Становление новеллы в Китае
К. И. Голыгина, Новелла средневекового Китая, М., «Наука», 1980, 327 с; К. И. Голыгина, Китайская проза на пороге средневековья, М..»Наука», 1983, 240 с.
Классическая новелла, в том числе дальневосточная, давно привлекает к себе внимание и читателей, и ученых. Проблемы ее становления уже анализировались в ряде советских, западных и восточных работ, но обобщающих исследований о китайских новеллах до выхода рецензируемых книг К. Голыгиной почти не было. Эти книги лучше всего рассматривать в комплексе, так как они фактически дополняют одна другую и посвящены ранним этапам китайской новеллистики – с III по XIV век. Монографии К. Голыгиной достаточно актуальны и в научном, и в практическом отношении.
Структура книг К. Голыгиной вполне оправданна и отражает основные стадии развития китайской новеллы, а также многие важные проблемы, характерные для этого процесса: формирование мифологического рассказа, генезис сюжетного повествования, усиление авторского начала, художественные особенности новелл и т. д. Правда, бросается в глаза акцент на волшебные сюжеты в ущерб бытовым, но это, в общем, понятно, так как охватить все богатство китайской новеллистики, даже в двух книгах, слишком трудно.
К. Голыгина верно подчеркивает специфику развития новеллистической прозы в Китае: достаточное число литературных памятников и сравнительно хорошая сохранность текстов, некоторая замедленность, а отсюда и ощутимая стадиальность литературного процесса. А это в свою очередь позволяет детально показать зарождение и становление беллетристического повествования. Автор книг стремится проследить литературное движение в рамках нескольких сюжетов, частично или полностью переосмысляемых на протяжении ряда веков. Такая методика позволила исследовательнице сделать свои наблюдения максимально конкретными и доказательными.
Для рецензируемых книг характерно широкое использование работ не только китайских, западных, советских, но и японских синологов. Привлекают в монографиях элементы (хотя и не всегда явные) полемики, помогающие выпуклее представить анализируемые явления и вычленить собственную позицию автора, ее отличия от позиций предшественников. Так, например, К. Голыгина успешно полемизирует с устойчивым мнением, что вершиной новеллистического развития является проза эпохи Тан (VII – X века), а все позднейшие Периоды существования новеллы не более как регресс жанра. При таком анализе обычно опускались крупные литераторы последующего времени, да и сама идея регресса не выдерживает никакой критики. Этот устойчивый взгляд принес большой вред осмыслению не только китайской новеллы, но и всей восточной литературы.
Тщательно разобрав мало изученный до сих пор мифологический рассказ III – VI веков, автор сумела по-своему взглянуть и на гораздо более известную у нас новеллу эпохи Тан. Убедителен вывод К. Голыгиной о том, что если рассказы III – VI веков еще находятся на границе записи факта и литературы, то танская новелла целиком принадлежит литературе. Интересны наблюдения над тем, как в отдельных деталях отражаются различные этапы развития новеллы. В частности, именно в танской новелле впервые появляется образ иноземца, что было вызвано активизацией торговых и политических связей Китая начиная с IX века.
Почти совершенно незнакома нам была до сих пор новелла эпохи Сун (X – XII века) – в отличие от сунского сказа, легшего в основу жанра повести. К. Голыгина восполняет этот пробел и довольно подробно говорит о новых чертах сунской новеллы: о расширении крута героев, усложнении их характеристик, об открытии в прозе пейзажа. Эти выводы позволяют прийти к более общему заключению о том, что новеллисты со временем обогатили свой идейно-художественный арсенал, а отнюдь не обеднили его, как раньше считалось.
В ряде случаев К. Голыгина обращается и к последующему развитию китайской прозы. Так, она пишет, что в эпоху Цин (XVII – начало XX века) происходит соединение традиций мифологического рассказа III – VI веков и собственно новеллы, хотя и не объясняет причин этого соединения. В обеих монографиях немалое, место уделено содержательной стороне новелл. Интересен, например, вывод о том, что по сравнению с древней китайской литературой в прозе III – VI веков мотив отмеченности персонажей симпатиями духов был снижен: уже не только представитель царского рода, а всякий мог стать избранником божества. В тех же рассказах человек начинает соперничать в хитрости и ловкости с потусторонними существами, однако по-настоящему этот мотив развился гораздо позднее. В определенной мере он раскрыт в главах об известном новеллисте конца XIV – начала XV века Цюй Ю. Здесь же идет аргументированный разговор о начинающейся индивидуализации образа, об эволюции эмоциональной стороны литературы. Не случайно Цюй Ю более подробно, чем его предшественники, выписывает душевные состояния героев. В его новеллах еще нет особой тонкости в передаче настроения, но есть обязательная фиксация этого настроения.
Жаль, правда, что при анализе произведений Цюй Ю не упоминается имя крупнейшего китайского новеллиста XVII – XVIII веков Пу Сунлина, который очень многое добавил к национальной традиции. В образах его героев, в том числе и знаменитых лис-оборотней, возникают уже не только средневековые, но и ренессансные мотивы.
Большое внимание К. Голыгина уделяет художественной структуре новелл: расстановке героев, композиции, языку. При этом она вычленяет элементы новаторства даже там, где их нелегко обнаружить. Так, у Цюй Ю еще нет индивидуализированной речи персонажей, что вполне естественно для средневекового искусства; но если раньше монологи писались достаточно трудным литературным языком, то Цюй Ю упростил прямую речь героев, оставив в ней поэтическую образность. По верному наблюдению К. Голыгиной, развитие повествовательности в старинной китайской прозе идет во многом путем усиления роли прямой речи за счет косвенной – достаточно сравнить Цюй Ю с танскими и сунскими новеллистами. Все это можно назвать стилистическими исканиями в рамках традиции.
Поскольку мифологический рассказ, развивавшийся в Китае в III – VI веках, был явлением синкретическим, естественно стремление исследовательницы анализировать его с помощью родственных литературоведению наук. Кстати, это делает книги К. Голыгиной весьма полезными не только для литературоведов, но и для этнографов, историков, специалистов по социальной психологии.
Возьмем хотя бы проблему связей литературы с традиционными вероучениями. Наибольшую роль из этих вероучений в Китае сыграло конфуцианство, и К. Голыгина закономерно считает главным образом новелл Цюй Ю фигуру «ученого- конфуцианца, честного и твердого в своих взглядах» (I, 234). Этот этический идеал в какой-то мере отразил и возрастание личностного начала в прозе. Верно акцентируется большое влияние, которое оказал на литературу даосизм, особенно в раннее средневековье, когда идеалом прозы оказался именно волшебник-даос, а не мудрец-конфуцианец. Подобные выводы помогают опровергнуть весьма часто встречающееся преувеличение конфуцианского элемента в китайской литературе.
От даосского начала порою трудно отделить буддийское, но К. Голыгиной это удается. Она пишет, что в III – VI веках наибольшее влияние буддизма наблюдалось в авторской поэзии Китая, а в повествовательной прозе аналогичное влияние прослеживается позднее – в VII – VIII веках, когда в литературе получили особое распространение идеи об иллюзорности бытия и воздаяния за грехи. Казалось бы, последние идеи чисто религиозны, однако автор монографий показывает, что в условиях средневекового общества они порою становились средством социального обличения.
В книгах постоянно прослеживается связь новеллы с народным творчеством, и это вполне естественно для Востока. Столь же естественно, что при анализе волшебной новеллы широко привлекается такой фольклорный жанр, как сказка. К. Голыгина замечает, что новелла XI – XIV веков уже реже, чем предшествующая, использует сказку, ибо возможности сказочных сюжетов были ограничены. В связи с этим в монографиях предпринимаются попытки выявить отличия между новеллой и сказкой.
Возводя многие китайские рассказы III – VI веков к фольклорно-мифологическому материалу, К. Голыгина в то же время чужда чрезмерной архаизации, которая заметна в ряде литературоведческих работ, особенно последних лет. Исследовательница показывает, что в некоторых случаях фольклорно-мифологический пласт перерабатывался и лишался однозначной сакральности, например, в рассказах о лжетотемах, то есть ловких людях, объявлявших себя божествами.
К. Голыгина не ограничивается анализом только новеллистического материала, а раскрывает взаимодействие жанров. Верен ее вывод о том, что существенный сдвиг в китайской прозе XIV века был связан с воздействием на новеллу двух видов искусства: сказа, расцветшего со времени Сун, и драмы эпохи Юань (ХШ- – XIV века). Наблюдения К. Голыгиной над «Продолжением записок о духах» помогают обогатить наше представление об одном из крупнейших китайских поэтов Тао Юаяьмине. Но в целом такие выходы в соседние жанры исследовательница совершает, к сожалению, редко.
Значительно чаще К. Голыгина обращается к опыту других литератур. Например, она пишет, что становление повествовательных форм на базе фольклора, характерное для стран Дальнего Востока, бросает свет на аналогичные процессы в соседних восточных литературах и даже в молодых литературах Африки, особенно если писатели сознательно обращаются к фольклорно-мифологическим пластам традиции. Интересны мысли исследовательницы о том, что в отличие от европейского фольклора в китайских традиционных рассказах на семейную тему зло не столько наказывается, сколько компенсируется признанием благородства мучеников, что строгий запрет, наложенный на сборник Цюй Ю «Новые рассказы у горящего светильника», практически не действовал в Корее, Вьетнаме или Японии, где эта книга многократно перерабатывалась.
Не все положения монографий выглядят столь убедительными. Так, на мой взгляд, недостаточно оправдан спор автора с делением китайских новелл на любовные, сатирические, исторические, волшебные и т. д. Конечно, это деление условно, а порою и грубовато, но все же помогает уловить разнообразие произведений, известную общность новеллистической тематики на протяжении многих эпох.
Уменьшение в ряде новелл числа образов проворного, бывалого, смекалистого героя, который и без волшебства умеет победить нечисть, К. Голыгина объясняет лишь все более растущим религиозным сознанием, хотя на это повлияло и другое – привлекательность фантастики как художественного приема, не обязательно связанного с религией.
Некоторые детали, характерные для художественной литературы вообще, исследовательница пытается прикрепить к определенной эпохе, как, например, в рассказе о героине, у которой «выше талии… живая плоть, ниже талии – сухие кости». К. Голыгина считает, что в этих деталях «сказался своеобразный «буквализм» средневекового сознания – героиня наполовину покойница» (II, 116). Но как рассказчик мог по-другому изобразить полупокойницу, если хотел достичь зрительного эффекта и лаконичности?
Не совсем точен вывод автора рецензируемых книг о том, что к XIV веку в новеллистике исчерпываются возможности сюжетов фольклорно-мифологического генезиса. Позднее эстафету литературного развития принимают, дескать, жанры, тесно связанные с широкой аудиторией, народной массой, – драма, народный сказ и роман. А как же новеллы Пу Сунлина, которые отнюдь не утратили ведущей роли на рубеже XVII – XVIII веков? Признание заслуг драмы, повести и романа не должно вести к принижению роли новеллы, начальным этапам развития которой посвятила свои исследования К. Голыгина.
Ничего не говорится в монографиях по поводу распространенной гипотезы о ренессансных тенденциях в классической литературе Китая. Недостаточно используются и труды других советских исследователей, хотя библиография, представленная в книге, весьма богата и полна. Но даже при самом придирчивом подходе к работам К. Голыгиной нельзя не заметить, что в целом перед нами серьезные исследования, охватывающие историю китайской новеллы за тысячу с лишним лет и поднимающие все основные вопросы развития жанра.