«Эпохи жизни» Николая Гоголя

Манн Ю. В. Гоголь. Труды и дни: 1809—1845. М.: Аспект Пресс, 2004. 813 с.; Манн Ю. В. Гоголь. Завершение пути: 1845—1852. М.: Аспект Пресс, 2009. 304 с.

Юрий Владимирович Манн по праву имеет репутацию крупнейшего и авторитетного специалиста по творчеству Гоголя; его «Поэтика Гоголя», вышедшая в 1978 году и не раз с тех пор переизданная, справедливо признана литературоведческой классикой, а каждая новая его работа, будь то книга, проблемная статья или полемическое выступление, неизменно становится событием в гоголеведении. Особым событием, бесспорно, является завершенное им фундаментальное исследование, представляющее собою строго научное жизнеописание Гоголя. Особым потому, что такого жизнеописания у нас еще не было. С фактами биографии Гоголя можно было познакомиться, обратившись к «Запискам о жизни Н. В. Гоголя» П. Кулиша или к «Материалам для биографии Гоголя» В. Шенрока, изданным в позапрошлом еще веке и принадлежащим, можно сказать, к донаучной стадии изучения гоголевской жизни; в смысле жанра — это именно «записки» и «материалы», но еще не биография. Беллетризованная биография Гоголя И. Золотусского (в серии «Жизнь замечательных людей») обращена к массовой аудитории и выполняет прежде всего просветительскую функцию; у нее свои несомненные достоинства, но заменить научную биографию она, конечно, не может и на это и не претендует.

Законным, однако, кажется вопрос, возможна ли вообще научная биография, если видеть в ней описание жизни человека как некоей имеющей смысл целостности; законным потому, что сам биограф отбором материала и его подачей способен придать жизни своего героя определенный смысл, почему написание биографии и кажется задачей скорее художественно-творческой, чем литературоведческой¹. Между тем научная биография несет в себе иной тип знания о человеке, чем биография художественная; ее цель не в том, чтобы сотворить целостный образ писателя, но в том, чтобы объективно и с максимальной полнотой представить события его жизни, объяснить их и доказательно интерпретировать. Главная роль в научной биографии принадлежит разного рода документам; правда, не все в жизни документировано, но исследователь, если ему приходится заполнять лакуны, не должен выходить за границы научной гипотезы, тогда как беллетрист может дать волю своему воображению.

Действительно, «научная биография, построенная на строгой проверке, сопоставлении и анализе всех имеющихся материалов»², о необходимости которой ученый размышлял в свое время в предисловии к книге В. Вересаева и над которой работал более двух десятилетий, призвана дать объективное представление о сложном единстве и особенностях психологической структуры личности Гоголя. У научного исследования, как наглядно демонстрирует Манн, есть отвечающие именно его цели и методам возможности не столько придать жизни писателя смысл, сколько обнаружить его в изучаемом материале и вывести на поверхность повествования; к тому же жизнь Гоголя заключает в себе не какой-то один определенный смысл, а совокупность взаимосвязанных смыслов, являющих собой подлинную проблему гоголевской биографии: без их уяснения и освоения невозможно постижение его личности. С. Бочаров, выдвинувший (применительно к Пушкину) понятие «объем творческой личности», заметил, что «феномен Пушкина доступен только такому — объемному — пониманию»³. Соответствующее объему личности объемное понимание — так можно было бы определить главное устремление биографа Гоголя.

Задача подготовить научное жизнеописание Гоголя сильно усложнялась тем обстоятельством, не вполне очевидным, что облик этого писателя «в глазах современников и потомков не только «двоится», а множится, излучая из себя ряды совершенно различных и совсем не похожих друг на друга образов»⁴. Гоголь объявлялся то мистиком, то гностиком, то религиозным моралистом и т. д. Однако реальная биография плохо укладывается в схему; да и вообще «жесткое следование биографа своей концепции опасно: концепции — скоропортящийся материал»⁵. Выстраиванию концепции Манн предпочел свободную от какой-либо заданности организацию повествования, чтобы в поле зрения биографа всегда оставалось живое лицо Гоголя.

