Современность старого жанра

Басни сейчас пишутся и печатаются в невиданном количестве: вы встречаете их в журналах «толстых» и «тонких», в многочисленных альманахах, на газетных страницах (от центральных до стенных), они выходят отдельными сборниками в десятках городов. Только за последние два-три года появились книжки С. Михалкова, Аршавира Дарбни, В. Ракитина, Б. Тимофеева, Мкртича Корюна, Гр. Перова, Е. Замятина, В. Акулинина, Н. Мизина, И. Светлова, Е. Осипова Д. Маматова, Е. Югова, А. Малина, Ю. Иванова. Увлечение басней приняло размеры литературной эпидемии, и не заметно, чтобы в ходе ее намечался спад: напротив, басенный поток прибывает, ряды баснописцев множатся.

Что в этом потоке немало бездарного – общеизвестно. И все-таки, мне кажется, не следует писать о современной басне так» словно мы имеем дело со стихийным бедствием. Надо ведь и разобраться: как могли в этом устарелом жанре (а такое мнение о басне существует) появиться вещи талантливые и по-настоящему современные?

В самом деле, так ли уж исчерпала себя басня?

Говорят, что басенная мораль в XX веке выглядит жалко. Справедливо. Но зачем же писать басни ради дидактических сентенций?

Говорят также, что басенная иносказательность смягчает остроту и конкретность сатиры. Но и это зависит не от самой басни, а от того, кто и как в ней работает. И потом: почему же непременно считать, что в басне все сводится киносказанию? Есть же и другие достоинства…

Но не будем вдаваться здесь в теоретические подробности. Посмотрим лучше, как живет современная басня и что ей мешает жить лучше.

1

У басни могут быть разнообразные недостатки, но если в их числе – заурядность мысли, нет нужды распространяться об остальных.

Многие современные басни плохи не потому, что они написаны «бесцветным слогом» или оснащены не соответствующей басенному рассказу «моралью». Существеннее другое: нет в них острой и по-настоящему интересной сатирической мысли, нет художественного «открытия действительности», которое одно только и может «зажечь» баснописца, усилить его поэтические способности, помочь поискам остроумной формы.

Характерно, что особой азбучностью и примитивностью умозаключений отличаются морализующие басни. Н. Мизин (Сталинград) в одном из своих первых сборников сообщал нам, что «хоть у колес заслуги велики, но не уедешь далеко и без чеки», что «на миру не по скорлупке об орехе судят…», что «никогда без вдохновенного труда не засверкает ни один талант», доказывал, как опасна зависть, советовал нам подумать о собственных недостатках, прежде чем корить других. Года полтора назад в Москве вышла очередная книжка Н. Мизина. Судя по ней, перефразировка общих мест по-прежнему остается основным занятием баснописца:

И среди нас кой-кто, отстав от века,

Сначала видит чин, а после человека.

 

Взирая на себя, не расточай поклоны:

В своих глазах красивы и вороны.

 

До сей поры не слышно жалоб,

Что своего ума кому-то не хватало б.

Немногим уступает Н. Мизину владимирский баснописец В. Акулинин. Он» внушает своим читателям, что почет и уважение можно заслужить лишь старательной работой, что хвалиться стоит, только закончив дело, а быть легкомысленным, жить одним днем – нельзя, точно так же, как нельзя баловать детей деньгами, быть бесхозяйственным и т. д. И. Светлов из Тулы ориентирует нас на то, чтобы мы брали пример не с плохих людей, а с хороших. П. Шадур (Сталино) открывает:

Есть люди, что в чужом глазу соринку замечают,

В своем – не видят

И бревна.

Но что говорить о «рядовых» баснописцах, если даже С. Михалков пускается иной раз в такие же поучения: не пренебрегай советом «цветка незнатного», помогай в беде соседям, помни, что «зависит многое от малого винта» и что «семья и коллектив всегда, во всем – опора».

По поводу одной из басен Дмитриева Белинский заметил: «Если вы не знаете, как опасны детские лета, и что по виду не должно делать заключения – вам полезно будет даже выучить ее наизусть».

