Становление реалистического метода в лирике

В. Д. Сквозников, Реализм лирической поэзии, «Наука». М. 1975, 368 стр.

В заглавии книги В. Сквозникова сформулирована ее проблема. Сразу же подчеркну, что в осознании подлинного масштаба этой проблемы, ее принципиальной непростоты и состоит основное, на мой взгляд, достоинство исследования. Впрочем, не единственное.

Автор книги задается целью установить, «как выглядят особенности лирического рода поэзии, обязанного своим возникновением реалистическому методу» (стр. 3). Такая постановка вопроса вполне правомерна, если подразумевается, что и реалистический метод «обязан своим возникновением» в числе иных жанров и видов искусства лирической поэзии. Актуальность задачи, ее значение для анализа классической и современной лирики не нуждаются в пространном обосновании. Тем не менее, задача эта не только не имеет сложившихся традиций своего разрешения, но и вообще еще специально не ставилась. Высказывания литературоведов по этому вопросу носили, за редкими исключениями, чрезмерно обобщенный, чтобы не сказать поверхностный, характер.

Итак, что же такое реализм лирической поэзии, «каковы его границы и перспективные возможности в русской поэзии»?

Принятый автором метод исследования состоит в следующем.

Заранее постулируется некий необходимый признак реалистического лирического произведения, в качестве этого признака принимается «такое воспроизведение человеческого переживания, при котором выражены или подразумеваются обусловившие его конкретные жизненные обстоятельства». Затем под этим углом зрения рассматривается лирика крупнейших русских поэтов «в надежде, что удастся обнаружить и установить некоторые содержательные особенности более конкретного порядка» (стр. 22).

Избранный в качестве изначального признак нам представляется приемлемым, хотя, коль скоро речь идет о лирике, пространство между «выражены» и «подразумеваются» может оказаться необозримым ¹. Однако автор не удовлетворяется приведенной формулировкой, поскольку «это еще подход к предмету извне, со стороны внешней реальности». Если же подходить «к определению реализма в лирике изнутри, т. е. со стороны творческого сознания и переживания поэта», что само по себе звучит весьма многообещающе, то «здесь показателем реализма является осознание (или хотя бы ощущение) поэтом индивидуальности своего жизненно обусловленного переживания… ощущение известного равноправия между высокостью лирического творчества… и своими реальными мыслями и чувствами».

Такова основа всего исследования. От того, в какой мере будут приняты эти положения, во многом зависит и восприятие последующего анализа. Стоит поэтому оговорить их методологическую недостаточность. Речь не об оценке использованного в работе метода – естественно предположить, что «априорные» формулировки возникли все же на основе предшествующего читательского опыта. Я имею в виду отсутствие сопоставления признаков, характеризующих различные творческие методы в лирической поэзии.

По мнению В. Сквозникова, сформулированный им второй признак вытекает из первого (на наш взгляд, скорее наоборот, но дело не в иерархии, а в связи). «Действительно, для того чтобы реальные жизненные отношения познавались в лирике не смещенными, не мистифицированными по существу своему, самое исследующее сознание поэта должно, хотя бы невольно быть уверенным в самоценности своего конкретного опыта для его поэтического оглашения» (подчеркнуто мной. – А. К.). Это логичное и в первом приближении справедливое суждение в то же время очень расплывчато. В самом деле, «исследующее сознание» поэта-романтика (или символиста) вполне могло быть уверено в самоценности, а то и в уникальности, неповторимости своего индивидуального эмпирического опыта (переживаний, в собственном смысле этого слова, так или иначе жизненно не обусловленных, просто не бывает). И если в его лирике реальные жизненные отношения познаются и воссоздаются все-таки по существу мистифицированными, то не столько потому, что поэт гнушается этим опытом или недооценивает его, сколько из-за тех специфических возможностей (путей или форм) познания, которые предоставляет ему такая «мистификация». С другой стороны, и в реалистической лирике конкретный жизненный контекст оказывается претворенным, трансформированным или сконденсированным, то есть определенным образом мистифицированным. «В конце концов, – констатирует В. Сквозников, – и реализм – достаточно условная форма освоения и воплощения действительности». Важен, стало быть, вопрос о типе «мистифицирования», об образе претворения в лирическом произведении конкретного жизненного содержания, вопрос, разрешение которого немыслимо без сопоставительного анализа.

Перейдем теперь непосредственно к литературному материалу. Поиски начального этапа становления реализма в русской лирике приводят В. Сквозникова к творчеству Державина. Заслуживает внимания указание автора на не реализованные по сей день потенции «державинского периода развития русской лирической поэзии», экстенсивность формы и изобразительная избыточность которого конфликтны по отношению к последующему периоду. Пушкин – а вслед за ним и почти вся русская лирика – «не принял практически предложенных или только намеченных Державиным исходно варварских, стихийных, что ли, даже диких принципов и приемов реализма в лирике». Собственно же реализм – или «прареализм» – Державина состоит, по мнению автора, в том, что, имея прямое отношение к общему оформлению национальной жизни, к событиям государственного значения, поэт «лирически формировал эти события, он возводил в поэзию свою эпоху как свою жизнь«.

