Спор об историческом романе

Г. Ленобль, История и литература, сб. статей, «Советский писатель», М. 1960, 388 стр.

Умную, интересную книгу написал Г. Ленобль. Заглавие ее точно передает, так сказать, «направление главного удара»: проблема «История и литература» все время в центре внимания, будь то анализ конкретного произведения или общетеоретические рассуждения. И проблема эта рассматривается всякий раз-новому, под свежим, неожиданным углом зрения.

Привлекает и необычный жанр книги. Это не история советского исторического романа. Отнюдь! Автор стремится к свободе изложения, к раскованности формы. От полемических статей автор» переходит к кропотливому исследованию творческой лаборатории художника, от анализа отдельного романа – к размышлениям об общем процессе развития исторической прозы. Есть в книге раздел «Из дневника критика». Автор предпосылает ему подзаголовок: «Наблюдения. Мысли. Заметки на полях». Тут Вальтер Скотт и Флобер, размышления о жанре «Таис» Анатоля Франса и любопытнейшие мысли о соединении анекдотичности и исторической закономерности в облике главного героя тыняновского «Кюхли»… Словом – широта, живость непринужденность и краткость. Этот раздел в какой-то мере – модель всей книги. Есть своя прелесть в таком построении, – тут сведены к минимуму всякого рода общие места, своеобразные locls communis наших литературоведов, автор сосредоточивается на том, что его больше волнует, тут много спорного, но, может быть, именно спорности как раз и не хватает иным работам о литературе.

Избирательность и фрагментарность не рассыпают книгу, наоборот – тут все подчинено общему замыслу, и книга подкупает цельностью темы и продуманными границами охвата литературного материала. Здесь и опыт классики (подробно – Пушкин, менее подробно – Л. Толстой, Вальтер Скотт, Флобер, Гюго), проблема традиций в советском историческом романе, новый тип историзма советского романа, анализ крупнейших явлении советской исторической прозы (А. Толстой, С. Злобин), и – что особенно важно – рассмотрен опыт нашей многонациональной литературы (М. Ауэзов, С. Айни, Е. Уруймагова, Н. Лордкипанидзе).

Главный пафос книги – в раскрытии специфики нового историзма литературы социалистического реализма. Мысль Белинского о том, что в будущем история и роман сольются воедино, движет исследователем в его поисках. На широком материале многонациональной советской литературы Г. Ленобль показывает, как укрепляется и становится «общеобязательным» высший критерий исторического романа – историческая правда. Весьма характерны слова Алексея Толстого, приведенные в книге: «Сочетать в органический сплав науку и искусство трудно. Для наших детей это будет, наверно, так же естественно, как дыхание. Мы – первое поколение художников, овладевающих методом в живом процессе строительства жизни по законам великого учения, – мы проделываем трудную работу – онаучиванья художественных рефлексов». Органический сплав науки и искусства – вот путь, на котором рождаются не иллюстрации к истории, как справедливо пишет Г. Ленобль, а художественно-исторические обобщения. Процесс этот труден, сложен, бывает, что иной художник забредет в тупик. Г. Ленобль не уклоняется от анализа такого рода «издержек» в развитии нашего исторического романа. Он говорит и об историческом нигилизме отдельных авторов, и о попытках модернизации истории, наконец, о порочной методологии книг, извращавших историческую правду. Здесь дан трезвый, деловой анализ нашей исторической прозы.

Г. Ленобль с полемическим пылом отстаивает свои положения. Его книга – это страстный спор о понимании сущности советского исторического романа и главной тенденции его развития. И во многих вопросах хочется присоединиться к автору.

Прежде всего – в определении специфики исторического романа. Не так давно в журнале «Звезда» (1960, N 3) мы прочли такое удивительное открытие: «Заметьте: исторический роман и роман о современности часто оказывается одним и тем же. Да, не удивляйтесь. Шолохов писал первую часть «Поднятой целины» в 30-х годах как роман из современной жизни. А сейчас пишет вторую часть – как исторический уже роман: ведь события дней коллективизации стали историей».

Но не удивиться при этом трудно, Читаешь «Поднятую целину» страница за страницей в последнем издании и не заметишь, как перейдешь эту самую границу между романом о современности и историческим романом… Забавный этот дилетантизм в различении жанров романа не так уж редок. Подобную точку зрения мы встречаем в книге Р. Мессер «Советская историческая проза» ¹, в статьях писателей С. Злобина, К. Гамсахурдиа. Последний так формулирует свою позицию: «Если писатель данной эпохи нашел себе тему, которая корреспондирует с запросами своей эпохи, то он пишет современный роман». Таким образом, всякое различие между жанрами стирается, и роман о Давиде-Строителе объявляется романом о нашей современности. С другой стороны, Р. Мессер и С. Злобин зачисляют по «ведомству исторических романов» и «Мать», и «Тихий Дон», и «Поднятую целину»… В итоге – невообразимая путаница и полная утрата понимания специфики исторического романа.