Риторичность и претенциозная бессодержательность, отличающие большинство «обычных» басен, как правило, доводятся до своего логического завершения в коротких баснях.

Обратимся к лучшим образцам этого жанра – к «коротким басням» Сергея Смирнова. Собственно, это не столько басни, сколько эпиграммы, иногда – обычные, с «моралью» или без нее, иногда – иносказательные. Но дело ведь не в том – короткие ли это басни или что-нибудь другое: было бы остроумно. Вот две сатирические миниатюры из числа наиболее удачных:

На душе

у Барана –

Смертельная рана,

Оттого

что бараном

Назвали

Барана.

Боясь

обмолвиться

некстати,

Он

Выезжает

На цитате.

«Басни» эти обладают качествами хорошей эпиграммы: в них есть небанальное суждение, есть острота и злость, а кроме того – точность и лаконизм выражения.

Думаю, однако, что поэт не станет претендовать на первооткрытие такой, скажем, мысли:

Шикарно

Книга

переплетена

Но…

в переплете

вся

ее цена.

Признает он, вероятно, и самоочевидность вывода в другой «короткой басне»:

У Атеиста

в комнате

икона.

Мораль:

Он

званье носит

незаконно.

К тому перечню общеизвестных истин и прописей, которые только что цитировались, из сборника «Сто коротких басен» можно было бы добавить немало.

У С. Смирнова – тьма продолжателей и подражателей. Их многочисленные «короткие», «маленькие» и «полу-» басни, за редким исключением, – носители банальных сентенций и непервостатейных «каламбуров».

Беда многих современных басен – и откровенно морализующих, и тех, которые претендуют на звание сатирических, – в том, что все в них вращается вокруг прописи. Подвести читателя к какой-нибудь незамысловатой «морали», а затем ловко сформулировать ее – в этом баснописцы видят свою главную задачу.

Образное мышление в создании подобных басен значительной роли не играет, в лучшем случае оно подменяется стандартной иллюстрацией.

Чтобы басня стала жизненно убедительной, эстетически полноценной, попросту – интересной, она должна светить собственным, а не отраженным светом. Согласиться с тем, что баснописец призван лишь украшать цветами своего красноречия популярные аксиомы, – значит заранее отказать жанру в сколько-нибудь серьезном художественном содержании.

2

Как и всякое произведение искусства, басня невозможна без художественного образа, который способен выразить мысль о жизненном явлении не только эмоционально заразительнее, но и неизмеримо богаче и полнее, чем это удается сделать самому эффектному афоризму. Оттого-то в истинно художественных баснях заключительная сентенция неизменно вызывает ощущение какой-то узости, обеднения смысла только что развернутого образа: баснописцу никогда не удается сформулировать вывод так, чтобы он исчерпал собою содержание самого рассказа.

«Мораль» басни С. Михалкова «Морской Индюк»:

Так прячутся порой нахалы и невежды

За громкие слова и пышные одежды, –

несомненно, несет в себе логическое обобщение того, о чем повествует вся басня, но обобщение неполное, обедненное: в нем – только часть художественной мысли, только часть того жизненного содержания, которое эта басня охватила. «За бортом»»морали» остались и пошлая тяга Индюка к внешне романтической и парадной стороне «морской службы», и его умение захватить себе все выгоды и удобства, другим предоставив труды и опасности, и его упоение своими успехами, и торжество самодовольного «героя», пожинающего восторги провинциальных Кур, – словом, целое богатство житейских наблюдений и этических оценок.

Басенный образ, как и всякий подлинно художественный образ, невозможен ни как иллюстрация, ни как олицетворение: он, что называется, непосредствен, «первичен» и никогда не идет от чистой идеи, он идет прежде всего – от действительности.

