№1, 1985/Обзоры и рецензии

Поэзия молодого Маяковского

В. Альфонсов, Нам слово нужно для жизни. В поэтическом мире Маяковского, Л., «Советский писатель», 1984, 248 с.

Жизнь и творчество самого беспокойного поэта революции давно, кажется, могли бы рассматриваться спокойно. Вроде бы отошли в прошлое и истовая апологетика, и неистовая брань.

В таких условиях нужны, понятно, не компромиссы и внешние примирения (по способу: «с одной стороны…» – «с другой стороны…»), а дальнейшие попытки осмыслить и объективно обосновать ценность наследия поэта со всеми его противоречиями, место Маяковского в общем контексте отечественной и мировой художественной культуры. Книга В. Альфонсова по праву становится в ряд удачных опытов подобного рода.

Она решительно «за» Маяковского, и автор не считает нужным при этом как-то оговариваться и тем более конфузиться.

Правда, он ограничивается исследованием поэзии и личности раннего, дореволюционного Маяковского. При этом автор выполняет обещание, данное в самом начале: он предлагает «выходы» и в творчестве 20-х годов, стремясь убедить, что «путь великого поэта революции – явление сложное и по-своему целостное, органичное» (стр. 4).

Сразу же убеждаемся, сколь непроста задача и сколь велик соблазн эффектных упрощений. Впрочем, и сам автор веско говорит: «…Гипербола, укрупняя суть, одновременно и упрощает…» (стр. 112), Поскольку»вопросы искусства решались Маяковским в глобальном объеме», «большое место в книжке отведено… связям Маяковского с живописью» (стр. 5); а поскольку автор хочет создать впечатление особой грандиозности предмета, он сближает своего героя не только с Пикассо (что вполне правомерно), но и с Микеланджело, а это более чем сомнительно. Не говоря уж о масштабах явлений: если для титана Высокого Возрождения искусство есть выявление скрытой до художника-выявителя божественной красоты и совершенства мироздания, то для Маяковского, и не только раннего, искусство – это волевое, часто насильственное внесение в несовершенное мироздание и миропорядок преобразующих усилий человека и безоглядное отрицание бога. «Маяковский смотрит на мироздание не снизу вверх, а сверху вниз»; уже в первой поэме- трагедии «зримо осуществлена принципиальная… подстановка человека на место бога» (стр. 44, 46) и т. п. Все это справедливо, много раз и подробно доказывается, – так что же остается общего с творцом фрески в ватиканской Сикстинской капелле? Сама титаническая «замашка», мощь изображенной человеческой фигуры, вселенский размах – слишком расплывчатая почва для сближений, такая же ненадежная, к слову сказать, как и в случае наблюдения переклички с идеей «человекобога» в «Бесах» Достоевского (см. стр. 49).

Другой пример – другая сторона дела. В. Альфонсов к месту напоминает важное положение о том, что при творческом усвоении традиции «момент прямого воздействия… может быть больше или меньше, в принципе он может вообще отсутствовать» (стр. 18). Споря затем с В. Жирмунским относительно характера связи Маяковский – Блок, автор книги верно утверждает, что «внешнее структурное сходство ничего не решало, различие было принципиальное – не в поэтике, а в миропонимании» (стр. 57). Вообще приятно отметить, что научная мысль исследователя отличается отважным стремлением к точности, даже – в случае надобности – резкости формул и приговоров. Блок велик, его третий том – «гениальнейшая из тогдашних поэтических книг» (стр. 10), он хоть и старший, но современник Маяковского, с некоторой если не симпатией, то надеждой к нему относящийся, – и неодолимо хочется усмотреть в определенно отрицательном отношении Блока к футуризму (особенно к футуристической самоуверенности и, у большинства, самодовольству) хоть оттенок теплоты и сочувствия (см. стр. 14, 15 и др.).

Вообще в подходе к связям Маяковского не только с собственно футуризмом, которому он обязан своим вхождением в литературу, но и с иными явлениями идейно-эстетического экстремизма начала XX века, прежде всего с авангардизмом в искусстве, раньше поступали просто: подобные связи объявлялись случайными и несущественными. По мере роста знаний о Маяковском и культуре предреволюционных и революционных лет так поступать уже невозможно. Намечается иной подход: «облагораживание» ближайшего к Маяковскому контекста, наблюдаются попытки оценивать его, этот контекст, принимая во внимание только такие из существенных моментов, как революционность, демократизм, провиденциальность, яркость немалых художественных достижений и т. д., а вот тенденции, вредные для дальнейшего развития искусства, из поля зрения упускаются.

