто ежемесячное пособие.

  1. Кузнецова А. А. А. К. (Опыт радости за другого) // Русский журнал. 2003. 11 марта. []
  2. Бавильский Д. Как сделан «Опыт» Вишневецкой // Русский журнал. 2002. 19 марта. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2011

Цитировать

Иванова, Е.А. Столкновение с иным. «Опыты» Марины Вишневецкой / Е.А. Иванова // Вопросы литературы. - 2011 - №1. - C. 191-207
Копировать