Биография, автобиография, жизнь (К портрету Всеволода Иванова)

Ему не исполнилось еще и тридцати, а из-под пера вырвалось претендующее на исповедальность признание: «Нет горя большего, как говорить о себе». Это начало одного из сибирских рассказов, страшного и по всем жанровым признакам автобиографического. Сердцевина рассказа – случайное убийство отца младшим братом автора Палладием. В то лето 1918 года Иванову пришлось недолго скрываться в родительском доме. Полный трагизма и нарочитого эпического хладнокровия сюжет искусно закольцован повтором начальной фразы, но с финальной оговоркой: «И нет большей радости». Объяснение оговорки находим здесь же: «И тому, что жив, – радуюсь». Потому что дорогу свою с 1917 года Иванов называет смертной. Ну ясно: революция, гражданская война, голод, болезни… Какие вопросы.

А все-таки: почему рассказать о себе – горе? Вниманию читателей предлагается опыт реконструкции биографического материала об Иванове с акцентом на характерных особенностях его творческого метода, точнее – авторской манеры письма.

«ДРУГОЙ» РЕАЛИЗМ

Творческие взаимоотношения Иванова с Горьким, дающие основание трактовать их как почти генетическую связь ученика с учителем, исследованы весьма подробно и, если иметь в виду внешнюю сторону, достаточно убедительно. Обычно, говоря о художественном мастерстве, подчеркивали, что Иванов был – наряду с некоторыми другими прозаиками – писателем горьковской школы. Это стало историко-литературной аксиомой. Но вот запись, сделанная в дневнике спустя годы. Наедине с собой можно быть свободным от порядком надоевшего пиетета перед классиком: «Обо мне Горький всегда думал неправильно. Он ждал от меня того реализма, которым был сам наполнен до последнего волоска. Но мой «реализм» был совсем другой, и это его не то чтобы злило – а приводило в недоумение, и он всячески направлял меня в русло своего реализма»¹. Вывод интригующий и не совсем понятный. Что значит «другой»? Но вправе ли мы требовать от писателя литературоведческой конкретизации? «Мой», «свой», «другой» – в данном случае определения туманны и не идут ни в какое сравнение с такими известными формулами, как «фантастический реализм» или «реализм в высшем смысле» (Достоевский). В последующих рассуждениях разъяснения также отсутствуют, и с максимальной искренностью Иванов признается, что идти в горьковском «русле» ему было бы удобнее, он и пытался, однако, к сожалению, его «корабль был или слишком грузен, или слишком мелок, короче говоря, я до сих пор все еще другой»².

Желание талантливого литератора в зрелом возрасте дистанцироваться от учителя вполне объяснимо. Как, впрочем, и то, что по крайней мере добрая треть пути, вплоть до «Похождений факира», у Иванова действительно проходит под знаком Горького. И вот знаменитый писатель оказывается в лесу сомнений, может быть, даже на распутье. Реализм бытописательского свойства уже не удовлетворяет его. Определенно тянет к фантастическому, к символическим обобщениям. Остро чувствует «Сиволот» потребность синтеза жизненного факта и мифопоэтической образности. Возникают новые темы, впрямую не связанные с автобиографическим началом. Возможно, в этот период нужно искать «другого» Иванова, хотя уже в ряде юношеских рассказов и легенд проявилось это завидное умение существовать в двух измерениях. А личная жизнь… В конце концов, все лучшее у писателей – о себе, в тех или иных формах. «Жизнь моя – тема романа», – напишет он в дневнике за год до смерти. Кажется, такой роман был создан – «Похождения факира»; между тем автор отрицал автобиографизм. На склоне лет книга едва ли удовлетворяла его, да и в год опубликования он сетовал, что путь к «настоящей правде» тернист: мешает «груз беллетристических навыков», и правда заслоняется «выдуманной чепухой»³.