Название «Труды и дни», более привычное для летописи жизни и творчества⁶, убедительно мотивировано спецификой предмета биографического исследования: «Жизнь Гоголя была бедна внешними событиями; собственно, его «дни» — это его «труды», сменяемые короткими или долгими паузами» (с. 5). Три книги, составившие два тома биографии Гоголя, охватывают три «эпохи» его «жизни»⁷ (1809-1835, 1835-1845 и 1845-1852 годы), рассмотренной буквально «день» за «днем», — от периода, когда он только приступает к своим «трудам», и вплоть до завершения писательского пути. Дело идет о художнике, жизнь которого целиком была подчинена творчеству; отсюда ясно сознаваемый исследователем особый сюжет и особые коллизии жизнеописания, где — по условиям жанра — на первом плане, разумеется, «жизнь», но где роль «творчества», взятого в ракурсе решаемых Гоголем «сугубо личных проблем» (с. 6), оказывается исключительно значима и велика.

В жизни Гоголя, на что биограф обращает специальное внимание, заключались и возможности других жизней, не только писательской, хотя первые литературные опыты приходятся уже на его гимназические годы, а комический дар пробудился в нем еще раньше. В высшей степени ему было свойственно, от романтической юности и до зрелых лет (когда он, подобно изображенному им в «Мертвых душах» автору, стал «мужем, воспитанным суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения»), стремление «искать самые разные пути» (с. 182). Он предпринимает попытку стать актером, тянет чиновничью лямку в Департаменте уделов, пробует себя на педагогическом поприще в качестве учителя. Даже после публикации принесших ему славу «Вечеров» он по-прежнему «мысленно имел перед собой не один путь, а несколько» (с. 211), почему и вынашивает грандиозные планы написать историю Украины и всемирную историю, пытается получить в открывающемся в Киеве университете им. св. Владимира кафедру всеобщей истории, определяется на аналогичную кафедру в Санкт-Петербургский университет, пребывание в котором хоть и вылилось в «драматический эпизод его биографии» (с. 310), но помогло осознать, в чем его настоящее призвание.

Разные занятия, отнимавшие время и силы и далеко уводившие, казалось бы, от литературы, то есть от главного дела жизни, были, как показывает Манн, вполне органичными для Гоголя с его тягой — в духе времени и по личной склонности — к универсализму и с его жаждой практического действия и практических результатов. Стремление быть не только автором-творцом, но деятельным практиком, непосредственным участником и творцом невымышленных событий, готовым к прямому вмешательству в жизнь с целью ее изменения и преображения, особенно резко проявится у Гоголя в 40-е годы, но истоки свои это стремление берет в гоголевской молодости, когда он мучительно переживает тяготящую его «неизвестность» и мечтает (как будут мечтать его персонажи, выражая заветные желания на своем комическом языке) об «известности» (с. 130). Искомой же «известности» достигает он, полностью отдавшись литературному творчеству и став «деятелем русской литературы, русским писателем» (с. 248).

Понятно, почему так подробно и тщательно рассматривает Манн сложные и парадоксальные связи между разными «эпохами жизни» Гоголя; только так и можно было увидеть удивительное единство его личности, поражавшей современников алогичными, на поверхностный взгляд, поступками и странными для посторонних метаниями: «…кажется, что Гоголь, вступивший в следующую пору своей эволюции, решительно рвет с порою предыдущей, однако между ними отыскивается поразительное сходство. Постоянство достигается общим звеном у той и другой поры, или стадии, а изменчивость — переносом акцента» (с. 66). Это сказано о Гоголе-человеке и касается поры его юности, но справедливо и по отношению к Гоголю-писателю, чье развитие и в зрелые уже годы «протекало сложно и прихотливо, и резкие изменения, которые казались окончательными, на самом деле таковыми не были» (с. 589). В результате те черты характера и особенности поведения, которые вызывали непонимание (а порой и раздражение) даже у людей из близкого окружения, находят у биографа убедительное объяснение, когда раскрывается перед ним самый склад человеческой и писательской натуры Гоголя, наложившей отпечаток и на его «дни», и на его «труды».