Исторический роман характеризуется прежде всего тремя основными признаками. Первый – наличие в нем исторических лиц или изображение исторических событий. Второй – наиболее существенный – историзм. В современном его понимании – глубокое постижение и изображение художником самого исторического процесса, ведущей тенденции развития, исторического творчества масс и деятелей истории. Наконец, третий – в историческом романе изображается действительность, современником которой ни автор, ни его читатели не являлись. Последний признак кажется чисто формальным, между тем это далеко не так. Он включает в себя определенную «заданность» для художника, которая существенно влияет на специфику произведения, или, как говорил Горький, на его технологию. При этом возникают весьма сложные проблемы воспроизведения колорита времени, языка, быта и т. п. Художник должен создать такую полную иллюзию прошедшей эпохи, чтобы читатель полностью поверил в картины невиданной им жизни. Но не только в этих особенностях дело.

Г. Ленобль в споре с С. Злобиным и К. Гамсахурдиа развивает, важные положения. Он справедливо говорит, что в таких романах, как «Тихий Дон» или «Хождение по мукам», «сочетаются черты исторического и современного романа, причем черты современного романа превалируют». Г. Ленобль указывает на «такой весьма существенный признак исторического романа, как соотношение прошлого и настоящего, как историческая перспективность, всегда так или иначе вводимая писателем в ткань своего произведения». Это тоже вытекает из названного выше качества исторического романа.

В книге весьма убедительно прослежено проявление этой исторической перспективности у Гюго, Пушкина, затем А. Толстого, С. Бородина, М. Ауэзова. Исследователь считает, что в историческом романе социалистического реализма историческая перспективность характеризуется двумя важнейшими моментами: во-первых, раскрытием преемственной связи между настоящим и прошлым народа; во-вторых, наш роман дает понять и почувствовать все мировое историческое значение такого величайшего перелома в истории, каким явилась Великая Октябрьская социалистическая революция.

Эти положения не остаются декларацией, а подкреплены всем ходом конкретного анализа произведений.

В разных аспектах рассматривает критик черты историзма нового типа, свойственные советскому историческому роману. Немало ценного в рассуждениях исследователя об изображении народных масс, о соотношении индивидуального и исторического, о месте вымысла, об исторической концепции, определяющей каждый крупный советский исторический роман. Но есть положения автора, которые хочется оспорить.

Так, одним из важнейших новаторских признаков советского исторического романа Г. Ленобль считает то, что в нем в отличие от классиков, изображавших на первом плане частных лиц, показаны крупным планом исторические деятели. Мысль эта весьма дорога Г. Леноблю, он говорит об этом пространно. В то же время он, видимо, не очень уверен в незыблемости своего тезиса и потому возвращается к нему несколько раз на протяжении книги.

Действительно, если вспомнить крупнейшие советские исторические романы и сопоставить их с романами Вальтера Скотта или Гюго, то точка зрения Г. Ленобля покажется весьма убедительной. Стоит, однако, более основательно поразмыслить, как обнаруживаются всякого рода «но». Ведь, кроме Вальтера Скотта и Гюго, были в XIX веке и другие романисты. Например, А. де Виньи – автор «Сен Мара». Словно предвидя этот аргумент, Г. Ленобль решительно осудил и роман и романиста, сославшись в конце на Пушкина, который с «уничтожающей точностью» писал: «…посредственный роман графа де Виньи…» Но если бы роман был посредственным, он вряд ли дожил бы до наших дней и существовал во многих переводах. Не потому ли Г. Ленобль столь суров к «Сен-Мару», что роман нарушает стройность концепции критика?

