Станкевич и его кружок

1

Судьба Николая Владимировича Станкевича почти уникальна. Кто не знает имени этого человека, сыгравшего столь замечательную роль в истории русской общественной мысли! Но много ли сыщется людей, которым было бы знакомо его литературное наследство? Оно очень невелико – около пятидесяти стихотворений, одна трагедия в стихах да несколько прозаических фрагментов. Вот и все. Как это несоизмеримо по своему значению с тем громадным духовным влиянием, какое оказал Станкевич на целое поколение передовых русских людей!

Сохранилось акварельное изображение Станкевича, сделанное художником Л. Беккером. На вас смотрит молодой человек лет двадцати двух-трех в сюртуке и белом жилете; длинные, ниспадающие до самых плеч волосы, тонкие, необыкновенно выразительные черты одухотворенного лица и большие, с почти неуловимой иронической лукавинкой глаза.

Человек с широким полетом мысли и тонким чувством юмора, философ и поэт, страстно влюбленный в жизнь и с юношеских лет пораженный смертельным недугом, – таким рисуется нам этот выдающийся человек, давший свое имя знаменитому кружку и интереснейшему эпизоду в историй русской общественной мысли и литературы.

«…Не только мы, друзья Станкевича, но два или три поколения студентов Московского университета предчувствовали в нем какую-то новую силу, нового двигателя науки, ждали, чтобы он высказался» ¹, – писал о нем один из ближайших его друзей Я. М. Неверов. Случилось так, что Станкевич гораздо больше «высказывался» в беседах с друзьями, чем на бумаге. И очень многое из его «высказываний» оказалось, к сожалению, для потомства утраченным. Лишь частично эту утрату возмещают его письма. Когда в 1858 году Лев Толстой познакомился с биографией и перепиской Станкевича, изданной П. В. Анненковым, он под свежим впечатлением написал взволнованное письмо Б. Н. Чичерину: «Читал ли ты переписку Станкевича? Боже мой! что это за прелесть. Вот человек, которого я любил бы, как себя. Веришь ли, у меня теперь слезы на глазах. Я нынче только кончил его и ни о чем другом не могу думать. Больно читать его – слишком правда, убийственно грустная правда. Вот где ешь его кровь и тело. И зачем? за что? мучалось, радовалось и тщетно желало такое милое, чудесное существо. Зачем?..»

Все, кому привелось встречаться со Станкевичем, отзывались о нем с неизменным восхищением. Современники называли его «необыкновенным человеком», «гениальной душой», «божественной личностью», «гордостью и надеждой», человеком, «призванным на великое дело». Его слово обладало в кругу друзей почти безграничной властью. Резко выговаривая однажды М. А. Бакунину за его стремление навязать всему кружку свой «гнетущий авторитет», Белинский противопоставлял ему Станкевича, который «никогда и ни на кого не налагал авторитета, а всегда и для всех был авторитетом, потому что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над своею».

Сообщая Т. Н. Грановскому о смерти Станкевича, Тургенев восклицал: «Кто из нашего поколения может заменить нашу потерю?» Грановский в свою очередь писал Неверову, что никому на свете он не был так обязан, как Станкевичу. «…Подумай-ка о том, что´ был каждый из нас до встречи с Станкевичем?.. Нам посчастливилось», – с горьким чувством писал В. П. Боткину Белинский. Сохранился без начала и конца фрагмент удивительного письма неизвестного автора к Н. А. Беер, приятельнице Бакунина, Белинского и Станкевича, датированного летом 1843 года, – письма, написанного человеком, несомненно близким к кругу Станкевича. Говоря о роли его личности и ее воздействии на окружающих, автор письма отмечает: «Все мы обязаны ему полнотой нашей душевной жизни, я – более всех. Если мне суждено совершить что-нибудь в жизни – то будет делом Станкевича, который вызвал меня из ничтожества. Впрочем, не со мной одним он это сделал. Кто знал близко Станкевича, для тех он не умер» ².