Многим современникам Гоголь мог показаться (и казался) капризным эгоцентриком, сосредоточенным исключительно на собственной персоне, отличавшимся душевной черствостью и страдавшим от разного рода психологических комплексов; в биографии приведено немало на этот счет свидетельств, взятых из мемуаров и из писем знавших Гоголя лиц. Человек он был невероятно скрытный и болезненно реагировавший на вопросы, касавшиеся его частной жизни и особенно пишущихся или только задуманных произведений; известная склонность его к мистификациям — оборотная сторона этой скрытности. Тем важнее было биографу и распознать склад его личности, и понять утаенные от знакомых (незнакомых же ему «всегда было свойственно сторониться» — с. 619), к которым Гоголь поворачивался «то одной, то другой стороной, ускользая от испытующего взгляда, от требований цельности» (с. 65), мотивы его поступков.

Так, Манн пересматривает «почти общепринятое мнение, что прием, оказанный «Ревизору», печатные и устные суждения — все это произвело ошеломляющее впечатление на Гоголя и вызвало его бегство за границу» (с. 429). В переживания автора комедии, принявшие форму такой «аффектации», что пошли даже разговоры о его преследовании, действительно «примешивалось намерение мотивировать тем самым свой отъезд как вынужденное бегство» (с. 431). Но, как убеждает биограф, приводя соответствующие документы, «едва ли правильно сводить мотив отъезда к реакции на прием комедии»; тут действовала иная логика: Гоголь, как выясняется, заранее принял решение об отъезде, чтобы сохранить «душевное равновесие и спокойствие», столь необходимые ему для работы над «Мертвыми душами» (с. 432).

Непонимание Гоголя современниками, передавшееся по наследству многим писавшим о нем авторам, было отнюдь не таким уж безобидным для формировавшегося образа писателя и для судьбы этого образа в литературно-критическом и читательском сознании. Известно, в какую нелестную для Гоголя легенду о любви его к «покойницам», почему и получил он название «бесплотного духа», превратились под пером Розанова устойчивые слухи о «физиологических аномалиях писателя, по причине которых он вообще не знал женщин» (с. 163). Но внимательный анализ самопризнаний писателя, пусть глухих (а какими еще они могли быть у такого скрытного человека) и потому казавшихся недостоверными, позволяет исследователю, не считавшему возможным обойти в биографической книге столь деликатную тему, сделать вывод, что «»энтузиазм » любви был известен Гоголю не понаслышке» и что ведомы ему были «грехи молодости» (с. 164). Так что дело не в отсутствии у Гоголя (необыкновенно чуткого, что слишком заметно по его произведениям, к женской красоте и к силе воздействия ее на человека) интереса к женщинам, а в его поглощенности творчеством, требовавшим от него такой самоотдачи, что не оставалось в его жизни места для очень многого, в том числе и для любовной страсти.

Небезобидные для репутации Гоголя домыслы порождаются и буквалистскими (причем весьма тенденциозными) прочтениями его произведений, особенно тех из них, где содержится художественно преображенный автобиографический материал. Манн специально задерживает внимание на гоголевских «Ночах на вилле», отразивших переживания писателя в связи со смертью юного Иосифа Виельгорского, ставшей для него настоящим потрясением, «как двумя годами раньше смерть Пушкина» (с. 534). В гоголевском тексте «порою видят выражение гомосексуальных наклонностей писателя, наконец-таки нашедших свое полное выражение»; в заблуждение «озабоченных» истолкователей, игнорирующих биографический и исторический контекст, вводит, как показывает биограф, исповедально-лирический тон сохранившегося в отрывках произведения, смысловые планы которого были вполне понятны читателю пушкинско-гоголевской поры, воспитанному на «поэтизации дружбы как чувства, исполненного нежности и чуткой ласковости» (с. 538).

Замечательный пример вдумчивой работы биографа — разбор аргумента, «который обычно приводится в качестве мотивировки ссоры, будто бы имевшей место между Пушкиным и Гоголем»; речь идет о рассказе Хлестакова в черновой редакции «Ревизора» о том, «как странно сочиняет Пушкин» (с. 442). Но для обиды у Пушкина, доказывает Манн, не было оснований: «Хлестаковская версия относительно Пушкина комична и лишена реального значения уже потому, что ее произносит Хлестаков» (с. 444). А вот Гоголь на Пушкина, не нашедшего возможности проститься с ним, когда он уезжал из России «далеко и надолго» (с. 447), обидеться мог, но к ссоре это не привело. Важное разъяснение исследователя, учитывая особую роль Пушкина в жизни и судьбе Гоголя.

