Сборник трудов М. П. Алексеева
М. П. Алексеев, Из истории английской литературы. Этюды, очерки, исследования, Гослитиздат, М. – Л. 1960, 498 стр.
Читатели, знающие М. П. Алексеева как видного советского ученого, отдавшего многие годы исследованию истории английской литературы и ее взаимосвязей с литературами других стран, давно ожидали выхода книги, в которой были бы собраны воедино его многочисленные историко-литературные труды. Рецензируемый сборник, как предупреждает в предисловии к нему сам автор, не должен рассматриваться как итог его научной деятельности по изучению английской литературы. Но, даже и не будучи полным сводом всего сделанного автором за время его долголетней работы в этой области, сборник позволяет судить о направлении исследовательской мысли ученого, о характере его научных интересов и эрудиции.
Знакомясь с десятью статьями, включенными в сборник, видишь прежде всего отчетливо проступающую магистральную линию исследования М. Алексеева. «Видение о Петре Пахаре», Томас Мор и его «Утопия», Филдинг, Годвин, Байрон, Теккерей… Таковы главные вехи этой магистральной линии, которую можно было бы определить как исследование различных этапов демократического, народного направления в английской литературе на протяжении пяти столетий, отделяющих страстную мечту о социальной справедливости, воплощенную в наивных и трогательных аллегорических образах средневекового «Видения о Петре Пахаре», от язвительных сатирических зарисовок Теккерея, гневного обличителя паразитических «верхов» буржуазной Англии.
В ряде случаев исследователь, обращаясь к истории того или иного вопроса, выступал в качестве пролагателя новых путей, по которым в дальнейшем шло развитие нашей науки. Так, например, еще в 1938 году в статье «Байрон и английская литература» он первым затронул интереснейшую проблему отношения к Байрону английской демократической и рабочей прессы 20 – 30-х годов XIX века (см. стр. 375 – 377).
То же можно сказать и о Годвине, последнем английском просветителе, некогда знаменитом, а затем несправедливо позабытом авторе «Исследования о политической справедливости» и романа «Калеб Уильямс», которым в свое время восхищался Чернышевский. М. Алексеев обратился к изучению творчества Годвина еще в 1930-х годах. По его почину и с его вступительной статьей был опубликован затем первый полный русский перевод «Калеба Уильямса» (1949). Недавно роман этот был издан в Москве и в английском оригинале; он прочно вошел в читательский обиход и стал предметом целого ряда научных исследований.
Некоторые из критических оценок, высказанных в статье о Годвине, могут вызвать возражения. Трудно согласиться, например, с замечаниями автора относительно неправдоподобия характера Фокленда – врага и гонителя Калеба Уильямса. М. Алексеев исходит из предположения, что «Фокленд – повторение Чарльза Грандисона из одноименного романа Ричардсона» (стр. 280), «образцовый джентльмен» и что Годвин якобы грешит против логики характера, приписывая ему жестокость и коварство, которые он проявляет в романе. Между тем противоречивость характера Фокленда естественно вытекала из социально-критической, реалистической задачи, которую ставил себе Годвин. Его замысел состоял в том, чтобы разоблачить несостоятельность дворянского морального кодекса «чести», которым руководствуется Фокленд. Болезненно самолюбивый, готовый жестоко мстить за всякую личную обиду, он при всей своей утонченности и деликатности равнодушен к страданиям простых людей из народа в точно такой же степени, как его антагонист – дворянин Тиррел, чье грубое самодурство проявляется открыто я цинично, без всяких прикрас. В этом – важная мысль социального романа Годвина.