Увы! Концепцию нарушают и многие другие факты. Исторические деятели прошлого являются главными героями декадентских романов Мережковского. В XX же веке романы, в которых исторические лица – главные герои, насчитываются десятками. Назовем прежде всего романы Л. Фейхтвангера, два романа о Генрихе IV Г. Манна, «Сервантес» Б. Франка, серию романов-биографий Моруа, серию романов Дрюона «Проклятые короли» и т. п. А ведь писателей этих не отнесешь к социалистическому реализму…

Более того, вопреки утверждению Г. Ленобля, что классики могли показывать великих деятелей только «косвенно», ибо для изображения их на первом плане «необходимые условия еще не созрели», факты литературы говорят иное. В «Капитанской дочке» не Пугачев, а Гринев – главный герой, но в «Борисе Годунове», как известно, на первом плане как раз исторический деятель. И в «Полтаве» также. А раньше был Шекспир с его историческими хрониками. И Гёте и Шиллер. И даже в трагедиях А. К. Толстого тоже выведены исторические деятели в качестве главных героев. Это, правда, не романы, но та же эпоха, те же писатели…

Думается, что Г. Ленобль поспешил со своим выводом. Есть ряд обстоятельств, обусловивших обращение советских писателей к историческим деятелям: обостренное чувство исторического самосознания после Октябрьской революции; богатые революционные традиции в прошлом – отсюда романы о Разине, Пугачеве, декабристах, других деятелях освободительного движения; отсутствие сколько-нибудь серьезного «художественного освоения» переломных эпох родной истории; стремление осмыслить эти эпохи и их крупнейших деятелей с позиции передовой марксистской науки; огромнейший успех, а вместе с этим и колоссальное воздействие на исторических романистов новой школы такого романа, как «Петр I»; наконец, в какой-то степени в 40-е годы и отрицательное воздействие культа личности и др. Однако возможны – и даже более того, необходимы – и романы другого типа, когда в центре будут стоять простые люди, представители народа, их судьбы в прошлые эпохи. И романы такого рода будут тоже явлением социалистического реализма, хотя исторические деятели там, возможно, и будут выступать «косвенно». Важно другое: как изображаются исторические деятели; именно в самом принципе изображения, а не в том, главные они герои или нет, – новаторство советского исторического романа.

Автор книги горячо и убежденно спорит и с оценками отдельных произведений. Интересна и содержательна его полемика с А. Макаренко, опубликовавшим в свое время критическую статью о «Петре I» А. Толстого. Можно согласиться с Г. Леноблем в его критике «Дикого поля» Д. Петрова-Бирюка, драматической повести А. Толстого «Иван Грозный», с рядом Других оценок. Превосходна коротенькая – в семнадцать строк – реплика по поводу «Великого Моурави» А. Антоновской, заканчивающаяся вопросом: «Нужно ли роман о Саакадзе и его эпохе превращать в полное его жизнеописание?» Однако далеко не бесспорны суждения критика о «Смерти Вазир-Мухтара» Ю. Тынянова, а за «Разина Степана» А. Чапыгина просто хочется вступиться.

Г. Ленобль вправе предпочитать роман С. Злобина роману А. Чапыгина. Но хотелось бы большей объективности и доказательности в суждениях. Вряд ли стоит характеристику романа А. Чапыгина давать устами его, так сказать, «антагониста» – С. Злобина. Г. Ленобль далее указывает на две-три несообразности у А. Чапыгина, на надуманные «романтические» мотивировки у последнего. Через несколько страниц выясняется, что подобные «романтические» несообразности есть и у С. Злобина в его романе. Но роману последнего адресованы все комплименты, отданы все симпатии, хотя непредубежденный читатель, отдавая должное исторической эрудиции С. Злобина, никак не останется равнодушным к художественной стороне романа А. Чапыгина, к его умению «живописать словом».

Это, казалось бы, частность. Но здесь выявляется один существенный пункт, по которому приходится спорить с Г. Леноблем. Да, критик видит и сам несколько раз говорит о диалектическом единстве исторического и художественного в романе, чувствует недостаточность преобладания только одного из этих начал. Но, тщательно выясняя в каждом конкретном случае глубину исторической правды в отдельном романе, Г. Ленобль иной раз упускает вторую сторону единства. В проблеме «история и искусство» он порой переходит на сторону только истории, явно жертвуя искусством,

Так, на страницах, посвященных «Переяславской раде» Н. Рыбака, «Багратиону» С. Голубова и отчасти «Степану Разину» С. Злобина, голос историка нередко заглушает голос литературного критика, анализируется только историческая концепция, а художественность произведения по сути забыта. Вот и хочется напомнить автору книги, что соединение истории с искусством вовсе не есть поглощение искусства. Он, конечно, и сам это отлично знает, но иной раз забывает….Перед нами – книга-спор, побуждающая к раздумью, заставляющая и соглашаться и возражать. Словом – свежая творческая книга.

1. С ней полемизировал А. Алпатов в рецензии на книгу Р. Мессер. См. «Вопросы литературы», 1957, N 2.[↩]