Пути литературной науки

«Возникновение русской науки о литературе». «Наука», М. 1975. 464 стр.; «Академические школы в русском литературоведении», «Наука». М. 1975, 515 стр. (ответственный редактор обоих томов – П. Николаев).

Известен основополагающий методологический принцип, сформулированный В. И. Лениным, – «смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь» ¹. Попытка смотреть таким образом на литературоведение до недавнего времени сталкивалась со значительными трудностями: история нашей науки изучалась отрывочно, результаты отдельных, нередко успешных и ценных исследований не составляли единого целого, области изученного перемежались с пресловутыми «белыми пятнами».

Авторский коллектив, состоящий из сотрудников ИМЛИ, поставил перед собой сложную и ответственную задачу – восполнить этот ощутимый пробел. Задуман «цикл исследований, посвященных нашей отечественной литературной науке, как она складывалась и развивалась в течение более двух столетий» ². Две монографии, открывающие этот цикл, вышли в свет. В совокупности они воссоздают картину движения литературоведческой мысли в России с середины XVIII до конца XIX века.

«Возникновение русской науки о литературе» и «Академические школы в русском литературоведении» – работы интересные с разных точек зрения. Они привлекают и новизной собранного в них материала. Им особенно богаты такие разделы, как «Историко-литературные опыты в России XVIII в.» (К. Пигарев), «Русская теоретико-литературная мысль в начале XIX в.» (А. Курилов), «Культурно-историческая школа» (А. Гришунин), «Русское стиховедение во второй четверти XIX в.» (Б. Гончаров) и др.

Обе монографии предлагают читателю не только новые факты, но и новое осмысление таких явлений, которые казались изученными, но благодаря углубленному, непредвзятому, творческому подходу предстают в ином свете, открываются теми сторонами, которые мы прежде смутно видели и понимали. В этой связи можно указать на разделы об историческом направлении литературоведческой мысли 1830 – 1840 годов (Ю. Манн), о Н. Полевом (И. Усок), Пушкине (А. Гуревич), Белинском (М. Кургинян), Буслаеве (А. Баландин), о сравнительно-историческом литературоведении (И. Горский, С. Шаталов), о Писареве (У. Гуральник) и др.

Но главное, чем привлекают рецензируемые книги, – это зрелость и продуктивность их исследовательской методологии, позволившей выявить фундаментальное направление развития русской литературной науки. Таким направлением явилось «постепенное укрепление принципов историзма, становящихся с каждым новым десятилетием все более конкретными и все более господствующими в системе литературных знаний. Действительно, как бы ни было различно содержание историзма литературоведческих идей в тех или иных школах и направлениях, этот исследовательский и методологический принцип оказался, в конечном счете, определяющим в русской науке о литературе» (I, 453) ³.

П. Николаев верно проанализировал существо этого принципа, его функционирование в разные эпохи. Он рассмотрел историзм в динамике его становления, развития, обретения новых форм. Он показал, что даже те литературоведы и эстетики, которые выступали против историзма и материализма, «часто испытывали в исследовательской практике их влияние, что, в конечном счете, определило их вклад в литературоведческую науку. Гаков был своеобразный «диктат» идей историзма…» (I, 454). Своеобразие культурно-исторической школы в русской науке в немалой степени объяснялось тем, что она была наследницей не только позитивистских концепций И. Тэна, но и теоретико-исторических идей Белинского. «Диктат» историзма сказался и в тех коррективах, которые вносил в эволюционный метод Александр Веселовский, История литературы «в широком смысле слова» представлялась А. Веселовскому «историей общественной мысли» (I, 455). Не случайно наследие русской академической литературной науки, многие ее общие и частные достижения были восприняты марксистским литературоведением, были использованы при том кардинальном обновлении литературоведческой методологии, которое произошло на базе исторического материализма.