Автобиографический жанр сам по себе не прост и не каждому литератору под силу. Иванов, сознавая трудности жанра, неоднократно упрямо прорывался к «теме романа». Из дневниковой записи 1947 года: «Написал немного автобиографии. Но получается как-то не всерьез». Значит, не роман. Кстати, и романы-то не получаются, во всяком случае, не печатаются. Жена писателя свидетельствует: «Он хотел печататься во что бы то ни стало. Искренне хотел быть «созвучным эпохе»…»⁴ Да, хотел быть «другим» и уже не мог изменить себе, раннему, блистательному, экзотическому. Другим стало и время. О чем же писать? Вот еще одна запись в дневнике, как симптом затяжного творческого кризиса: «Все мои автобиографии – лишь внешние факты моей жизни. Как всегда, когда говорится о жизни <…> с недомолвками и путаницей, – в жизни так трудно разобраться, да еще в своей. Впрочем, еще труднее написать автобиографию автотворчества»⁵.

Жанровые предпочтения претерпевают трансформации мучительное желание писать правду не ослабевает. Иванов задумывает книгу воспоминаний и успевает завершить два мемуарных очерка из серии «Портреты моих друзей». Быть может, теплится надежда, что в портретной галерее легче выразить невысказанное, освободиться от тяжести накопившихся за долгую жизнь впечатлений. Как матерый профессионал Иванов хорошо знал правила игры: что можно, а чего нельзя советскому писателю. Он безукоризненно им следовал. Далеко не все жизненные впечатления доверялись дневнику, кое-что из запретного он успел рассказать своему родному сыну. Уникальными могли бы стать его устные рассказы о Сибири, найдись подходящий конфидент. В сибирском периоде наиболее интересна омская страница биографии молодого писателя (1917 – 1920), в частности, короткий срок правления адмирала А. Колчака.

КОЛЧАК

Все исследователи сходятся на том, что случайное знакомство Иванова с верховным главнокомандующим на квартире омского писателя Антона Сорокина есть не более чем фантазия мемуариста. Логика известная: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Не верят. Не вписывается эпизод в каноническую биографию благополучного советского классика. Зато почти никто не сомневается, читая в автобиографическом рассказе об участии автора в «коммунистических заговорах». Правда, Л. Гладковская осторожно замечает: «В качестве источника биографических фактов (автобиографии. – С. П.) они не всегда надежны. Но писатель правдив и интересен создаваемой версией собственной жизни, передачей своего восприятия людей и событий, общего смысла пережитого»⁶. Говоря о революционных заслугах Иванова в омском подполье, по сложившейся традиции безоговорочно доверяют воспоминаниям Н. Анова и старого большевика Г. Петрова. О свидетелях былых времен речь впереди, пока же заметим, что подлинники личных документов эпохи гражданской войны сохранились далеко не у всех российских граждан. Жестокость классовой борьбы обострила инстинкт выживания, вынуждая людей жить под чужой фамилией, стыдиться родственников, скрывать истинное лицо и свою социальную принадлежность. «Не судите, да не судимы будете».

Время удобных схем и лукавой конъюнктуры миновало. Тем актуальнее контрапункт документальных материалов и поиск новых, еще неизвестных. Но коллега находит точное определение автобиографическим запискам писателя: версии. Иванов умел талантливо сплавить в единое и убедительное целое картины ужасов кровавой бойни, выдумку, фигуры умолчания. Доверительность интонации от первого лица усиливала эффект переживания, и никому не приходило в голову отделять правду факта от художественной правды вымысла. Появившийся в Петрограде Иванов казался персонажем экзотическим, этаким сибирским самородком, открывшим «серапионовым братьям», что в Сибири пальмы не растут⁷.

В сознании большинства советских граждан личность адмирала и по сей день прочно ассоциируется с контрреволюцией и массовыми расстрелами рабочих. Политические взгляды Колчака мало кого интересовали, оставаясь, по существу, неизвестными. В последние годы лед тронулся: появились книги и научные публикации, заговорили о реабилитации, о памятниках выдающемуся моряку и полярному исследователю. Ничего подобного не могло произойти при жизни Иванова. В очерке о Сорокине эпизод с «диктатором» воспринимался как смелая выходка мастера, любившего фантазировать, хотя Колчак в нем выглядит однозначно негативно: обещает повесить Горького и Блока, когда возьмет Москву. «Весьма вероятно, что этот эпизод – вымышленный. Нет никаких подтверждений того, что Иванов был тогда «удостоен» этого знакомства»⁸. Осторожная обмолвка похвальна – нет категоричности. Ирония же неуместна, ибо из очерка видно, что встреча вышла случайно, Колчак просто зашел к Сорокиным за женой. Не аудиенция, где удостаивают внимания, а случай. Есть разница.