Впрочем, есть случаи, когда сатирик не без оснований обращается к олицетворениям: я имею в виду олицетворение той или иной социальной силы – будь то целый класс или какая-то общественная группа. Именно с таким случаем сталкиваемся мы, например, в басне Крылова «Листы и Корни» и в басне Демьяна Бедного «Когда наступит срок». Противопоставление непримиримо враждебных классов воплощено у Д. Бедного в диалоге-столкновении Шпаги и Топора, олицетворяющих дворянство и крестьянство и выступающих здесь лишь в одном своем значении, без всякой индивидуализации.

Такого рода басни нередки и у современных авторов. Хороши ли они? Пожалуй, нет: очень уж примитивны и не на читателя наших дней рассчитаны господствующие здесь схемы.

Попытки некоторых баснописцев освежить олицетворения за счет новых, неизвестных басенной традиции «героев» ничего по сути дела не меняют. В одной из басен Н. Мизина, где противопоставляются силы мира и войны, отрицательный «герой», Автомат, приняв Скрепер за своего союзника – танк, обращается к нему с поджигательской речью, но стоило Скреперу сделать «первый срез», как «злобный Автомат с лица земли исчез». Замыкает басню пафосная тирада:

Любовью к жизни, силою богаты,

Дерзаний творческих полны,

Чтоб не стреляли вражьи автоматы,

Мы строим,

мир обороняя от войны.

В этом обращении баснописцев к механизмам и орудиям труда некоторые критики усматривают едва ли не открытие новых возможностей в старом жанре. Но такое ли уж это новаторство? Неужели оттого, что мы назовем басенного «героя» Трактором, а не Слоном, басня станет более современной и менее банальной? Олицетворение отвлеченных понятий обрекает современных баснописцев не только на бесконечное повторение общеизвестных суждений, но и на всестороннюю трафаретность. Персонажи в таких баснях не обладают свободой выбора, их речи и поступки ничем не мотивируются: все совершается под авторскую диктовку. Когда читаешь басню С. Михалкова «Голубка и Стервятник», тебя не оставляет ощущение, что диалог здесь механически состроен.

«Ты смотришь на меня и от бессилья злишься.

Ах, как бы ты хотел расправиться со мной!..» –

«Что хочешь ты сказать?» – «А то, что ты боишься

Тех смелых птиц, что за моей спиной!»

Это «Что хочешь ты сказать?» как нельзя более примечательно: басенный рассказ только «провоцирует», положительного героя на изречение бесспорной истины.

Почему олицетворение отвлеченных понятий дает лишь поверхностные, нехудожественные басни даже тогда, когда это делает талантливый писатель? Мне кажется, что к чистым олицетворениям современные баснописцы приходят от умозрительности восприятия жизни, от схематического мышления общими категориями.

Но не посягаю ли я на саму аллегорию, первое дело которой, по словам Гегеля, состоит «в том, чтобы олицетворять общие абстрактные состояния, или свойства, как мира человека, так и мира природы, персонифицировать религию, любовь, справедливость, раздор, славу, войну, мир, весну, лето, осень, зиму, смерть, стоустую молву и, следовательно, представляет их себе как некий субъект»? Да, чисто аллегорический образ не кажется мне подходящим для современной поэзии, для басни – тем более, и именно потому, что он отличается чрезвычайной «всеобщностью» своего содержания, что в нем не за что «зацепиться» нашему эстетическому чувству. У Гегеля были основания называть аллегорию бессодержательной: «…ведь такие абстракции имеются уже и помимо этого в нашем сознании, и искусству нет никакого дела до них в той их прозаической всеобщности и в том внешнем обозначении, сообщить им которые только и удается аллегории».

По сути дела Горький, защищающий в одной из своих ранних рецензий аллегорию, относится к ней тоже без особого доверия. Подчеркнув, что аллегория всегда стремится «изложить заранее предвзятую мысль», Горький говорит, что «в рамки аллегории можно уложить… грандиозную тему, обрисовав ее, разумеется, легкими чертами, без психологии явлений, без… проникновения… в суть их…»»Аллегория, – добавлял он, – позволяет быть схематичным».

Все это и заставляет думать, что предметом реалистической современной басни должен быть не «абстрактный объект», не безликие общие категории, а индивидуально-конкретное явление, человеческий характер – прежде всего.