Рецензируемые сборники содействуют более правильной постановке и более глубокому решению некоторых фундаментальных и общественно значимых проблем, в частности проблемы диалектического взаимодействия литературной науки и литературной критики. Воссозданные в обеих книгах полтора века истории развития литературоведческих идей свидетельствуют о многообразии связей, в которые вступали литературоведение и критика на протяжении нескольких художественных эпох. Авторы этих книг показывают, что русская критика сыграла первостепенную роль в становлении литературной науки, что критика разработала ряд специфических теоретико-литературных и историко-литературных категорий, но они справедливо объясняют это своеобразием путей литературоведческой мысли в нашей стране, «синкретизмом русской литературной науки» (I, 12) на определенном этапе ее развития.

Если видеть глубинную суть вещей, то становится ясно, что определяющее влияние на эволюцию историко-литературной науки оказывает не критика сама по себе, а литература. Многочисленные и выразительные факты говорят о том, что именно новые явления в литературе стимулировали появление тех или иных литературоведческих концепций и взглядов. Гак, выход «Руслана и Людмилы» резко изменил представление русских читателей о романтизме.

Прежде «он им казался чем-то вроде поветрия, которое охватило литературу западноевропейских стран и грозило «заразить» русскую литературу. Но вот романтизм из явления западноевропейского стал явлением отечественным, к тому же явлением незаурядным которое ломало все привычные представления о поэзии, что, в свою очередь, потребовало совершенно четкого к нему отношения. Чтобы осмыслить его значение, нужны были новые теоретические понятия» (I, 188). А новые теоретические понятия в свою очередь оказывают влияние на развитие литературы, уточняют ее пути, определяют ее познавательные возможности.

Это плодотворное взаимодействие, ставшее важным фактором развития русской культуры, было бы невозможным без развитой и методологически оснащенной критики, игравшей роль своеобразного посредника между литературой и историко-литературной наукой. «Связать литературную теорию с художественной практикой, с текущим литературным процессом могла только критика». Только она «могла выработать новые понятия и представления о художественных ценностях и, следовательно, о самой литературе, вдохнув новые силы в развитие теоретико-литературной мысли, стимулируя ее искания в области национального литературного развития» (I, 175).

Богатый материал для раздумий на ту же тему дает и глава о русской литературной критике 50 – 60-х годов. «Ни в один период своего развития, – говорит ее автор У. Гуральник, – русская литературная критика столь демонстративно не отмежевывалась от академической и университетской науки о литературе, как в 50 – 60-е годы XIX века Вместе с тем именно в этот период она внесла наиболее значительный вклад в теорию литературы, в разработку методологических принципов подхода к изучению мировоззрения писателя, художественных методов, основных категорий содержания и формы литературы» (II, 400).

С этим суждением нельзя не согласиться (хотя в других местах у У. Гуральника проскальзывают оговорки, противоречащие этому верному выводу).

Обширный фактический материал, собранный А. Баландиным, А. Гришуниным, И. Горским, С Шаталовым, А. Чудаковым, И. Осьмаковым, подтверждает, что наиболее значительные русские литературоведы хорошо понимали связь «уединенных кабинетных занятий» с общественной борьбой своего времени. Именно в 60-е годы Буслаев писал: «Заботливое собирание и теоретическое изучение народных преданий, песен, пословиц, легенд не есть явление, изолированное от разнообразных идей политических и вообще практических нашего времени: это один из моментов той же дружной деятельности, которая освобождает рабов от крепостного ярма, отнимает у монополии право обогащаться за счет бедствующих масс…» (II, 30).

Чтобы справедливо охарактеризовать значение революционно-демократической критики, нет нужды приуменьшать достижения академической науки, отводя им второстепенную роль. Истина состоит в том, что и на страницах журналов, и на университетских кафедрах создавалось наследие которое мы высоко ценим. Отказ от любой его части сделал бы нас беднее.