Таков был единодушный голос его близких друзей.

Дом профессора М. Г. Павлова на Дмитровке, в котором поселился Станкевич по приезде в Москву, стал главным местом встреч членов его кружка. Вот несколько строк из неопубликованного отрывка воспоминаний Константина Аксакова: «В 1832 году лучшие студенты собирались у Станкевича. Это были все молодые люди, еще в первой поре своей юности. Некоторые из них даже не имели права назвать себя юношами. Товарищество, общие интересы, взаимное влечение связывали между собою человек десять студентов. Если бы кто-нибудь заглянул вечером в низенькие небольшие комнаты, наполненные табачным дымом, тот бы увидел живую, разнообразную картину: в дыму гремели фортепианы, слышалось пение, раздавались громкие голоса; юные, бодрые лица виднелись со всех сторон; за фортепианами сидел молодой человек прекрасной наружности; темные, почти черные волосы опускались по вискам его, прекрасные, живые, умные глаза одушевляли его физиономию…» ³.

Кружок Станкевича возник зимой 1831 – 1832 годов. Первоначально в него входили Николай Станкевич, Януарий Неверов, Иван Клюшников, Василий Красов, Сергей Строев, Яков Почека, Иван Оболенский. В 1833 году состав кружка претерпел изменения. Выбыл в связи с переездом в Петербург ближайший друг Станкевича Я. Неверов, но зато кружок пополнился значительной группой молодых людей. В их числе – Виссарион Белинский, Константин Аксаков, Александр Ефремов, Александр Келлер, Алексей Топорнин, Осип Бодянский, Павел Петров. А еще позже, в 1835 году, – Василий Боткин, Михаил Бакунин и Михаил Катков.

Периодом наиболее интенсивной жизни кружка можно считать 1833 – 1837 годы, до отъезда Станкевича за границу⁴. Хотя кружок продолжал формально существовать и позднее, он уже стал утрачивать свое влияние, участники его собирались уже не так регулярно, все сильнее начинали сказываться центробежные силы. С отъездом осенью 1839 года Белинского в Петербург кружок фактически прекратил существование.

Совершенно несостоятельно традиционное представление о кружке Станкевича, согласно которому его участники были далеки от интересов современной общественной жизни и исключительно сосредоточены на решении абстрактных философских и эстетических проблем. Нет нужды, как это делается обычно, противопоставлять кружки Герцена и Станкевича. Они действительно были различны по составу и преобладающему направлению интересов их участников. В одном случае превалировал интерес к политике, в другом – к философии и эстетике. Но, и это самое главное, политика вовсе не была изолирована от философии, как философия отнюдь не мешала интересоваться политикой. И сам Герцен достаточно определенно высказывался в том смысле, что между обоими кружками было немало общего.

Кружок Станкевича возник в тяжелой политической атмосфере 30-х годов, в условиях, когда мысль передовых русских людей напряженно искала выхода из того тупика, в который завела страну торжествующая реакция. Что же дальше? Какими путями пойдет развитие России? – вот главные вопросы, от которых не мог уйти ни один честный, мыслящий человек. Но силы прогрессивно настроенных людей были рассредоточены, неорганизованы. Угроза свирепых репрессий, доносительство, предательство – все это угнетало и парализовало волю к действию, к борьбе. И тем не менее в сознании общества подспудно происходили процессы, отражавшие нарастающее напряжение общественно-политической жизни в стране.

Кружок Станкевича представлял собой одно из характерных явлений духовной жизни России 30-х годов. Хотя предметом споров на собраниях кружка были преимущественно вопросы философские и эстетические, в их обсуждение привносилось горячее дыхание истории, в них отражались страстные раздумья о современном положении. России и ее завтрашнем дне. «Все были исполнены веры в свои благородные стремления, – писал Чернышевский, – надежд на близость прекрасного будущего». Философия рассматривалась в кружке как основа общего взгляда на мир. Это объясняет ту необыкновенную запальчивость, с какой спорили о, казалось бы, самых частных и отвлеченных положениях системы Шеллинга или Канта. Кроме того, кружки Станкевича и Герцена вовсе не были так уж изолированы один от другого. Члены этих двух кружков нередко общались между собой. Происходившее на собрании одного кружка вскоре становилось достоянием другого. Друг Станкевича Я. Почека, например, был одновременно близок к Герцену.

