Стихи самоубийцы

Посвящается – О. Ю.

Русский читатель никогда не был и, даст Бог,

никогда не будет холодным эстетом,

равнодушным «ценителем прекрасного»,

которому мало дела до личности поэта.

Георгий Иванов. «Петербургские зимы»

«Поэты говорят обыкновенно об одном из трех: или о страдании, или о смерти, или о красоте» – писал Иннокентий Анненский в своих «Книгах отражений»¹. И тут же с бесстрашной, разоблачительной искренностью (на которую, кажется, только он и был способен) признавался, что страдание в поэтическом творчестве лишь симулируется: ведь само по себе оно не способно породить поэзию. Что ж, маститому критику больше хотелось говорить о красоте. Согласимся, что только ею и может быть уравновешена в искусстве «отрицательная, болезненная сила муки». Больше того, именно это равновесие и оправдывает самое существование искусства, давая человеку хоть какую-то опору в жизни…

Между тем в русской литературе, сверкающей десятками, даже сотнями блестящих, разнообразнейших имен, есть одно (ныне, кажется, совершенно забытое), теснейшими узами связанное, причем самым прямым, самым непосредственным образом, как раз с темой смерти. И правда, стихи этого поэта не могут не вызывать острейшего, смешанного с болью и ужасом любопытства. Ведь некоторые из них рождались… всего за несколько часов до очередной попытки самоубийства!

Вот, например, строки, писавшиеся тоскливейшим январским деньком последней мирной зимы в жизни еще той – старой, патриархальной России. Через полгода грянет страшная бойня Первой мировой войны, а затем и апокалиптические революционные перевороты, знаменующие собой подлинный конец XIX века. Впрочем, их несчастный поэт уже не увидит…

Мучительно сознать, что мы из серых нитей

Плетем свою канву, ненужные творцы;

И в библиотеке стыдится дух открытий

Средь сотен тысяч книг, где спят их близнецы.

Любой покойник знал все наши сны и речи

И лавры древних слов хранит любой экстаз…

Мы открываем Бог, как будто мы Предтечи,

Мы плачем, мы творим, как будто просят нас…

Наверно человек когда-нибудь устанет

Блуждать за новизной под добрый смех веков;

Быть-может, некогда земля безмолвной станет,

И люди будут жить с иронией богов.

И в библиотеке улыбкой сфинкса ранит

Брат брата своего средь саркофагов слои.

31 января 1914 г., Петербург². Думается, цитированное стихотворение привлечет внимание не только врачей-психиатров. С неменьшим волнением прочтут его и люди, далекие от проблем профессиональной суицидологии, но не лишенные способности к сопереживанию. В самом деле: нет ли в этих строфах чего-нибудь такого, что позволило бы заранее предугадать назревающую в душе человека катастрофу? Предугадать – и не дать разразиться варварской попытке самоубийства. Сначала у одного – вот этого, а потом и у другого несчастного, также одержимого страшной манией саморазрушения…

Взгляд профессионала прежде всего отметит использование во втором четверостишии слова «покойник». Согласимся: именовать так ушедших предков довольно странно, хотя мы, разумеется, ясно сознаем, что жизненный путь этих людей уже закончен. В унисон отмеченному слову зазвучит и трагическая метафора «саркофагов слов», болезненным акцентом завершающая все стихотворение. В переводе с греческого саркофаг означает буквально – «пожирающий мясо», говоря шире – «тело», «плоть». Считается, что своим происхождением термин обязан недоумению древнего человека перед загадочной для него трансформацией, со временем полностью преображающей тело покойника, помещенное в каменную античную гробницу: мягкие ткани оказываются гораздо менее долговечными в сравнении с костяком. Но как будет выглядеть при такой трансформации (буде она возможна) слово? Потеряет ли оно в своем качестве? Или, напротив, в нем проступят какие-то новые, куда более важные смыслы? И, потом, разве книги для слов – гробницы?