Взаимоотношения историко-литературной науки и критики в разные исторические периоды складывались по-разному, но они никогда не прерывались и всегда были плодотворны для обеих сторон. Критика ежедневно и ежечасно оплодотворяла науку о литературе результатами своего анализа, наблюдений, обобщений, выводов. Литературоведение в свою очередь обостряло зрение критики, вооружало ее знанием закономерностей художественного творчества и литературного развития. Нельзя не отметить, что если роль критики для прогресса литературной науки показана в разбираемых книгах глубоко и ярко, то влиянию литературоведения на критику уделено несравненно меньше внимания.

Одним из важных вопросов, для решения которого авторы этих книг сделали много, является вопрос о значении истории науки для ее сегодняшних поисков и для ее будущего развития. Характернейшая черта обеих монографий – осознанная и целеустремленная проекция прошлого на современность. Такой аспект изучения истории литературоведения позволил авторскому коллективу убедительно показать, что марксистская литературоведческая методология тесно связана с предшествующими научными теориями, что само развитие науки сделало неизбежным и необходимым утверждение такой методологии. Открываются значительные возможности для совершенствования методического уровня современных литературоведов. Выдающиеся представители академических школ XIX века были людьми большого таланта, необъятной эрудиции, практика их научного творчества сплошь и рядом преодолевала теоретическую ограниченность тех направлений, к которым они принадлежали. И мы, понимая, что ведущие методологические установки этих направлений устарели, и не уступая ни пяди своих марксистских мировоззренческих позиций, можем учиться у ученых прошлого века литературоведческим приемам, технике литературного анализа – ив этом смысле их работы достойны и внимания, и переиздания и, несомненно, послужат еще современной науке. Над подлинными ценностями время не властно, и потому Веселовский или Потебня ближе нам, чем иные работавшие позднее их ученики и последователи.

Как уже говорилось, книги, подготовленные ИМЛИ, представляют собой первую попытку дать обобщающую характеристику возникновения и развития отечественной литературной науки. Естественно, что не все стороны этого масштабного замысла реализованы с равным успехом. Наряду с несомненными и большими удачами, в книгах дает себя знать и слабость отдельных положений, и несовершенство методов, избранных теми или иными авторами для решения стоявших перед ними проблем.

Чтобы достоверно и полноценно восстановить прошлое науки, необходимо сделать это в четких терминологических параметрах. За полтора столетия терминология литературоведения неузнаваемо изменилась, утвердились иные формы описания тех художественных явлений, которые привлекали внимание литературоведов и критиков в прошлом веке. Если мы хотим представить себе в истинном свете существовавшую тогда систему понятий, необходим вдумчивый терминологический «перевод» их работ на язык современной науки. Не все страницы монографий удовлетворяют этому требованию. Например, утверждается: «в русском теоретико-литературном сознании понятие «литературное направление» в качестве важнейшего инструмента познания литературных явлений» связывается исключительно со статьей Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1, 194). С другой стороны А. А. Бестужев-Марлинский, говорится в книге, «отказываясь от выполнения первого условия задачи определения «успехов словесности» – выявления литературного направления, тем самым лишал себя единственного критерия, единственного показателя этих успехов» (I, 202).

Это противопоставление представляется нам уязвимым по крайней мере с двух точек зрения. Во-первых, Кюхельбекер вкладывал в слово «направление» не то содержание, которое мы вкладываем в него сейчас. Оно было в его устах многозначным, и эта многозначность не должна некритически перениматься его исследователями. Во-вторых, Бестужев предстает здесь обедненным: оставлена без внимания литературоведческая его работа – статья «О романе Н. Полевого «Клятва при гробе господнем». Между тем в ней – независимо от того, какие для этого избраны слова, – само понятие литературного направления является одним из ведущих и определяющих развитие мысли.

