Специфика содержания художественного образа

Спорят по-разному. Одни стараются выяснить сущность той или иной конкретной проблемы. Другие хотят определить, какие проблемы бывают вообще и какие из них пригодны для дискуссии. Одни ищут истину. Другие поучают друг друга, как ее искать, топчутся в преддверии теоретического спора. Примеры того и другого понимания целей, содержания и характера научного обмена мнений дают последние номера журнала «Вопросы литературы» за 1960 год, в которых открыта важная и своевременная дискуссия на тему «Эстетика и жизнь».

Статья В. Разумного, опубликованная в N 12, называется «Проблемы подлинные, проблемы мнимые». Что же это за проблемы, какие из них подлинные, а какие мнимые?

Первый пункт разногласий между А. Лебедевым (см. его статью «Теория и практика» в N 11 журнала «Вопросы литературы») и В. Разумным – каково современное состояние советской эстетики? Взгляд А. Лебедева пессимистичен. Точка зрения В. Разумного оптимистична. Прав тут, по-моему, В. Разумный. Но целесообразно ли вообще ломать копья по этому поводу? Допустим на минуту, что системой рассуждений и фактов А. Лебедеву удастся доказать правильность своей, «пессимистической» оценки. Или, наоборот, В. Разумный неопровержимо докажет, что верна его, «оптимистическая» точка зрения. Или еще кто-то, не согласившись ни с тем, ни с другим, «с точностью до десятых» обоснует правомерность какой-то третьей позиции. Что практически изменится в состоянии эстетики от этого? Возможно, что для повышения или понижения морального духа теоретиков искусства или для истории эстетической науки эти оценки и имеют известное значение, но на действительной разработке эстетической проблематики, на развитии эстетики все это вряд ли может заметно сказаться. Думается, что и для дискуссии «Эстетика и жизнь» выяснение вопроса – движется или не движется эстетика (конечно, движется), отстает или не отстает (конечно же, отстает), каким темпом движется и в какой мере отстает, – ничего интересного не дает.

Второй пункт спора – о сегодняшних задачах советской эстетики. А. Лебедев относит к ним решение проблем социалистического реализма, изучение онтогенеза эстетического восприятия, психологии художественного творчества, природы эстетической способности человека. В. Разумный полагает, что первостепенными являются вопросы о природе искусства, о сущности эстетического, об эстетическом воспитании, о специфике отдельных видов искусства и т. д. Очевидно, что и тот и другой авторы правы. Всем известно, что перечисленные ими задачи действительно стоят перед эстетикой, что названные проблемы разрабатывать надо. Можно было бы назвать и еще ряд задач, увеличить перечень проблем. И в третий, и в десятый раз можно провозгласить эти задачи. Но для чего все это? С какой целью? Ведь от этого теоретическая разработка проблем эстетики ни на йоту не продвинется вперед.

Между тем некоторые авторы с поразительной настойчивостью то и дело ставят перед советскими учеными и марксистской эстетикой в целом различные и обязательно первоочередные задачи. Однако общее направление развития науки, в том числе и такой ее отрасли, как эстетика, определено в соответствующих решениях и указаниях партии. Эти задачи известны, а какая конкретная проблема привлекает того или иного исследователя – зависит от круга его научных интересов, от его теоретической подготовленности, общей эрудиции, талантливости, смелости и т. д. и т. п., а не от того, какие перед ним поставит задачи критик X или критик Y.

Да и перед кем, собственно, выдвигает задачи, например, А. Лебедев, если он всех советских эстетиков определил в три разряда: 1) «старые кадры», которых «почти не осталось»; 2) «крайние вульгаризаторы» (следует список людей преимущественно среднего возраста); 3) молодые кадры – «схоласты» и «конъюнктурщики». Что и говорить, печальная картина представилась воображению автора!