Давно замечено: мучительные, неотвязные размышления о смерти и обо всем, что с ней связано (включая и атрибуты похорон), чрезвычайно характерны для потенциальных самоубийц. Причем, смерть как бы и манит к себе, и отталкивает, порождая самые причудливые, подчас совершенно противоположные в своей сути образы – от прекрасных и возвышенных до гадких и отталкивающих. Близкой к этой теме оказывается и заявленная уже в первых строфах тема сна, по давней традиции ассоциирующегося со смертью. Кажется, именно отсюда вытекает и странная, прямо-таки болезненная немота. А ведь в финале стихотворения немеют не только люди, но даже и сама земля, точнее, весь существующий на ней мир. Немеют, но не перестают существовать…

Равно угнетающее впечатление производит и отсутствие в стихотворении ярких красок. Картина, созданная здесь удивительно тускла, что как бы фокусируется в образе «серых нитей», пронизавших в воображении поэта не только весь окружающий мир, но и самую его душу. Вспомним, однако, когда писалось стихотворение. В самом деле, каких уж там вдохновений ждать от туманной и слякотной невской зимы? Иногда даже кажется, что время «черных зимних дней» служит чуть ли не расплатой за свет знаменитых петербургских «белых ночей». В их фантастическом сиянии проявилось не одно литературное дарование…

И все же анализируемые стихи поражают не этим, а доступным восприятию любого читателя безнадежным, неодолимым чувством одиночества, что буквально пропитало все цитированные выше строки. Да почему же, почему общение автора с читательской аудиторией возможно только через фолианты его творений? И только в стенах библиотек? Скажем прямо, жизнь литературных кругов того, да и не только того, – любого времени протекает в совершенно иной атмосфере. В нашем же рассмотрении, вообще, речь идет о начале XX столетия, иными словами, о времени Серебряного века, когда, можно сказать, вся жизнь культурного общества была пронизана литературой.

Откроем, хотя бы, «Китайские тени» Георгия Иванова. В компетенции их автора – одного из активнейших участников литературной жизни Петербурга 1910-х годов – сомневаться не приходится. Вот как описывается здесь атмосфера, моментально соткавшаяся вокруг петербургского издателя Николая Шебуева, лишь только он затеял издание нового журнала:

«Из тысяч «непризнанных талантов», во все времена осаждающих редакции, Шебуев без труда выбирал стихи, которые можно было печатать без особого позора. Естественно, журнал «пошел». Поэты, которых он печатал, подписывались на журнал, распространяли его и раскупали десятки номеров «про запас». Другие, менее счастливые, тоже подписывались, не теряя надежды быть напечатанными, по «исправлении погрешностей размера и рифмы», как советовал им «почтовый ящик «Весны». Самые неопытные и робкие, не мечтающие еще о «самостоятельном выступлении» – таких тоже было много, – раскупали «Весну» в свою очередь <…> Все это печаталось, обсуждалось, премировалось, и число «наших друзей подписчиков» неуклонно росло <…> Набор и скверная бумага стоили недорого, гонорара, конечно, никому не полагалось»³.

Как видим, для гармонии душевной жизни нужно не так уж и много. Конечно, описанная выше молодежь не слишком смущается качеством своих творений (думается, немалая часть из них посвящена как раз теме страданий и смерти). Но, ведь, у нее есть возможность роста. Или время для того, чтобы убедиться в бесперспективности своих творческих устремлений и заняться чем-нибудь более подходящим…

Другое дело – автор строк, привлекших наше внимание. Прежде всего, он, как видно, абсолютно уверен в том, что его стихи, пусть даже и не заключающие в себе никаких откровений, будут непременно напечатаны. Но какой же в этом смысл? Налицо проявление болезненной дисгармоничности: с одной стороны, поэт уверен в никчемности своих творений, с другой – претендует на превосходство над общим уровнем собратьев по перу. Ведь не допускает же он в самом деле, что со временем будет печататься все написанное? В пользу того, что наши подозрения в болезненной гордости (всегда составляющей обратную сторону неуверенности в собственных силах) отнюдь не беспочвенны, свидетельствуют, хотя бы, конечные четверостишия другого его стихотворения:

Играет в шахматы Аллах,

В чем смысл игры – не знаем,

Но мы участвуем в ходах

И сами жить желаем.