Можно подвергнуть сомнению также и уничтожающую оценку годвиновского «Мандевиля». Бегло упоминая его среди других поздних романов Годвина, автор утверждает, что все они «совсем малозначительны», «действие их не захватывает читателя», и заканчивает единственный посвященный им абзац жестоким упреком: «Чувствуется, что они написаны исключительно ради денег» (стр. 293). Между тем по своей основной идее – изображению роковой, губительной роли, которую играет в судьбе героя его добровольное гордое одиночество, – «Мандевиль» тесно связан с важнейшими прежними произведениями Годвина. Что же касается художественной значительности этого романа, то она засвидетельствована таким судьей, как Шелли, который писал о «Мандевиле»: «…его интерес настолько неотразим и подавляющ, что ум под его влиянием уподобляется облаку, гонимому бурным ветром, человеку, который, задыхаясь, мчится вперед, не имея времени остановиться и заметить причину своего движения… Для глубоких душ «Калеб Уильямс» не столь потрясающ, как «Мандевиль»…»
Но каковы бы ни были наши частные разногласия с автором статьи о Годвине, нельзя не выразить ему признательности за то, что он обратил внимание советских читателей на этого замечательного писателя и выяснил его значение в истории русско-английских культурных отношений.
Существенным достоинством исследований М. Алексеева является широта тех литературных взаимосвязей, в контексте которых он рассматривает явления английской литературы.
Замечательна в этом смысле, например, статья «Байрон и фольклор», где подробно рассмотрены байроновские записи, заметки, переводы и поэтические реминисценции, свидетельствующие о том, какое живое воздействие оказал на автора «Чайльд Гарольда», «Дон Жуана» и «Острова» албанский, новогреческий, итальянский и даже полинезийский фольклор. В свою очередь, как указывает М. Алексеев, навеянная шотландской народной балладой знаменитая «Добрая ночь» Байрона (прощальная песня Чайльд Гарольда, покидающего родные берега), «очень полюбилась широким кругам русских читателей в переводе И. И. Козлова.., а затем, по-видимому через посредство лубочных «песенников», прочно вошла в русский песенный репертуар, сделалась популярной русской «арестантской» песней и записана была много раз собирателями русского фольклора» (стр. 309).
Любопытные данные о точках соприкосновения русской и английской эстетической мысли найдут читатели в статье «Английский трактат XVIII века о поэзии и музыке». Не многим известно, что Державин, работая над своим «Рассуждением о лирической поэзии», нашел близкие себе идеи у англичанина Джона Броуна (или «Бровна», как транскрибировалась тогда его фамилия), автора «Рассуждения о поэзии и музыке, об их возрастании, сочетании и могуществе», где между прочим выдвигался тезис о синкретизме первобытного искусства и желательности воссоединения поэзии с музыкой. Державин перевел и оду Броуна «Целение Саула», в которой отстаивалась мысль о могущественном воздействии поэтического слова и музыки на «природу» человека.
Ценные соображения относительно пушкинского «Пира во время чумы» и его английского «источника» – «Города чумы» Джона Вильсона высказаны в статье «Джон Вильсон и «го «Город чумы». Подробный сравнительный анализ обоих произведений подкрепляет вывод относительно самостоятельности и значительности пушкинского «Пира». «Оставаясь в «пределах» английского текста, – пишет исследователь, – Пушкин оставил подлинник далеко за собою: это достигнуто и малозаметными на первый взгляд приемами стилистического изменения текста и – в еще большей степени – свободным пересозданием двух вставных песен: и песня Мэри, и особенно песня Председателя вводят читателя в совершенно новый круг идей, до которого не мог подняться английский поэт» (стр. 413).
Наиболее широко поставлен вопрос о литературных взаимосвязях в статье «Славянские источники «Утопии» Томаса Мора».