Бо´льшую терминологическую определенность хотелось бы видеть и в «стиховедческих» главах. Очевидно, что не всякое исследование стиха есть стиховедение, но граница между этими двумя областями проведена недостаточно четко. Естественно, что в первой половине XIX века стиховедение в силу нерасчлененности научных воззрений могло претендовать на роль общей теории художественного творчества. Но сегодняшний историк литературной науки этой роли не признает. Его интересует становление и развитие стиховедения в нынешнем понимании границ этой дисциплины. Характеристики вроде: «Ломоносов в хороших строфах своих плывет величавым лебедем; Державин парит смелым орлом», «Какой роскошный и, вместе с тем, упругий, крепкий стих!» (I, 221, 362) и т. п., он вряд ли сочтет стиховедческими. Нет оснований недооценивать «стиховедческие» главы обеих книг; в них много ценного материала, свежих наблюдений и верных мыслей, но, думается, они бы выиграли, если бы автор полностью сосредоточился на истории стиховедения в конкретном смысле этого слова.

И последнее, что хотелось бы обсудить, – это вопрос о соотнесенности обеих монографий друг с другом. Мы, разумеется, отдаем себе отчет, что перед нами две книги, а не два тома одной работы. Книги эти строятся по-разному, и это правильно, потому что метод исследования не может не меняться вместе с его предметом, а русское литературоведение второй половины XIX века – явление качественно иное в сравнении с тем, чем оно было в конце XVIII и начале XIX века. И все же, помимо собственной, конкретной задачи, каждая из этих книг решает часть более общей, более широкой «сверхзадачи», стоящей перед осуществляемым циклом исследований, – очертить пути развития науки о литературе в России. И для достижения этой цели сугубо важно, чтобы линии, намеченные в первой монографии, не обрывались во второй, чтобы все пути исследовательской мысли получали продолжение и ни один из них не вел в тупик.

Очень хорошо, что разделы о методологических исканиях и историко-литературных опытах русских критиков первой половины XIX века и стиховедении XVIII – начала XIX века получили естественное продолжение в соответствующих главах второй книги. Но разговор о путях развития текстологии в России, интересно начатый К. Пигаревым и А. Гришуниным в первой монографии, не был продолжен во второй. Теоретико-литературным взглядам русских писателей первой половины XIX века уделен особый раздел, а писателям второй половины столетия – нет. Этот пробел представляется особенно ощутимым потому, что теория реализма создавалась в большой степени усилиями русских писателей середины XIX века, а представители академических школ, по справедливому замечанию П. Николаева, «в разработке этой теории практически никакого участия не принимали» (II, 504).

Обсуждение вопроса о том, какие стороны истории русского литературоведения не получили достаточно полного освещения на страницах монографий «Возникновение русской науки о литературе» и «Академические школы в русском литературоведении», необходимо не только для объективной оценки этих работ. Оно преследует и иную, более важную цель. Ясно, что проблема настолько широка и многогранна, что ее полноценное и всестороннее освещение не могло вместиться в рамки лишь этих двух книг. Их смысл и значение не ограничиваются теми результатами, которые получили их авторы. Уясняются объем и характер проблемы в целом, стимулируется внимание к ней. Определяя, какие вопросы остались открытыми или получили спорное решение, можно конкретизировать направления дальнейших исследований.

Разным книгам суждена разная роль в культурной жизни общества. Некоторые из них, подобно грузовым судам доставляют читателям запас новых идей, фактов, наблюдений. Но есть книги-ледоколы, которые не только несут собственную информацию, но и, прокладывая путь в незнакомую область, ведут за собой последователей и продолжателей, намечают плодотворные направления движения научной мысли. Именно такой представляется роль новых монографий, подготовленных ИМЛИ.

г. Харьков

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч.. т. 39. стр. 67.[↩]
2. П. А. Николаев, Русская наука о литературе, «Книжное обозрение», 1975, N 49, стр. 8.[↩]
3. Римская цифра I означает, что цитируется «Возникновение русской науки о литературе», цифра II – «Академические школы в русском литературоведении», арабской цифрой указана страница соответствующей книги.[↩]