Аллаха пешка, смело в тьму

Иду, держа налево,

А, между прочим, я возьму

Сегодня королеву⁴.

Каковы же основания для подобной самооценки? Профессиональный, да, впрочем, и простой житейский опыт подсказывает, что в таких случаях их следует искать в… чрезмерной чувствительности натуры. Действительно, существуют люди, вся жизнь которых кажется какой-то сплошной мукой, нескончаемой чередой постоянных душевных травм и потерь, когда одна из них тут же сменяет другую. Травмировать такого человека может очень многое: нередко ранит даже то, что для большинства людей пройдет если и не совершенно незамеченным, то все равно очень скоро забудется. Неловко заданный вопрос кажется бестактным вторжением в личную жизнь, а не слишком взыскательный вкус воспринимается как тупое, пошлое восхищение всем, что такового отнюдь не заслуживает. О безответной любви нечего и говорить. Защищаясь от подобных уколов, человек не только все больше и больше отгораживается от жизни, но даже начинает презирать окружающих за толстокожесть или неразвитость их «душевной организации».

Между тем герой нашего рассмотрения вовсе не был какой-то мимозоподобной фигурой: захваченный романтическими волнами первой русской революции, он принял активное участие в политической жизни Петербургского университета, был исключен, потом восстановлен и снова исключен из числа студентов, три раза подвергался аресту, позже совершил ряд путешествий по Европе и Северной Африке. Впрочем, слишком горячее увлечение революционным движением быстро сменилось разочарованием, что не без злорадства констатировал сам поэт в одном из своих стихотворений, сближая собственную жизнь с жизнью азартнейшего игрока, картежника и кутилы, да еще кощунственно оформив горькие признания в виде легкомысленной кафешантанной песенки:

О, с каким играл экстазом…

Да не шла мне эта масть⁵.

Стал на дам я ставить разом

Всю оставшуюся страсть.

На каких прекрасных драм…

Тра-ла-ла-ля. Трам-там-там.

<…>

Хорошо еще, что эта

Не всучила мне игра

Ни червонного валета,

Ни бубнового туза,

Как всем прочим игрокам…

Тра-ла-ла-ля. Трам-там-там.

1909 г.⁶

Чувство горького разочарования, венчающее безнадежные поиски истины и опыт постижения людей со всеми их недостатками, присутствует и в другом стихотворении:

Кто стал эстетикой играть,

А кто моралью куцей,

Кто хочет правду отыскать,

Кто хочет конституций…⁷

«Он уже в это время брел, а не летел, – писал очевидец, – беспомощно нащупывая точку опоры, слабо и плохо веря надеждам, еще не совсем уставший, хотя и явно устающий <…> «Эпикуру»… «Безумные», – разве не эти лозунги пришли в те памятные годы реакции на смену политическому движению и партийным спорам? <…> Он был к тому же умен, чтобы не понять всей пустоты и тщетности этих забав и игрушек, и слишком большой скептик, чтобы поверить в серьезность, значительность или долговечность этих прилетавших и исчезавших поветрий. Его отталкивала их вульгарность»⁸.

1. Символы красоты у русских писателей. Книги отражений. Книга II. Цит. по: Анненский И. Избранное. М.: Правда, 1987. С. 335.^[↩]
2. Автограф. Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 17. Стихотворение опубликовано без даты и каких-либо комментариев в сборнике поэта «Троттуар» (Пг., 1916. С. 7).^[↩]
3. Иванов Г. Соч. в 3 тт. Т. 3. М.: Согласие, 1994. С. 240.^[↩]
4. «Песенка еще более дурного тона». Автограф. РГАЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 17. ^[↩]
5. «Я на красных мастях ставил, / (красный цвет был страсть моя)…» ^[↩]
6. «Песенка игрока». Автограф. РГАЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 17. ^[↩]
7. «Песенка еще более дурного тона». Автограф. РГАЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 17 ^[↩]
8. Пильский П. История одного самоубийства // Русская воля. 1917. 20 февраля (N 49).^[↩]