В особенности новы и интересны многочисленные этнографические и исторические данные, приводимые ученым в подтверждение его догадки относительно того, что в описании социального строя «Утопии» Томас Мор мог опираться на дошедшие до него сведения относительно южнославянских «задруг» или общин, существовавших на далматско-хорватском побережье Адриатического моря (см. стр. 103 – 126). Впрочем, содержание статьи значительно шире ее заглавия. В ней говорится и о возможной зависимости «Утопии» от «Четырех плаваний» Америго Веспуччи и от фантастических средневековых «Путешествий» Мандевиля, и о знакомстве Т. Мора с «Германией» Тацита и «Государством» Платона…
Иной нетерпеливый читатель, правда, может и посетовать на то, что редкостная эрудиция автора по временам оказывается непропорциональной некоторым частным вопросам, которыми он занимается. Так, например, можно усомниться в том, что следовало столь подробно, на протяжении десятка страниц, трактовать вздорную гипотезу некоего Брокгауза1, который, как указывает сам М. Алексеев, «не являлся специалистом ни по Т. Мору, ни по английскому гуманизму вообще» (стр. 79), а в своих домыслах относительно «Утопии» как изображения… Афонских монастырей (!), в сущности, следовал старому реакционному лжетолкованию Мора как представителя «церковного», «христианского» коммунизма. Ведь и сам автор приходит к выводу, что «теория Г. Брокгауза не представляет никакой новизны и оригинальности» (стр. 87).
Отметим немногие частные неточности.
На стр. 305 автор говорит о «резкой враждебности» Байрона по отношению к Вальтеру Скотту. Это вряд ли соответствует истине. Даже в запальчивости, с какой юный Байрон высмеивал в «Английских бардах и шотландских обозревателях» идеализацию средневековья в поэмах Скотта, проявлялось вместе с тем уважение к дарованию шотландского поэта. С годами это уважение не только окрепло, но и переросло в искреннее восхищение и симпатию. Именно Вальтеру Скотту посвятил Байрон своего «Каина»; с ним откровеннее всего делился он в письмах из Италии своим личным горем. Романы Скотта Байрон, по собственному его признанию, перечитывал десятки раз; о том, насколько они врезались в его память, можно судить по множеству и прямых и нераскрытых цитат из них, разбросанных в его письмах. Как видно по этим ссылкам, Байрона особенно восхищал живой народный юмор «шотландских» романов Скотта. Если вспомним также, как любил Байрон поэзию Бернса, певца шотландских крестьян, то нам станет очевидна поспешность слишком категоричной формулировки, согласно которой якобы «Байрон не знал ни шотландского, ни английского крестьянства и совершенно равнодушен был к попыткам его литературного изображения в поэзии и прозе» (стр. 312).
На стр. 265 Вордсворт по недоразумению назван вместе с Колриджем и Саути как один из участников социально-утопического плана создания «пантисократической» общины в Америке. В действительности Вордсворт не принимал никакого участия в этом замысле. Он сблизился с Колриджем уже после того, как план этот потерпел крушение.
На стр. 414 чумной 1665 год назван «заключительным годом пуританского господства накануне Реставрации». Это неточно. Карл II вступил на престол в 1660 году, за пять лет до этого. «Черная смерть» 1665 года, так же как и страшный пожар, испепеливший значительную часть Лондона, рассматривались в, народе как «кары» за греховную распущенность аристократии и двора.
Эти мелкие неточности легко могут быть устранены при подготовке книги к печати для второго издания.
Сборник трудов М. Алексеева «Из истории английской литературы» займет достойное место в нашем литературоведении рядом с вышедшим несколькими годами ранее под его редакцией сборником работ его учеников («Из истории демократической литературы в Англии XVIII-XX веков», Л. 1955). Обе книги характеризуются общностью направления – стремлением восстановить в своих правах драгоценнейшие прогрессивные традиции английской литературы, нередко несправедливо замалчиваемые или дискредитируемые буржуазной филологией. М. Алексеев предпослал своему сборнику выразительный эпиграф, взятый у Чосера:
На старом поле каждый год
Родится новая пшеница;
Из старых книг, как срок придет,
Познанье новое родится.
В поэтической символике этого эпиграфа раскрывается характерное для советской науки представление о классическом литературном наследии как живом, активном начале, естественно входящем в нашу современную жизнь.
- Зато можно пожалеть о том, что в статье только мимоходом затрагивается вопрос об известных отголосках гуситских традиций, которые могли дойти до Томаса Мора’ через посредство родственных гуситам представителей английской «еретической» общественной мысли XIV века.[↩]