Стив Левин. С еврейской точки зрения… Избранные статьи и очерки

Стив Левин. С еврейской точки зрения… Избранные статьи и очерки. Иерусалим: Филобиблон, 2010. 484 с.

В первый раздел книги — «В мире Бабеля» — вошли разные по объему и характеру статьи. Вслед за Маяковским и, вероятно, с большим основанием Бабель мог бы сказать о себе: «Три разных истока во мне речевых…» Но в устах Бабеля подобные слова имели бы иной смысл. Если говорить обобщенно, он наследник трех литературных (шире — культурных) традиций: русской, еврейской и французской. Речь идет не только о происхождении, образовании и воспитании, но о влиянии на Бабеля писателей прошлого и о воплощении им этих традиций в своих произведениях. И если мы хотим получить объемный, стереоскопический, а главное, объективный взгляд на творческую биографию писателя, мы должны учитывать и внимательно изучать все эти аспекты.

О еврейском контексте у Бабеля писали Р. Альтер, Х. Бар-Йозеф, Э. Зихер, А. Жолковский, П. Карден, Л. Кацис, Ш. Маркиш, М. Одесский, Й. Петровский-Штерн, Ю. Стора-Сандор, Д. Фельдман, Ж. Хетени, К. Эвинс и др.

С. Левин предлагает свой ракурс в освещении данной темы. Особенно показательна в этом смысле статья «»Чужой среди своих»: к проблеме самоидентификации Лютова» — о «Конармии» и конармейском дневнике. В литературе о «Конармии» много внимания уделялось взаимоотношениям Лютова и конармейской массы, но из-за опосредованности в произведении еврейской темы на периферии оказывались его взаимоотношения с еврейской местечковой средой. Работа Левина этот пробел восполняет. Остановлюсь на основных положениях данной статьи.

Исследуя литературную генеалогию Кирилла Лютова, автор приходит к выводу, что «негероический герой» конармейского цикла ведет свое происхождение не только от образа Дмитрия Оленина из «Казаков» Л. Толстого, но и от более близкого по времени предшественника — еврейского солдата-интеллигента из очерка С. Дубнова «История еврейского солдата. Исповедь одного из многих». Между последним произведением и «Конармией» существует рожденное переломным временем «типологическое сходство», проявившееся в следовании еврейской традиции в изображении героического, действенного начала, когда на первый план выдвигается не физическая, «богатырская», сила, но сила духовная (с. 12). В статье дается сопоставление Лютова — героя-повествователя конармейских рассказов и Лютова-Бабеля — автора конармейского дневника. «Самоидентификация Лютова происходит в книге по отношению к двум равновеликим в его глазах величинам — «нашей Конармии» и еврейству, частью которого он постоянно себя сознает» (с. 17). Лютов из «Конармии» оказывается «чужим» не только для красноармейцев, но и для «своих» — евреев, с которыми его связывает общность судьбы и духовной жизни. «Но избыть своей еврейской сущности Лютов не может. Он постоянно выдает себя неприятием кровавого насилия <…> и арифметики убийства» (с. 17-18).

В рассказах еврейская тема подчинена теме конармейской, а в Дневнике она имеет самостоятельное значение. Жанр дневника позволяет Лютову-Бабелю не скрывать своего тяготения к еврейству, равно как и выделить «мысль семейную». Но именно в Дневнике «возникает проблема межеумочного положения Лютова, человека с русской фамилией, который пошел в Конную армию, в сущности, не только для того, чтобы наблюдать происходящее, но и защищать соплеменников-евреев». Однако из-за этого скрываемого еврейства Лютов-Бабель нередко попадает в двусмысленное положение и оказывается лишенным возможности не только защищать евреев, но даже сочувствовать им (с. 18). Если в Дневнике еврейская тема развивается открыто, то на связь с еврейством Бабеля и его Лютова в самой «Конармии» указывают лишь имеющиеся в тексте еврейские аллюзии. Коллизия самоопределения Лютова (Лютов — казаки — евреи) «в пределах цикла не разрешается, но тенденция ее разрешения обозначена движением авторской мысли», а история «невхождения» Лютова в конармейскую массу является важнейшим сюжетообразующим фактором всей книги (с. 30). «Война и революция увидены Бабелем сквозь призму вечных ценностей <…> заключает автор. — В этом эпическом повествовании находит свое место «исповедь сына века» — еврейского солдата-интеллигента, ищущего свое истинное «Я» в слиянии со своим народом и Тем, Кто его создал…» (с. 32).

Статья «Еврейская самоидентификация автора и его героев в автобиографических произведениях Бабеля» опирается на реальную биографию писателя и его автобиографические произведения. Правда, в начале статьи автор обращается к рассказу «Старый Шлойме», а в конце — к неоконченной повести «Еврейка», которые не относятся к названному циклу. Здесь подробно говорится о приверженности Бабеля еврейским традициям и языку. Он не был религиозен, однако, как считает автор, «органически, по строю своей души и характера, был привержен религиозным традициям» (с. 72). Я думаю, что писатель скорее почитал общекультурные и семейные традиции своего народа, истоки которых — нельзя не согласиться, — в религии. Между тем «приверженность еврейской традиции — это еще не все, что нужно для самоопределения писателя-еврея в русской литературе» (с. 73). Соглашаясь с мнением Ш. Маркиша, автор статьи полагает, что принадлежность к еврейской культуре определяется воздействием еврейского самосознания на произведения писателя либо на протяжении всего творческого пути, либо существенного его отрезка. Для Бабеля момент такого осознания и выбора наступил довольно рано — с ранних рассказов, таких, например, как «Старый Шлойме» (1913) и «Детство. У бабушки» (1915). А из наброска «Детство. У бабушки», в свою очередь, «как из почки в дальнейшем вырастут поздние рассказы автобиографического цикла Бабеля — «История моей голубятни», «Первая любовь», «В подвале», «Пробуждение», «Ди Грассо»» (с. 75).