С подтверждениями свидетелей тоже проблема, поскольку все действующие лица давно в лучшем из миров. Как говорит Антибиотик из бандитского сериала, у мертвого не спросишь. Единственный человек, который мог бы подтвердить или оспорить эпизод, это Анна Васильевна Тимирёва, гражданская жена адмирала, умершая в 1975 году. Очерк в «Огоньке» за 1964 год едва ли прошел мимо нее. Там она названа актрисой. Но ее реакция на этот очерк неизвестна. Стало быть, эпизод, всех смутивший, нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Отечественному «иванововедению» еще предстоит воссоздать этот образ во всей достойной его таланта полноте. Уже сегодня высказываются проницательные догадки об Иванове, который «несмотря на всенародную славу <…> был в чем-то трагической фигурой в нашей литературе»⁹.

Допустим все же, что скептики правы и эпизод с адмиралом мэтр придумал для пущего эпатажа благонамеренных читателей. Тогда возникает вопрос о характере беллетристического вымысла у писателей реалистической школы. Вымысел становится неотличим от правды, зачастую обретая черты мифа. Иванов мастерски творил свой миф, яркую легенду жизни. Он выражал ее либо через автобиографический жанр, либо в традиционных романных формах. Старинное слово «сочинитель» идеально подходит к брату Алеуту; как раз эту-то грань таланта ценил в нем Горький.

Нечто сходное видим, например, в личности Э. Багрицкого. Психолог и невролог Института мозга Г. Поляков замечает о поэте: «Сам выдумывал себе автобиографию». Приводит чье-то мнение: «Из всего любил устраивать себе театр». Из бесед с близкими Багрицкого делал вывод: «Рассказывал только то из своей жизни, что мог подать или в плане анекдота, или же чем мог прихвастнуть и что мог приукрасить, что могло послужить материалом для воплощения его фантастических образов (создал сам свою биографию)»¹⁰. Картина уже знакомая. Читаем о Багрицком, думаем об Иванове и в конечном счете начинаем размышлять о психологии литературного творчества.

Брехт где-то говорит, что есть много способов сказать правду и много способов ее утаить. Встреча с Колчаком равно соответствует обеим авторским установкам. Но представим себе старого человека, уставшего от беллетристических приемов, всю жизнь, по собственному признанию, алчущего славы и страдающего от невозможности выразить правду «о времени и о себе». Отсюда все бесконечные дневниковые рассуждения о современном романе, фантастике, реализме и прочие жанрово-тематические терзания. На финишной прямой человек алчет только правды, в том числе и о людях, с которыми сводила судьба: К. Радек, Н. Устрялов, Я. Агранов и многие другие. Среди них – Колчак, мелькнувший в крошечном эпизоде. А никто не верит…

«КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?»

В общих чертах о метаниях талантливого писателя в Сибири известно благодаря самому Иванову, а также из биографических источников. Имеется в виду, конечно, сложный процесс политического самоопределения. Ни в молодости, ни потом Иванов не скрывал растерянности, вспоминая тот тяжелый период, когда пришлось говорить «всякие речи», печатать «очень глупые» статьи и «большевиковать». Последнее было гиперболой, неизбежной в условиях новой (советской) власти. По приезде в Омск из Кургана летом 1917 года на конференцию печатников Иванов вскоре начинает работать наборщиком в эсеровской типографии «Земля и Воля».