Третий вопрос – о путях научного исследования. Несомненно, что и это важнейший вопрос. Но, во-первых, такое же значение он имеет и для любой другой области науки. А во-вторых, опять же не совсем ясно, о чем товарищи спорят.

Когда А. Лебедев остро и убедительно критикует конкретные и действительно серьезные недостатки книги Л. Столовича «Эстетическое в действительности и в искусстве» или работ В. Разумного, то он делает полезное дело, и с ним во многом невозможно не согласиться.

Но вот автор начинает обобщать в масштабе всей советской эстетики. Он выступает против схоластического «академизма», умозрительности, подгонки фактов под предвзятую схему. И он, конечно же, совершенно прав. Да и трудно представить себе такого советского ученого, который бы всерьез стал защищать отвлеченное теоретизирование, принципиальное игнорирование фактов искусства. Далее А. Лебедев обрушивается на спекулятивное жонглирование фактами, «а эмпирическое к ним отношение, использование их для «симуляции» связи теории и практики. И опять он прав, и каждый непременно с ним согласится. Мысль о том, что факты нужны исследователю для теоретических обобщений, а не сами по себе, наставники внушают аспирантам первого года обучения и даже студентам.

Наконец, постановка вопроса о связи и взаимодействии в разработке проблем эстетики философов, искусствоведов, психологов, педагогов, содержащаяся в статье А. Лебедева, сама по себе, конечно, совершенно справедлива и полезна, но, я бы сказал, скорее, в организационном плане. В теоретическом же смысле здесь тоже спорить не о чем. В плодотворности такого сотрудничества ученых никто не может усомниться. Да и ничего нового в этом разговоре нет.

Так что проблемы, по которым дискутируют А. Лебедев и В. Разумный, скорее мнимые, чем подлинные, и поэтому думается, что даже самое активное их обсуждение вряд ли сделало бы дискуссию плодотворной.

Хочется высказать и еще одно попутное соображение. Почему в дискуссию привносится столько истеричности и даже грубости? Этого предостаточно в статье А. Лебедева. Но и у В. Разумного тоже не хватает выдержки, и он тоже пытается «не оказаться в накладе». Чего стоит и зачем появилось его столь же огульное, сколь и бездоказательное утверждение: «Чистые» эстетики сейчас активно стремятся включить живой критический анализ художественных произведений в свои труды. Критики же крайне робко используют предоставленную им возможность постановки и решения больших философских вопросов современного искусства. Рецензентство, то есть эмпиризм оценок, отсутствие больших эстетических обобщений – это подлинный бич наших критиков: оно-то и отрывает критику от эстетики». Оставим в стороне «красоты стиля», блещущие в этой фразе. Но кому нужно это противопоставление «чистых» эстетиков и «нечистых» критиков? И чем оно плодотворнее рассуждений А. Лебедева о том, что советская эстетика больна схоластикой «академизма» и «конъюнктурщиной»?

К сожалению, огульность обвинений и грубость критики за последнее время стали проявляться что-то слишком уж часто. Недавно я читал книгу Ю. Ворева «Основные эстетические категории». Неприятно было увидеть, как автор этого серьезного труда с этаким наивным высокомерием бросает своему оппоненту обвинения в «отсутствии культуры логического мышления», в невежестве (стр. 291 – 292) и даже… в бесстыдстве (стр. 132). Авторам, любящим браниться, полезно было бы время от времени перечитывать такие слова А. Фадеева: «Надо отличать резкость и прямоту суждений от грубости, проистекающей от невежества. Это надо хорошо различать. Давно пора начать серьезнейшую борьбу с грубостью в быту, с грубостью в суждениях, с грубостью в критике» (А. Фадеев, Собр. соч., т. 3, стр. 481). Очень хорошо было бы избежать недозволенных приемов критики и в дискуссии, начатой «Вопросами литературы».