Книге В. Альфонсова эта тенденция, в общем, чужда, но проскальзывает главным образом в двух примечательных ее разделах – «Поэт-живописец» и следующем. Тема эта рассматривается детально и пристально, потому что Маяковский действительно по призванию был не только поэтом, но и живописцем, точнее рисовальщиком, знал современное ему «изо» – русское и французское, судил о нем профессионально и лично приятельствовал с иными его мастерами. В свою очередь и автор книги интересно и с должным пониманием дела говорит об этом нелегком и специальном предмете.

Очень удачно сказав однажды, что «без крайностей Маяковский – не Маяковский» (стр. 214), В, Альфонсов разбирает остропротиворечивое отношение поэта к станковой живописи (к судьбе картины), к вырождению импрессионизма, к эволюции кубизма, к заявке конструктивизма и т. п., его, поэта, поворот от восторга к резкому – на основании «почти смертельной для живописи любви» (стр. 225) – «конфликту» с живописью, Но, подобно юному Маяковскому, автор сам иногда излишне увлекается прелестью тех «левых», «заметное охлаждение» к которым он устанавливает у повзрослевшего Маяковского (стр. 225, и др.). Так, о талантливейшем Матиссе не говорится как о главе фовизма (не очень определенного, скоротечного и бесплодного направления), да это и не обязательно; зато сказано, что он «известен как прогрессивный общественный деятель», что в его искусстве, «казалось бы камерном, вызревали декоративные принципы, обогатившие современную монументальную живопись», и сердито предсказано: «Наверное, и сегодня найдутся подозрительные люди, которые увидят здесь (в эстетике Матисса. – В. С.)… эстетизм…» (стр. 220, 219). Как будто надо быть непременно «подозрительным», чтобы заметить это.

У «левых» течений, групп и одиночек так много, как известно, обещаний, широковещательных манифестов, переливов из теории в практику и наоборот, что от современного критика-ученого требуется сосредоточенный взгляд и выверенный стиль. Автор исследования по большей части счастливо находи! нужные обороты и точные слова при реконструкции тогдашних сложных и запутанных переплетений поэзии и рисунка, звуков и цветовых пятен, самого соотношения изображения и выразительности, что является камнем преткновения для многих литературоведческих и искусствоведческих работ. Но книга все же посвящена не «левым» течениям, а анализу ранних поэм Маяковского, – здесь ее центр тяжести по намерению и здесь ее наибольшие успехи.

В. Альфонсов не очень охотно ссылается на мысли своих предшественников, на которые он более или менее сознательно опирается, и это можно понять: авторство многих положений, верных и проверенных, в том числе Сулящих плодотворное продолжение, трудно и хлопотно было бы установить, – если, конечно, не задаваться спортивной целью регистрации вариантов.

Потому в разборе поэм и стихотворений часто встречаются не только неизбежные опорные формулы, но и общие места, – вроде, например, такого об «Облаке в штанах»: «…Любовная история включена в общий контекст поэмы, становится центром лирического стяжения ее проблематики – социальной, эстетической, философской. Этот принцип будет продолжен в последующих поэмах и достигнет предельной выявленности в «Человеке» (стр. 110). Или: «Революционность Маяковского рождена эпохой, обусловлена исторически, и одновременно это его революционность, в его типологии и непохожести» (стр. 42). Или как резюме краткого осмотра «Про это»: «В будущем, к которому стремился Маяковский, он хотел видеть не благополучное царство сытости, а братство людей большой индивидуальности – чуть ли не большей, чем он сам. На его глазах к революционным лозунгам, к самой идее коммунизма приспосабливались мещане… Здесь-то и вскрывается глубинное содержание конфликта – между желаемым, чаемым, требуемым (романтический максимализм) и жизнью «как она есть» (реальное знание)» (стр. 210; – 211). И т. д.

Справедливо, но кто первым сказал это и ему подобное?.. Не установишь.

Зато за автором книги остается главное – самостоятельное и терпеливое прослеживание того, как конкретно развивается лирическая мысль поэта в пределах отдельной поэмы и за этими пределами от одного произведения к другому, ибо нервный и неровный путь Маяковского-лирика органичен и целен.

Заменив бога всесильным человеком, как устанавливает В. Альфонсов, поставив этого всецело суверенного человека во главу мироздания, утвердив тем самым «решительный, всеобъемлющий антропоцентризм миропонимания» (стр. 46), поэт и самому исследователю словно бы подсказывает путь анализа ранних поэм, по очереди разбираемых, – от «трагедии»»Владимир Маяковский» до исповеди «Человек», предваряющей сильнейшее исповедническое создание Маяковского «Про это». Путь, реализованный в книге, – просматривание поэтического «миропонимания» через образное воплощение Большого Человека.

Именно Большого, ибо даже задавленный, затравленный, замученный вещами, бытом, общим миропорядком, этот герой отнюдь не традиционный в литературе «маленький человек». Претензии его безграничны, и на бранное поле жизни он выходит непременно борцом. Его протест преувеличенно активен: он дразнит и задирает весь окружающий мир, готов поминутно со всеми вступить в драку. И автор книги неспроста излишне часто употребляет эпитет «трагический»: хоть не все, конечно, конфликты Человека раннего Маяковского с другими людьми обязательно трагичны (например, уход женщины: к более благополучному мужчине и т. п.), но ситуация бунтующего, «орущего» одиночки в плохо устроенном мире изначально чревата трагизмом.

Разные грани такой коллизии протеста и его судьбы, особенности самой фигуры человека и изучает В. Альфонсов, не обольщаясь позднейшей подсказкой Маяковского, схематизирующей суть дела, – знаменитым обозначением «четырех криков четырех частей»»Облака»: «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» (стр. 96). Даже применительно к «Облаку» в этом есть некоторое упрощение, что называется, задним числом: кроме «долой» здесь выражено и нескудеющее самоутверждение, хотя иллюзорное и обреченное в старой жизни, но в предгрозовой ее атмосфере перспективное.

Герой сразу же едва отличим от своего создателя, даже формально. «Маяковский и внешне похож на свои стихи… В стихах он буквально эксплуатирует свою внешность» (стр. 7). Разделяя с символистами «любовь к широким построениям», наш поэт отвергает их метафизическую отвлеченность, и «его грубый физиологический герой не даст гроша за их утонченную духовность» (стр. 10). Напоминая вслед за К. Чуковским о перекличке с Уитменом, В. Альфонсов чутко ощущает и корневое различие: «Союзник физиологического человека Уитмена – сама природа, ее вечное органическое бытие. Согласие с природой служит залогом изначального здоровья, максимализм чувств не исключает и «здравого смысла», крепкого инстинкта самосохранения…» (стр. 50).

Замечательная возможность развития, исходя из этой столь обещающе намеченной параллели!

К сожалению, проблема «человек – природа» выпадает из поля внимания исследователя, подобно тому, как жизнь природы была неинтересным предметом для поэтического сознания Маяковского. Лишь мельком, применительно к одному из персонажей первой поэмы сказано, что «будущее Старика – будущее не уюта, а простора, оно техника – но и природа, техника из природы, а не вопреки ей» (стр. 68); сказано, как видно, так скупо, что нельзя ни соглашаться, ни спорить.

Однако один из именно «природных» аспектов отражается в отвращении поэта к психологии, что переходит и в собственно эстетический план: так, сцена «прекрасной болезни» – «пожара сердца» в «Облаке» исключительно ярка и эффектна, и «без этой зрелищности – нет Маяковского; она и возмещает то, что называют психологизмом» (стр. 57).

Автор прав, постоянно учитывая и объясняя две стороны: раздирающие героя-поэта противоречия, его «силу и бессилие», «подъемы и падения» (стр. 43) – и неуклонное замещение психологизма в лирических конструкциях эпатирующей зрелищностыо, «напряженной динамикой колорита» (стр. 195), небывалыми зрительными образами, «рационалистическими по структуре, «сделанными», но открывающими простор, который неподвластен конечным определениям» (стр. 38). Самое трудное для такого стиля – выразительное воссоздание борьбы; в ней «наиболее сложный сюжет – с «улицей», «толпой». И конечно – с самим собой: во всех случаях идет испытание героя…» (стр. 43).