Главы, посвященные утверждению реализма в лирике Пушкина, на мой взгляд, менее убедительны.

Здесь на лирику проецируются – «по аналогии» – усвоенные представления о реалистических достижениях поэта в других жанрах – прозе и «романе в стихах». Мотивируется такой подход «общим неоспоримым мнением» Б. Эйхенбаума, согласно которому «Пушкин создавал свою прозу на основе своего же стиха». Но, во-первых, противоположного мнения придерживался, например, Ю. Тынянов², а во-вторых, содержание оппозиций «поэзия – проза» и даже «лирика – роман в стихах» еще не настолько прояснено, чтобы служить надежным инструментом при решении других проблем. Однако и в этих главах много интересного. В частности, попытка учесть специфику современного восприятия пушкинской поэзии, которая вследствие самого раннего детского общения с поэтом – «не читается, а узнается, вспоминается».

Кое-что – спорно. Например, утверждение, что облик пушкинской лирики 30-х годов «и тем самым формы становления реализма в русской лирической поэзии… с особенной характерностью определяет» следующая черта: «Пушкин постепенно приходит к сознанию, что поэт… в идеале быть должен во всех остальных, по сути жизненных обстоятельств основных областях деятельности обеспеченным «счастливцем праздным» (стр. 139). Суждение это представилось автору настолько значительным, что он не преминул отметить: «Иному ригористу все подобное может показаться кощунством». Отчего же? Суждение верно, но – не существенно. Суть – в стремлении Пушкина к независимости, жизненно необходимой для его творческой деятельности. А обеспеченность – только наименее иллюзорная в тех условиях гарантия такого независимого положения. Эта знаменательная сторона пушкинского самосознания беспрецедентна в истории русской культуры. Здесь кардинальное отличие от позиции Державина, «короткость общения с верховной властью» которого не притязала на независимость от нее. Существовали покровительственные отношения, причем эмоциональное восприятие этого понятия во времена Державина не было негативным. Что же касается поэтов последующих, чьи представления о независимости (во многом и сложившиеся под мощным воздействием образа и творчества Пушкина) сродни современным, то социальная значимость их, даже подлинно великих, литературных достижений – пушкинской уже не чета.

В целом рассматриваемые главы мало что добавляют к тому немногому, что известно о реализме пушкинской лирики, например, из упоминавшейся книги Л. Гинзбург. Ограничусь поэтому общим выводом, очевидно весомым в концепции В. Сквозникова. В противоположность Державину, Пушкин «уверенно смеет в своей лирике, особенно в 30-е годы, воссоздавать свою жизнь какнациональную историю, как эпоху, как важное умонастроение ее». Впрочем, даже такая просторная формула, едва успев возникнуть, оказывается для поэта тесноватой. Во всяком случае, согласовать с ней то обстоятельство, что поздний Пушкин заметно охладевает к лирике, а после 1832 года отказывается от печатания стихотворений важнейшего значения, автору удается лишь с помощью более или менее вероятных гипотез. Можно, конечно, предположить, что поэта не удовлетворяет уже сложившаяся культура лирического выражения, что его «не устраивает… та «легкость», с которой в лирические стихи ложится все, что ему захочется положить». Сам Пушкин, как известно, предвещая в шестой главе «Евгения Онегина» (1826) спад своей лирической активности, «объяснял» его гораздо проще: «Лета к суровой прозе клонят, Лета шалунью рифму гонят». Да и пресловутую «легкость» все-таки не стоит преувеличивать: «Над тобой, «пустяк», Знаем – как потелось!» Отмечу также, что разборы стихотворений «Когда б не смутное влеченье…» и «Когда за городом, задумчив, я брожу…», завершающие «пушкинские» главы, выполнены на высоком уровне.

Особое положение в общей структуре исследования занимает раздел, посвященный лирике Баратынского. Если анализ поэзии Державина призван выявить истоки зарождения реалистического метода, а изучение лирики Пушкина должно было бы прояснить сердцевину проблемы, то обзор «под этим углом зрения» лирики Баратынского дает возможность обозначить одну из важных ее граней. Поэт «трудился около… неотчетливого предела… выводящего за область реалистического метода. В этой приграничной зоне Баратынский раскрыл потенции лирического обобщения, доводимого до сжатых в «отборных словах»… формул типического состояния души, духа, сознания, даже неких клише настроения». В литературе о Баратынском уже отмечалось, что «ни индивидуальная судьба, ни характер не играют в его лирике решающей роли» ³. В. Сквозников возводит «приверженность (или склонность) скорее к дедуктивному мышлению, чем к индуктивному», доведенную «до безличности обобщенность» при крайней концентрации смысла в одну из основных особенностей реалистического метода Баратынского. Соответственно обозначена и граница «области реалистического метода» в лирике: «Реалистическое – это значит типическое, которым устанавливается непосредственный контакт с опытом воспринимающего, помимо привычной «индивидуальности» и т. п.».