Повседневная жизнь сталкивала Станкевича и его друзей с очень сложными проблемами современной действительности, к которым они не могли оставаться равнодушными. Среди студенческой молодежи, по словам Герцена, распространялась «ненависть к всякому насилью, ко всякому правительственному произволу». Настроения политического вольномыслия охватывали все более широкий круг людей. Члены различных политических кружков осторожно, но упорно расширяли свои связи, особенно в среде студенческой молодежи. Я. Костенецкий, осужденный по делу сунгуровского кружка, рассказывал в своих воспоминаниях, что он был в дружеских отношениях с Я. Почекой, И. Оболенским, а также «довольно знаком» со Станкевичем, «бывая у него на квартире у профессора Павлова». Не «был», а «бывал» – значит, неоднократно! Мы не знаем, какие разговоры вел Костенецкий со Станкевичем и его друзьями, но нет сомнений в том, что собеседникам был вполне известен образ его мыслей, его политические настроения.

Осенью 1833 года в Третьем отделении у Станкевича потребовали подписку в том, что он обязывается с членами тайных обществ «никаких сношений не иметь».

К этому времени относится начало активного участия Белинского в кружке Станкевича. По свидетельству Неверова, Станкевич заинтересовался Белинским, как только узнал об исключении его из университета за какую-то пьесу, «сюжетом которой было злоупотребление владетельного права над крестьянами». Так состоялось их знакомство, вскоре переросшее в тесную дружбу.

Участники кружка Станкевича принадлежали к тому поколению, которое пережило в детстве катастрофу 14 декабря 1825 года и было ею разбужено. Сам Станкевич причислял себя к людям, «воспламененным идеями». Впрочем, какими именно – он не уточнял. Идейное развитие Станкевича шло трудными и сложными путями. Семнадцатилетним юношей он пишет стихотворение «Избранный» и пытается воспеть в нем сильную самодержавную власть, с которой неразлучны «правда, милость и закон». Но то были еще наивные заблуждения юности, от которых Станкевич очень скоро освободился.

В том же 1830 году Станкевич покинул родной дом и поселился в Москве. Мир, в который он здесь вошел, ничего общего не имел с «идиллией» барского помещичьего бытия, окружавшей его прежде. Человек умный и наблюдательный, наделенный тонкой душевной организацией, Станкевич очень скоро понял беспочвенность своих юношеских иллюзий. Им на смену пришли тревожные раздумья о трагических противоречиях современности. Достаточно познакомиться с перепиской Станкевича, чтобы реально представить себе тот сложный эмоциональный мир, в котором он начинает жить вскоре после переезда в Москву. Мягкий и деликатный человек, он выражает свои настроения в формулах, весьма отличных от тех, которые были обычны, например, для Белинского. Станкевич не склонен к резким приговорам и страстным инвективам. Но и он не может скрыть своего возмущения всеобщим падением нравов, повсеместно наблюдаемым им великосветским хамством и торжеством фарисейской морали. «Если хочешь быть принятым с почестью, – пишет он Неверову, – вооружись медным лбом, отращивай пузо, заводись хозяйством и веди стороною дело о скуке жизни холостой». Жизнь прекрасна, но она не устроена и таит в себе множество бед и несправедливостей. И Станкевич верит, что скоро все образуется. Все станет на свое место.