И все это, как убеждает критик, при необузданном титанизме замаха осуществляется в рамках «предсказанной» уже в первой поэме «общей композиции поэм: решительная заявка героя, затем выход героя «на улицу», к людям, в целый мир и, наконец, возвращение в себя, трагическое подведение итогов… Героя… и дальше, во всем дореволюционном творчестве, отличали две крайние черты – наступательный пафос и безысходный трагизм, сила и бессилие» (стр. 64). При таком строении особо ответственное место занимает рассмотрение метафористики Маяковского.

Критик тонко подмечает однажды: «Герой «Облака» весь открыт навстречу жизни, но он сам как бы еще не жизнь, а лишь жажда ее, ожидание. С точки зрения максимализма Маяковского жизнь еще должна осуществить себя – окончательно, полно, абсолютно» (стр. 106). Позже станет яснее, что «абсолютного» воплощения Идеала быть не может, – на то он и идеал. И еще: «…Он сам был гипербола: мыслил масштабами эпох – и терял из виду целые звенья, мог доходить до парадоксальных выводов» (стр. 227). Замечательные мысли. А отсюда и плодотворное рассуждение: «Поэт- символист, строя метафору-символ, стремится в конкретном открыть отвлеченное. Маяковский любую отвлеченность превращает в «грубую» материальность. В обоих случаях это больше, чем поэтика, метафора стихийно несет метафизическую нагрузку. Сквозной метафорический ряд в произведениях Маяковского то «участвует» в сюжете- действии, то отпадает от него, – разные планы вместе, сообща создают некий единый «сюжет» миропонимания» (стр. 66). Тут только слово «стихийно» представляется необязательным.

Поскольку «героя» (не хватает маленького смелого шага – прибавить: и самого поэта) «отличали крайние черты», «метафорический ряд» и ассоциации оказываются чрезвычайно прихотливыми, часто для чужого сознания алогичными или логически едва уловимыми, а вот В. Альфонсову большей частью удается провести читателя по «сюжету миропонимания» без потерь и тупиков. Занятие «проводника» трудное, и удача особенно почетна.

Автор назвал свой труд не «монографией», а «размышлением» (стр. 3). Это обозначение только укрепляет его право на раскованность полемическо-публицистического тона и проявление темперамента. Простим «эстрадные приемы полемики» (стр. 179), редкие, к счастью, благо сам автор прощает их Маяковскому; всуе потревожены тени Ивана Хрупкого, Ивана Шишкина и Александра Лактионова. Кстати, популярнейшее полотно Шишкина не называется «Медведи в лесу». Все это, понятно, мелочи.

Приступая к «размышлению», В. Альфонсов напоминает об известных предпосылках, которые в совокупности своей «подводят к привычному вроде бы представлению: Маяковский – это начало. Начало новой поэтической эпохи, новой связи искусства с жизнью. Это новый герой, новая поэтика и т. д.» (стр. 9). Хорошо здесь и «вроде бы», и «и т. д.»: первое указывает на ложность представления, будто тема и до этой книги достаточно избита и, по сути, исчерпана: второе – на то, что и после этой книги остается немало для дальнейших «размышлений» такого же или иного рода. Предмет стоит того, – В. Альфонсов еще раз убеждает в этом. Заявлено (применительно к «Облаку»), что образная система «предстала как непреложно состоявшийся факт большого нового искусства. Не эталон, а явление неотменимое. Не считаться с ним, пройти мимо… невозможно» (стр. 94).

Для заключения обзора этой талантливой и полезной книги в последний раз заимствуем слова из ее текста: «Маяковский, не ставящий перед нами и сегодня острейших проблем, – это не Маяковский. Важно не уложить его в хрестоматийные схемы, предваряющие его встречу с новым читателем» (стр. 96).

Цитировать

Сквозников, В. Поэзия молодого Маяковского / В. Сквозников // Вопросы литературы. - 1985 - №1. - C. 230-236
Копировать