Мы видим, как глубоко и по-новому освещаются Манном не только считавшиеся «темными» или обманчиво ясными, но и хорошо изученные, казалось бы, эпизоды и события гоголевской жизни, такие, например, как «дело о вольнодумстве» в нежинской гимназии, сущность которого объяснена была «недостаточно и однобоко», почему «подоплека имевших место событий остается непонятой» (с. 107). Обнажая эту подоплеку, исследователь раскрывает и биографическое значение «дела», проявившееся в том, что «усилилось гоголевское ощущение неразумности, алогичности и спутанности» (с. 126) жизни, которое даст потом о себе знать в нарисованных писателем гротесковых картинах.

Прочерчивая линии гоголевской судьбы и раскрывая смыслы его жизни, Манн подробнейшим образом рассматривает такие важные для биографического исследования темы и вопросы, как родословная, родители и родственные связи, обучение в уездном училище и в гимназии, круг чтения, бытовое и литературное окружение (друзья и знакомые писателя получают краткие, но содержательные характеристики), особенности национальной самоидентификации, маршруты и хроника поездок и путешествий, денежные обстоятельства, состояние здоровья, возникновение и развитие творческих замыслов, самопризнания, касающиеся процесса творчества, создание и последующая судьба произведений, их прохождение через цензуру, отношение к статьям и рецензиям критиков, реакция на читательское и зрительское восприятие, религиозные переживания и духовные искания, заочный спор с Белинским по поводу «Выбранных мест», паломничество в Иерусалим и многое-многое другое.

Рассказав о последних днях жизни Гоголя и о том потрясении, каким явилась для современников трагедия его смерти, Манн завершает повествование историей сожжения второго тома «Мертвых душ», что выглядит логично, если учесть, насколько тесно связана была работа писателя над этим произведением с разгадкой для него тайны его существования. Более того, универсализм писательских притязаний Гоголя был таков, что поэме предстояло «открыть тайну русской жизни, а через нее — и тайну человечества» (с. 283); в писательской своей неудаче увидел он неудачу возложенной на него миссии. Но действительно ли Гоголь сжег законченную, пусть в основном, редакцию второго тома? Манн склоняется, хоть и «с необходимой оговоркой» (с. 282), именно к такому мнению, которое представляется все же научной гипотезой; есть в жизни Гоголя загадки, которым, похоже, суждено загадками оставаться.

Сознавая всю сложность задач, которые приходится решать биографу Гоголя, Манн рассматривает предпринятое им исследование как всего лишь шаг «к будущей и, увы, неблизкой цели создания «обстоятельной и всесторонней биографии», преодолевшей неимоверное сопротивление и трудность материала» (с. 5). Можно по достоинству оценить скромность исследователя (его верность герою своего повествования заметна и здесь — в следовании существенному для писателя, особенно в зрелые его годы, принципу самоумаления), отдавшего изучению Гоголя более пятидесяти лет жизни и написавшего первую его фундаментальную научную биографию. Но прежде всего надо по достоинству оценить созданное им огромное биографическое полотно, впервые давшее всем нам возможность, как в чудной панораме, увидеть и обозреть заполненные «трудами» «дни» писателя, которому его биограф посвятил свои «труды» и «дни».

Владислав КРИВОНОС

г. Самара

1. См. подр.: Рейтблат А. И. Биография и литературоведение (Размышления по поводу несостоявшейся полемики) // НЛО. 2009. № 95.[↩]
2. Манн Ю. «Совершенно как живой» // Вересаев В. В. Гоголь в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников. Харьков: Прапор, 1990. С. 5. [↩]
3. Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 245.[↩]
4. Чижевский Д. И. Неизвестный Гоголь // Гоголь: Материалы и исследования. М.: Наследие, 1995. С. 200. [↩]
5. Лотман Ю. Биография — живое лицо // Новый мир. 1985. № 2. С. 236. [↩]
6. Ср.: Лернер Н. О. Труды и дни Пушкина. СПб.: Скорпион, 1903.[↩]
7. Выражение это, «эпоха жизни», принадлежит Гоголю, писавшему в июне 1839 года А. Данилевскому, другу его с детских лет, про переживаемую им ныне «эпоху жизни, когда друзья уже не даются».[↩]