Среди журналов и газет

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ ВИКТОРА НЕКРАСОВА – под такой рубрикой журнал «Радуга» (Киев, 1990, N 2) публикует воспоминания друзей и людей, хорошо знавших писателя. У некоторых из них сохранились давние записи, в которых рассказывается о периоде травли Некрасова. «Когда я вспоминаю Виктора Некрасова, – пишет С. Журахович, – то в памяти прежде всего встает последняя встреча с ним, до боли грустное прощание. О печальных этих минутах осталась у меня в старой тетради короткая запись. Я сделал ее не потому, что боялся забыть, как он выглядел, что говорил. Такое не забывается. Где-то в глубине души таилась надежда, что эта и другие записи когда-нибудь увидят свет».

Далее С. Журахович приводит свои заметки тех 1ет:

«Встретился с Виктором возле Шевченковского сада. Больно смотреть на его осунувшееся лицо, углубившиеся морщины, поседевшие виски. Во взгляде та же твердость («на том стою!»), неизменная ирония, но и то, что появилось в последние годы: боль и немой вопрос: «За что?» Говорит тихо, нервно. С трудом сдерживаемая ярость прорывается крепкими словечками. «Вон там, – показал вправо, – в том темно-сером здании мне благосклонно растолковали, что я должен благодарить за то, что меня изгоняют на чужбину. Вот такой разговорчик после сорокадвухчасового обыска. Да, да!.. Не делай большие глаза. Сорок два часа. Семь мешков «крамолы» собрали. Уж как они старались! Как ликовали, увидев кипу журналов «Пари-матч», который продается в каждом московском киоске. Да еще польские книги и журналы. Для них все заграничное – уже контра. К моим рукописям прикасались будто к бомбам. Да что там рукописи! Всю одежонку, все белье перещупали. Подштанники в том числе. А вчера вызвали туда. Повели не к какому-нибудь клерку, а к генералу. Вальяжно рассевшись в кресле, он, хитроглазый, разъяснил мне, что я должен благодарить за то, что меня вышвыривают из родного Киева. Мол, спасибочки, дорогие мои. Ибо достаточно ему нажать» маленькую кнопку, и крепкие молодчики, сидящие в приемной, возьмут меня под ручки и препроводят куда следует. Не уточнил, правда. То ли на каторгу, за колючую проволоку. То ли в психушку, что пострашнее. Представляешь, сидит в кресле владыка моей судьбы, смотрит очами гремучей змеи и ждет моей благодарности. Мое молчание его бесит. А меня бесит то, что не могу сказать ему парочку слов…»

«– Порой говорят, – делился Некрасов, – что самое главное сохранить внутреннюю свободу, не согнуться. Но что значит для писателя сия внутренняя свобода при разгуле произвола? При том, что творится черное беззаконие, что похоронены тысячи книг, а новые убивают в зародыше? Жить с кляпом во рту?»

И он действительно был свободен и в личном поведении, и в оценке всего происходящего, а главное – в творчестве.

«Всегда был самим собой, то есть независимым человеком, не терпящим подавления живой мысли, творчества, не терпящим все более распространявшихся лжи и фальши…

Кого-то приводила в растерянность, а то и пугала прямота и резкость его суждений, «крамольные» оценки действительности и власть имущих. Кое- кого шокировала его речь, уснащенная словечками, которых, пожалуй, не найдешь даже у Даля.

Не укладывался в прокрустово ложе «простого советского человека». Изо всех сил сопротивлялся любым попыткам «окоротить» его, приручить и приучить к так называемой дисциплине, то есть к овечьей покорности, ставшей главной приметой целых десятилетий нашей жизни».

Среди старых записей С. Жураховича есть такая: «Режиссер-кинодокументалист, с которым Виктор прежде сотрудничал, рассказывал, что глубокой ночью разбудил его телефонный звонок. Не междугородный, обычный. И вдруг голос Виктора. Подумал, что это показалось со сна. «Ты? Это действительно ты? Вернулся? Вот счастье! Почему не сообщил? Я бы встретил…» В ответ горький смех: «Кого? Меня? Я же в зале иностранцев. Сюда никого не пускают. Я в Борисполе, в Борисполе. Транзит. Лечу в Японию. Но ведь это же безумие!