Впечатление от этого раздела несколько омрачает превратная интерпретация одной из строф первоначальной редакции знаменитой элегии «Признание»:

Верь, беден я один: любви я

знаю цену,

Но сердцем жить не буду

вновь,

Вновь не забудусь я! Изменой

за измену

Мстит оскорбленная любовь.

По мнению В. Сквозникова, в «злой и даже жестокой» заключительной фразе этой строфы звучало «намеренное, обдуманное наказание, когда внешняя корректность расчета еле-еле прикрывает «его»… невеликодушное торжество» (стр. 272). Ничего подобного в элегии не было и нет. Речь идет о «его» измене не любимой, а любви, которая и мстит за себя тем, что «вновь не забудусь я».

Возникающее сразу вслед за именем Баратынского имя Языкова вызывает у автора отчетливую неприязнь. «Уже без малого полтораста лет Языкову делаются беспримерные по щедрости скидки за его патриотизм, за короткий век с многолетними физическими страданиями, за нераскрывшиеся надежды, за дружеские симпатии Пушкина и других замечательных русских людей». Что же касается В. Сквозникова, то он никаких «скидок» делать не намерен, а посему устремляется в противоположную крайность.

Призвав отвлечься «от известных цитат и от претензий моды» (?), автор регистрирует языковое «хулиганство» и шовинизм, грубость, «пошловатость», а то и прямую «ничтожность» его стихотворений, вызывающих «ощущение усмехающейся пустоты» и т. п. «Новых сторон душевной жизни Языков не открыл», а если что и открыл, то «мнимо». И вообще поэзия его «почти неизвестна в народе». Любопытно, что немного далее с контрастной интонацией отмечается: «Число равнодушных к поэзии Пушкина, видимо, больше, чем можно предполагать» (стр. 306). А неправомерность выведения поэтической репутации из общежитейской подтверждается не чем иным, как искренней симпатией к Фету Л. Толстого (стр. 334). Впрочем, «реалистическому способу освоения русской жизни» кое-что перепало и от «разнузданной формы» лирики Языкова, а именно: «самая накатанность словесного движения, легкость управления словом по дороге выражения». А этого, полагает автор, достаточно для того, чтобы признать Языкова «третьим… в ряду основоположников реализма нашей лирической поэзии». Предвзятость такого подхода несомненна.

Завершают книгу предварительные очерки особенностей лирики Лермонтова, Фета и Некрасова, обусловленных реалистическим методом. Так как эта тематика лишь бегло намечена, обсуждать результаты преждевременно. Укажу лишь на перспективность исходных предпосылок изучения лирики Фета. «Примитивность мнения о том, что лирика Фета бедна «мыслью», но зато богата «чувством», основана… на примитивности истолкования понятия «мысли». Дело в том, что «предметом лирического осмысления» у Фета «выступает уже свершившееся впечатление«. Поэтому, в частности, изображение природы в его лирике «откровенно служебно».

В заключение еще несколько слов. Хотя книга В. Сквозникова увидела свет в академическом издательстве и ее автор ориентируется в основном на академическую литературу, в ней вовсе нет так называемого «академического» спокойствия. Напротив, манеру автора отличают нетерпимость к литературоведческим штампам, подчеркнутая склонность к оригинальности суждений и постоянно мобилизованная полемичность. Полемический диапазон В. Сквозникова весьма широк – от иронически вежливого несогласия, например, с мнением «крупнейшего современного специалиста К. В. Пигарева» (стр. 264 – 265) до походя брошенного в примечаниях: «статья не содержит ничего, кроме стандартных фраз» и т. п. – о работах менее крупных специалистов (см. стр. 96, 141, 205). Впрочем, в чрезмерном почтении к авторитетам автора не упрекнешь. А уж о «неспециалистах» и говорить нечего. О статье Е. Винокурова он считает возможным просто заявить, что она изобилует «претенциозными и сомнительными приговорами, призванными перевернуть привычный образ Фета» (стр. 346). Допустим, кое-какие «привычные образы» В. Сквозников и сам не прочь «перевернуть», но не о том сейчас речь. О праведности, а не о правоте. На мой взгляд, эта пристрастность мнений, полемический задор, активное внимание ко всему, что так или иначе относится к предмету исследования, – будь то фактическая неточность в комментарии к собранию сочинений Пушкина, выпущенная из современных изданий ода Державина или всуе помянутая в популярном кинофильме элегия Баратынского, – все это свидетельствует о кровной заинтересованности автора в истории и судьбе отечественной поэзии. А, в конце концов, даже самое научное, теоретическое исследование поэзии – это признание ей в любви.

1. »Так, например, широкоизвестная в литературных кругах история несчастной любви Жуковского и Маши Протасовой составляла подразумеваемое, а не непосредственное содержание его любовной лирики», – Лидия Гинзбург, О лирике, «Советский писатель», Л. 1974, стр. 201. [↩]
2. См.: Ю. Н. Тынянов, О композиции «Евгения Онегина», в кн. «Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1974», «Наука», М. 1975, стр. 125.[↩]
3. И. М. Семенко. Поэты пушкинской поры, «Художественная литература», М. 1970. стр. 226.[↩]