Стоик (О Лидии Яковлевне Гинзбург)

Однажды у меня дома, в Смоленске, за столом, в обществе приблизительно десяти человек гостей, Юрий Михайлович Лотман спросил Лидию Яковлевну:

– Вы не знаете случайно такую эпиграмму времен вашей молодости? Она кончается:

Где стол был яств, там гроб стоит,

И на гробу сидит Державин.

 

Державин был тогда ректором Ленинградского университета.

– Как же мне не знать, – ответила Л. Я., – когда это я сочинила?

Наш ЛГУ не Бумом знаменит –

Он Мишкой Яковлевым славен.

Где стол был яств, там гроб стоит,

И на гробу сидит Державин.

Бум – так мы звали Бориса Михайловича Эйхенбаума. Только это не эпиграмма, это из «Гимна формалистов», который я тогда сочинила.

Разумеется, все стали просить Лидию Яковлевну вспомнить этот гимн. Она произнесла несколько строф, потом

сказала, что забыла, и предложила дополнить текст, обратившись к Б. Я. Бухштабу. В первый приезд в Ленинград я это сделал, и вот текст в том виде, который мне удалось восстановить.

За тех, кто был не раз освистан,

Но не сдался и создал нас,

Священный тост для формалистов –

Мы пьем за старый ОПОЯЗ.

Припев:

Так наливай же, наливай И все до капли выпивай.

Формальный метод и вино –

Вот все, что в жизни нам дано.

 

Наш ЛГУ не Бумом знаменит –

Он Мишкой Яковлевым славен.

Где стол был яств, там гроб стоит,

И на гробу сидит Державин.

Припев

Отец наш буйный – Виктор Шкловский,

Тынянов строгий – няня наша,

А Эйхенбаум не таковский:

Он наша нежная мамаша.

Припев

Вазир-Мухтар не ведал, нет,

Убит персидскою ордою,

Что будет некогда пригрет

Пятиконечною «Звездою».

Припев

А Кюхля – он не ведал, нет,

Самодержавием измучен,

Что будет некогда пригрет

Гостеприимнейшим Кубучем.

Припев

Среди Успенских популярен,

Дев лингвистических кумир,

Смиренный грешник Боря Ларин

Под словарем вкушает мир.

Припев

 

Я записал беглые комментарии: Кубуч – издательство, где главным редактором был К. И. Чуковский и где был напечатан роман Тынянова, а Успенские – известные впоследствии Лев и Всеволод, тогда – студенты.

Я был знаком с Л. Я. с 1968 года, но знакомство наше не было близким. Оно поддерживалось благодаря моей дружбе с Б. Бухштабом, а Борис Яковлевич и Л. Я. дружили с незапамятных времен, со своих студенческих лет. Тот вечер, с которого я начал мой рассказ, датируется 20 ноября 1979 года. Только после него мы с Л. Я. стали изредка обмениваться письмами. У меня сохранилось шестнадцать ее писем; крайние даты: 8 июня 1980 – 2 сентября 1989. В том разделе моей библиотеки, который начинается «Сборниками по теории поэтического языка» на газетной бумаге, стоят три книги Л. Я. с ее дарственными надписями. В этом же разделе стоит сборник статей 1926 года «Русская проза» под редакцией Эйхенбаума и Тынянова, в котором работой «Вяземский литератор» дебютировала как серьезный ученый Л. Я. Когда она была у меня в гостях, я показал ей эту книгу.

– Подумай! Даже у меня она не сохранилась, – сказала она, но взять не пожелала.

Есть записи о встречах с Л. Я. в моем дневнике – обычно слишком лаконичные. Беглые заметки. Иногда просто отмечено, что вечер провел у Л. Я. Вечер у Л. Я. – это непременно интересные разговоры, ее тонкие мысли о литературе, лишь отчасти воплощенные в книгах, рассказы о прошлом. Что-то вспоминается, но о том, что не было в свое время записано, говорить нельзя: ошибки памяти и воображения неизбежны, воспоминания могут незаметно заменяться предположениями, а предположения – вымыслами. Остается лишь укорять себя в лени, сожалея об упущенном и утраченном.

Нашему с Л. Я. сближению в 80-х годах, кроме моей дружбы с Борисом Яковлевичем, способствовали еще некоторые обстоятельства. Я стал писать ненаучную прозу, Л. Я. узнала ее через Бориса Яковлевича, проза ей понравилась настолько, что она предприняла попытки напечатать ее в «Неве», где печаталась сама. Это не получилось, но моими писаниями и тем, что за ними стоит, Л. Я. заинтересовалась. «А знаете, она страшная», – сказала она о моей прозе. Меня поразила ее реакция на один рассказ. Там описан негодяй- насильник и неудавшееся покушение на него. Так вот, Л. Я. выразила огорчение, что этот негодяй не понес кары. Расспрашивала меня о той действительности, которая осталась за пределами рассказа, надеясь услышать, что в жизни порок был все-таки наказан.

По взглядам на жизнь Л. Я. отнюдь не была бесстрастным олимпийцем, как это может показаться при чтении ее книг, откуда оценочные суждения по большей части устранены. Мы привыкли видеть полную, малоподвижную даму в строгом сером костюме, умную, немногословную, слегка ироничную. Но в ней горел темперамент не созерцателя, а деятеля; во время разговора прищуренный глаз нередко вспыхивал то гневом, то насмешкой.

С живейшим интересом Л. Я. вдруг стала расспрашивать меня, тоже по следам прочитанной автобиографической повести, о моих увлечениях спортом.

– Значит, вы играли голкипером? А еще каким спортом вы занимались?