И в раннем рассказе 1915 года, и в рассказах о детстве, написанных в 1920-1930-е годы, возникает тема «еврейской мечты», вернее «еврейских иллюзий» — «возможности быстрого восхождения к высотам жизни» (с. 79). Но всегда эти еврейские мечты грубо перечеркиваются самой действительностью, наиболее реальное проявление которой — погром. Единственной опорой в этом мире является еврейская семья, даже такая «нищая и бестолковая», как у героя рассказов Бабеля. Именно через показ еврейской семьи — и в автобиографических новеллах, и в неоконченной повести «Еврейка» — Бабель напоминает о великих нравственных традициях своего народа.

Третья большая статья этого раздела «Бабель на Волге: рассказ об одной экспедиции» посвящена саратовским страницам биографии писателя. Здесь дается детальный анализ рассказа «Иван-да-Марья», повествующего о продовольственной экспедиции в Самарскую губернию 1918 года. Разбору рассказа предшествует экскурс в биографию молодого Бабеля, когда тот впервые попал в Саратов, куда наряду с другими высшими учебными заведениями Киева был эвакуирован Киевский коммерческий институт, который окончил Бабель. Фрагмент о первом пребывании Бабеля в Саратове настолько богат документальными материалами, что может служить ценным источником для создания научной биографии писателя этого периода. Да и рассказ «Иван-да-Марья» рассматривается, в первую очередь, с точки зрения соотношения в нем подлинности и художественного вымысла. Это один из самых документированных, насыщенных конкретными фактами произведений Бабеля. В то же время в этом рассказе внешняя форма хроники — истории одной экспедиции — «»сдвинута» и заострена ярким вымыслом, гротескным совмещением несовместимого» (с. 62).

О неправомерности отождествления художественного произведения и его героев с подлинными событиями, лежащими в основе произведения, и реальными людьми, послужившими прототипами для созданных писателем образов, идет речь в заметке «А есть ли «тайна»?» Заключают бабелевский раздел рецензия на мемуары А. Пирожковой и очерк «В мире Бабеля: люди и книги».

Вторая часть сборника называется «Диалог (русские писатели и евреи; Генрих Гейне о евреях)». Здесь четко обозначен тот угол зрения, под которым автор исследует данную проблему: «процесс был двусторонним: не только русские писатели оценивали евреев и воплощали их образы в литературе, но и евреи вступали в диалог, а то и спор с ними по поводу правомочности и содержания этой оценки. Этот диалог был возможен, конечно, только тогда, когда писатель проявлял заинтересованность в том или ином решении еврейского вопроса» (с. 124). Работы, посвященные этому «диалогу», подкупают прежде всего объективностью, непредвзятым подходом к проблеме.

Статья «Ф. М. Достоевский и евреи» носит обобщающий характер. Опираясь на мнение философа А. Штейнберга, автор статьи полагает, что в основе негативного отношения Достоевского к евреям лежат его мессианские мечты о русском народе-богоносце, которому принадлежит будущее и который призван владеть миром и спасти его. Идеалом Достоевского была Россия как единое духовное целое, и она «должна была явить миру пример всеединства, всепримиримости, всечеловечности» (с. 132). А потому писатель видел угрозу в русских евреях, которые, по его мнению, были «сильнейшим Status in Statu». Вместе с тем, по мнению Л. Гроссмана, антисемитизм Достоевского «смягчался несомненной родственностью его типа мышления с библейским духом». «Это уважение к этической мысли еврейства, при неприязни к создавшему ее народу, — писал Гроссман, — не может не поражать нас в Достоевском. Совмещение философского семитофильства с практическим антисемитизмом было уделом многих мыслителей»¹ (с. 134). Таким образом, резюмирует Левин, Достоевский «так и не смог вступить в подлинный диалог с еврейством, оставаясь принципиально монологичным…» (с. 135). В то же время в произведениях Чехова диалог присутствует, и соотношение еврейского и русского «голосов» в нем «лучше всего передает блоковский образ «нераздельности и неслиянности»» (с. 288).

Кроме названных, в книгу вошли материалы о Лескове, Короленко, Горьком, Цветаевой и Гейне. Третий раздел — историко-краеведческие очерки «Евреи Саратова».

Все работы, представленные в данном издании, отличает серьезный подход исследователя, глубокие познания, привлечение обширного фактического материала, убедительная интерпретация литературных произведений, исчерпывающее раскрытие темы.

Е. ПОГОРЕЛЬСКАЯ

1. Гроссман Л. Достоевский и юдаизм // Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому: Материалы, биография, комментарии. М.-Пг.: Гос. изд., 1922. С. 181.[↩]