Позже уверяет, что не понимал в то время разницы между эсерами и социал-демократами (то есть меньшевиками) и потому записался в обе партии сразу, на всякий случай. Он пишет рассказы – талантливые, живописные, с выпуклыми бытовыми и этнографическими подробностями. Сотрудничает с сибирскими изданиями разного толка, часто под литературным псевдонимом Всеволод Тараканов. В Омске тесно сходится с «королем сибирских писателей» Антоном Сорокиным, с которым был до того знаком заочно, по переписке. Склонные к эффектам, друзья объявляют о создании в городе Цеха пролетарских писателей.

Дальнейшее тоже известно, но лишь отчасти: падение Омска, участие Иванова в бою с белочехами, затем бегство на родину, скитания и снова возвращение в «третью столицу», уже при Колчаке. Под двойной фамилией Вс. Иванов-Тараканов благополучно печатается в местной беспартийной газете «Заря», органе «демократической и кооперативной мысли, издаваемом Советом всесибирских кооперативных съездов». В газете напечатаны рассказы «Анделушкино счастье» (29 января 1919 года), «Рогульки» (20 апреля 1919 года). Своему приятелю К. Худякову, редактору эсеровской газеты «Земля и Труд», он посылает в Курган серию материалов под названием «Письма из Омска». Видимо, и нуждается (гонорары скромные), живет по чужим углам.

По условиям военного времени Иванов не избежал мобилизации в армию Колчака, о чем он сообщает в письме Горькому летом 1919 года из Кургана («меня взяли в солдаты») и через несколько месяцев, уже из советского Омска, посылая свою первую книжку рассказов «Рогульки»: «Псевдоним поставить меня заставило то, что тогда, во времена Колчака, если бы узнали (я был тогда мобилизован), что я пишу, мне бы пришлось плохо» (2 февраля 1920 года из Татарска). Здесь же сообщается, что «солдатствовал» у Колчака¹¹.

В «Истории моих книг» будет рассказано о том, как Сорокин рекомендовал своего ученика редактору фронтовой колчаковской газеты «Вперед» В. Янчевецкому – впоследствии известному историческому романисту В. Яну, – фамилия которого в «Истории моих книг» не называется, хотя характеристика ему как редактору дается там лестная. Мог ли в девятнадцатом году начинающий литератор Тараканов представить, что через много лет они встретятся с Яном в ташкентской эвакуации? Из дневника за 22 июля 1942 года: «Сегодня вспомнил, что перед падением Колчака полковник Янчевецкий, в поезде коего «Вперед» и газете такого же названия я работал наборщиком и писал статьи, представил меня к «Георгию третьей степени»»¹²¹². Бывший полковник в ту пору уже лауреат Сталинской премии за повесть о Чингисхане.

Несмотря на широкую известность В.

1. Иванов Вс. Собр. соч. в 8 тт. Т. 8. М.: Художественная литература, 1978. С. 335.^[↩]
2. Там же.^[↩]
3. Иванов Вс. Переписка с А. М. Горьким. Из дневников и записных книжек. М.: Советский писатель, 1969. С. 67.^[↩]
4. Иванова Тамара. Мои современники, какими я их знала. М.: Советский писатель, 1984. С. 249.^[↩]
5. Иванов Вс. Переписка с А. М. Горьким. С. 318.^[↩]
6. Иванов Вс. Собр. соч. в 8 тт. Т. 8. С. 712.^[↩]
7. На самом деле фраза, так запомнившаяся В. Шкловскому, из рассказа «Глиняная шуба» звучит несколько иначе: «В Сибири пальма не водится».^[↩]
8. Гладковская Л. Жизнелюбивый талант. Л.: Художественная литература, 1988. С. 20.^[↩]
9. Патова Е. А. Предисловие // Иванов Вс. Дневники. М.: ИМЛИ РАН, «Наследие», 2001. С. 16.^[↩]
10. Цит. по: Спивак М. Посмертная диагностика гениальности. М.: Аграф, 2001, С. 175, 187.^[↩]
11. Иванов Вс. Переписка с А. М. Горьким. С. 12 – 13.^[↩]
12. Иванов Вс. Дневники. С. 117.^[↩]