– Большим теннисом, но немного.

– И я!

– Потом пинг-понгом.

– И я тоже!

– Шахматами, – сказал я.

– И есть разряд?

– Первый.

– Ого! Это хорошо. Человек должен быть многомерным. Борис Яковлевич тоже был многомерным, только в другом роде. Он в молодости прекрасно танцевал, любил это, мог целую ночь проплясать. Распевал блатные песни.

Л. Я. одобрила мои воспоминания о Борисе Яковлевиче. Они еще больше расположили ее ко мне. У меня записано:

– Вы верно его воссоздали.

– Борис Яковлевич был с вами очень откровенен, как мало с кем.

– Жаль, что ваши воспоминания касаются только последних лет, но это уже не ваша вина.

Л. Я. исправила три неточности (и мои, и Бориса Яковлевича), достала старый альбом 20-х годов, где: среди стихов и романсов нашлись три шуточных стихотворения Бориса Яковлевича той поры, стихотворение Н. И. Харджие-ва, где Борис Яковлевич упомянут, разрешила переписать и использовать в воспоминаниях. Продиктовала свое стихотворение, обращенное к Борису Яковлевичу.

Мне кажется, что качество этих стихов значительно выше того среднего уровня, к которому принадлежит большая часть стихотворений филологов. Вот послание, обращенное к Л. Я., с аллюзиями на Лермонтова и Пастернака. Эпиграф Бухштаб взял из Мандельштама («Нет, никогда ничей я не был современник…»). Бум-трест – семинар Б. М. Эйхенбаума.

              Ну что же; если нам не выковать другого,

              Давайте с веком вековать!

 

О юности. Проходят годы.

О трудности. Так будем плыть!

О моде. В моду и из моды

покойно надобно ходить.

 

О пиве. Вспоминай, пригубив,

Его нерадостную муть,

Как мы «ковшом душевной глуби»

Умели пиво зачерпнуть.

 

О милый хмель науки пенной!

О строй двупланный и хмельной

Литературы суверенной,

Бум-треста, жизни и пивной!

 

Теперь не то: двупланность смыта,

Игра приемом не нужна,

И видит, каясь, скептик битый,

Сколь диалектика страшна.

 

Ответствуй: мудрые примеры

Мятежно отводя рукой,

Не просто ль скептик ищет веры

(Как будто в вере есть покой!)?

 

А так, – на месте даже мелочь.

Опасно ехать? Тихий ход!

Привыкнем, Люся! Что же делать?

Земля уж больше не плывет!

12/XII 1926

Бухштаб никогда не рассказывал мне о своих опытах в области «легкой поэзии», но однажды упомянул о стихотворении Л. Я., которое она написала на шоколадке, подаренной ему при одной житейской неприятности. Шоколад назывался «Академический». Я нашел этот текст в альбоме Л. Я. Относится он к 1927 году или к 1928-му и воспринимается как отклик на приведенное выше стихотворение.

Он может возмутить умы,

Подарок мой. Он неприличен.

Борис! Академичны ль мы,

Как шоколад академичен?

 

Мы формализма поздний цвет.

Что, если плод наш будет горек?

Тот – неудавшийся поэт,

Тот – недоделанный историк.

 

Ах, мы бесформенно ленивы,

И нам формально суждено

Ученость забывать в кино

И вспоминать стихи за пивом.

Уступая моим просьбам и несколько смущаясь, что мы занимаемся такими пустяками, Бухштаб как-то продиктовал мне другое стихотворение Л. Я. Она написала его в конце 20-х годов в утешение при очередной неудаче, связанной с поисками интересной службы. Они работали тогда в детском отделе ОГИЗа в помещении нынешнего Дома книги «под зингеровским хрупким шаром».

Да, дуют ветры, плюют мэтры,

Трещит святое ремесло.

Каким-то очень резким ветром

Нас в детский сектор занесло.

Там много дев, там мало книг,

Там Самуил Маршак велик.

 

Мой брат по музам и судьбам!

Профстаж нам не дается даром.

О дом стажеров! Серый храм

Под зингеровским хрупким шаром.

Там тьма искусств, там тьма наук,

Там О*** злой паук.

 

Читатель, конечно, уловил почти обязательную в такого рода стихах аллюзию (на этот раз на Пушкина).

Во второй половине 20-х годов Л. Я, проводила лето в Одессе. Сюда к ней приезжали друзья, в их числе Бухштаб. В ряде стихотворений ощущается атмосфера беззаботного веселья тех месяцев. Кармен – местная рыбачка Хваня, участница развлечений; Аэлита – киноактриса Ю. И. Соkнцева, которая снималась в этой роли в одноименном фильме. Доски судьбы – намек на Хлебникова.

Когда-нибудь, глядя на город

Из окон высокого дома

И видя огни в отдаленьи

Сквозь голубоватый туман,

 

Вдруг вспомнить железную кровлю,

Где Харджиев радостно пасся,

Черты Аэлиты заснувшей

И доски судьбы у Кармен,

 

И звуки мещанских романсов

Над Понтом, носившим галеры,

И голубоватое небо

С растекшимся Млечным Путем.

Одесса, 30 июля 1928 г.

 

В ответ на это еще один отпускник, Н. Харджиев, написал «Прощание с Кармен», где есть такое четверостишие:

И ты прощай, родная бухта,

Где, кроток и совсем не пьян,

Ингерманландский ангел Бухштаб

Плясал с царицей марсиан.

Одесса, 19/IX 28 г.

 

Наконец, еще одно послание Бухштаба к Л. Я. с его же примечаниями. «Риели» – название лодки Л.