Общественные идеалы Станкевича все еще крайне смутны, хрупки, неопределенны. Размышляя о непорядках современной жизни, о несовершенстве общественной морали, он пытается доискаться причин, корней этих явлений. И это ему далеко не всегда удается. Он мыслит категориями абстрактно-моралистическими. Желая устранения несправедливости и стремясь к «идеалу общества», он полагает, что можно ускорить решение этих проблем, если подумать о средствах ослабить эгоизм в людях и пробудить в их душах стремление к нравственной жизни. Усилить это стремление, как ему кажется, может религия. Философия истории Станкевича идеалистична. Он не видит истинных рычагов, способных воздействовать на развитие общества. Но вместе с тем он высказывает временами глубокие идеи, свидетельствующие о том, как интересно и плодотворно эволюционировала его политическая мысль. Говоря, например, о том, что правительство «старается охранить народ от гражданских свобод», он добавляет: не лучше ли было бы позаботиться, чтобы «народ сам стал думать, сам искать средств к своему благосостоянию!». Правда, полагает он, сознание народа еще не соответствует необходимому уровню, но его можно поднять «образованием», и вообще надо заняться воспитанием народа «наукою, искусством, религиею». Многим людям, рассуждает Станкевич, подобный вывод может показаться нереальным, слишком «мечтательным», поскольку до сих пор не было таких прецедентов в истории; однако, замечает он далее, история никогда не стоит на месте, «в каждом веке бывает то, чего никогда не бывало, и я уверен, что будет то, о чем никто и не думает».

Станкевич мучительно переживал дисгармонию мира, трагические противоречия между человеком и действительностью. Эти вопросы все чаще привлекали к себе внимание членов кружка. Большинство из них сходилось на мысли о необходимости нравственного воспитания общества. На начальном этапе существования кружка его участников объединяло стремление к изучению наук, к постижению неких отвлеченных философических истин. Постепенно круг интересов расширялся, и все более важное место стали занимать здесь проблемы этические. Сам Станкевич свидетельствовал: «Интерес наук умалился с верою в решение высочайших вопросов». Это было написано в октябре 1834 года. Отныне «высочайшие вопросы» стали играть все более важную роль в сознании участников кружка Станкевича. Прежде их занимала только истина, теперь она уже совмещается с понятием добра. В том же письме к Неверову Станкевич пишет: «Этот интерес принял другой оборот, я ищу истину, но с нею и добра. История обещает мне много, как для одной, так и для другого». Апелляция к истории здесь очень характерна. Она свидетельствовала о том, что теоретические интересы членов кружка становились более заземленными, наполнялись реальным общественным содержанием.

Я. Неверов в неопубликованном мемуаре о Станкевиче говорит, что его друг, не будучи «записным политиком и резонером», не был, однако, чужд раздумьям относительно «общественного, гражданского устройства народов» ⁵. В кружке ревностно защищалась идея свободы человеческой личности. Условия крепостнической России давали обильный материал для раздумий об отсутствии необходимой гармонии между личностью и обществом. Белинский и Герцен находили в этом пункте пересечение главных противоречий, органически присущих феодально-помещичьему строю. Станкевич же и большинство других членов его кружка пытались осмыслить эту проблему с позиций абстрактно-гуманистических.

1. ГИМ, ф. 372, д. N 22, л. 28.[↩]
2. ГИМ, ф. 351, д. N 64, л. 358 об.[↩]
3. ИРЛИ, ф. 3, оп. 7, д. N 29, л. 1.[↩]
4. Брат поэта – Александр Станкевич – рассказывает в своих неопубликованных воспоминаниях: «После отъезда Н. В. Станкевича за границу в 1837 году его дружеский кружок еще оставался на некоторое время в Москве и чаще всего сходился у Вас. Петр. Боткина. У последнего появлялись, спорили, беседовали и читали разные литературные новости лица из бывшего кружка Станкевича: Белинский, Ключников, М. А. Бакунин, А. В. Кольцов, когда по временам проживал в Москве для своих дел» (ЛБ. М. 7310/4, л. 2).[↩]
5. ГИМ, ф. 372, д. N 22, л. 29 об.[↩]