Более плодотворное и полезное направление дискуссии обозначилось в статьях К. Зелинского «О красоте» и Пантелея Зарева «Стиль и личность художника». В заметке, предваряющей дискуссию, редколлегия журнала справедливо писала: «Нужны не отвлеченные рассуждения, не добрые пожелания, а конкретный теоретический и исторический анализ соответствующих вопросов. Важнее всего понять, как та или иная проблема эстетики и теории литературы должна ставиться и решаться сегодня, в связи с изменениями действительности». В выступлениях А. Лебедева и В. Разумного как раз мало теоретического и исторического анализа проблем эстетики, но избыток отвлеченных рассуждений и добрых пожеланий. Статьи К. Зелинского и П. Зарева выгодно отличаются от них. И в той, и в другой тоже есть спорные моменты, но обсуждение их совсем не похоже на упражнения в риторике. Наоборот, оно может реально помочь выяснению некоторых существенных аспектов актуальных эстетических проблем. Однако я не хотел бы углубляться в содержание этих проблем и говорю о них только потому, что такой характер дискуссии, который наметился в статьях К. Зелинского и П. Зарева, – серьезный и конкретный разговор по актуальным вопросам эстетики – может, с моей точки зрения, в гораздо большей степени способствовать тому, что итогом полемики окажутся не только кучи сломанных копий, но и что-то положительное, хотя бы крупицы нового. А это значит, что дискуссия в какой-то мере повлияет и на общее развитие нашей эстетики.

В. Разумный не счел целесообразным включить в свой список первоочередных и актуальных такие «старые», «канонические» темы, как «партийность и народность искусства», «художественный образ», «художественный метод» и т. п. Он лишь упомянул их «под занавес», снисходительно полагая, видимо, что и подобными проблемами заниматься не предосудительно. Вот мне и хотелось бы использовать предоставленную возможность выступления в дискуссии для разговора об одной такой «старой», но вечно новой проблеме – о содержании художественного образа.

1

По этому вопросу за последнее время высказано немало правильных и ценных положений.

Большинство авторов считает, что художественный образ содержателен. В нем отображается жизнь во всей ее многосторонности. Чем глубже и полнее обобщения, содержащиеся в художественном образе, тем значительнее его общественно-преобразующая роль.

Определение содержания образа как отражения объективной действительности в сознании художника, в произведении также разделяется в советской эстетике почти всеми. Такое определение соответствует коренным принципам ленинской теории отражения. Действительно, содержание художественного образа, как и понятия, есть субъективный образ объективного мира, преобразованный в сознании художника предмет и т. п.

Обозначились в понимании художественного образа, к сожалению, и неверные тенденции, которые, в частности, находят выражение в недооценке или неверном толковании его содержания. Иногда приходится встречаться даже и с вульгарным игнорированием содержания художественного образа. Но такие «происшествия» за последние годы, естественно, редки. Чаще встречается не прямое игнорирование, а ведущее к этому же в конечном счете неверное толкование художественного образа.

Некоторые другие авторы решительно заявляют о специфичности содержания искусства (и в этом их большое преимущество!), но при конкретном выяснении существа вопроса они тяготеют к субъективизму, так или иначе сводят содержание к человеческой сущности. Обычно при этом говорят о содержании искусства, но избегают говорить о содержательности и о специфике содержания художественного образа. И это, разумеется, не случайно, а связано, с одной стороны, со смешением предмета искусства и художественного образа, а с другой – с толкованием самого художественного образа только как конкретно-чувственной оболочки идеи, как формального начала в искусстве. Но если образ – только формальное начало, то логика рассуждений неизбежно приводит к выводу, что специфику содержания искусства следует искать за пределами художественного образа, то есть – добавим мы – за пределами искусства.

Очень распространенное, «освященное традицией» и разделяемое многими философами представление о содержании художественного образа выражено в формуле: «Содержание – это идея». При этом полагают, что специфика искусства – только в форме, и форма эта – художественный образ.

Очень определенно такое понимание содержания выражено в книге Б. Кубланова «Гносеологическая природа литературы и искусства»: