Советская карьера акмеиста: материалы к биографии Владимира Нарбута

Век минувший

Оксана КИЯНСКАЯ, Давид ФЕЛЬДМАН

СОВЕТСКАЯ КАРЬЕРА АКМЕИСТА: МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ ВЛАДИМИРА НАРБУТА

Энциклопедические казусы

Его досоветская литературная репутация, как известно, была скандальной. Не обошлось без скандалов и в советскую эпоху, что своеобразно отражено справочными изданиями.

Поэт и журналист, он был заметной фигурой, а потому как значимое воспринималось отсутствие статей о нем в справочниках рубежа 1920-х — 1930-х годов. К примеру, не содержит такую статью изданный в 1928 году биобиблиографический словарь «Писатели современной эпохи»[1].

Затем ситуация опять изменилась. В 1933 году издан том Литературной энциклопедии, где сообщается: «НАРБУТ Владимир Иванович (1888 -) — поэт. Сын помещика. Р[одился] на хуторе Нарбутовка Черниговской губ[ернии]. Среднее образование получил в Глуховской гимназии, высшее — в Петербурге. Годы Октябрьской революции Н[арбут] провел в Одессе, Ростове н[а]/Д[ону], Киеве и здесь вступил в РКП(б). После изгнания из Крыма белых Н[арбут] переехал в Москву, был руководителем издательства «ЗиФ». В 1928 исключен из партии за сокрытие ряда обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге во время белогвардейской оккупации»[2].

Акцентирована здесь неприязнь к Нарбуту. В справочных изданиях «социальное происхождение» подобного рода определялось посредством стандартизованной терминологии — «из дворян» либо «из дворянской семьи» и т. д. А тут — «сын помещика». Ну прямо латифундист потомственный. В данном случае намек прозрачный — на пропагандистское клише «помещики и капиталисты». Эти две группы «классовых врагов» противопоставлялись «рабочим и крестьянам» — в общем, «трудящимся». Отсюда следовало, что бывший коммунист «классово чуждым» остался.

Зато не сказано даже, студентом какого учебного заведения был. Место вступления в партию — Одесса, а может быть, Ростов-на-Дону или Киев. Загадочно и время: не «годы» ведь Октябрьская революция длилась. Ясно только, что коммунистом стал до осени 1920 года, когда Вооруженные cилы Юга России оставили Крым. Непонятна и цель «пребывания на юге во время белогвардейской оккупации». Равным образом, «за сокрытие» какого «ряда обстоятельств» из партии исключен. А еще следует из статьи, что изначально о «сокрытии» не знало партруководство, и вдруг сведения дошли. Но откуда?

Далее автор перешел к нарбутовскому литературному дебюту. И поначалу выдерживал нейтральный тон: «Печататься начал с 1910 (в С[анкт-]П[етербургском] студенческом журнале «Гаудеамус»). В 1912 примкнул к «Цеху поэтов» (см. «Акмеизм»)».

Затем опять неприязнь проявилась. И опять акцентирована: «Первая книга стихов Н[арбута], напечатанная церковно-славянским шрифтом с эпиграфом из псалмов, была конфискована царской цензурой за то, что воспевала все «твари божии» вплоть до «погани лохматой»».

О «царской цензуре» — чуть ли не сочувственно. Не вовсе зря притесняла, хотя «некритическое отношение к реальной действительности, за которым скрывалась апология капиталистического строя, характерная для всего творчества акмеистов, составляла основную суть всех дооктябрьских стихов Н[арбута]. Послеоктябрьские стихи Н[арбута] (сб[орник] «В огненных столбах») хотя и посвящены революционной тематике, однако отвлеченны, далеки от конкретной классовой борьбы пролетариата. Общее славословие революции, облеченное в выспренние, евангелические тона, — вот характер этих стихов, мало отличающихся от стихов дооктябрьских».

В общем, был апологетом «капиталистического строя» и не искренен в отношении к революции. Далее сказано: «После продолжительного молчания Н[арбут] впервые опубликовал новые стихи в 1933 («Новый мир», 1933, VI)».

Характеристика стихов опять невнятна. И опять подчеркнуто, что «подлинной мировоззренческой перестройки Н[арбут] не произвел. Кроме стихов Н[арбуту] принадлежит ряд посредственных рассказов».

Получилось, что писатель не одаренный, не искренний. Тогда непонятно, зачем редакцией ЛЭ заказана статья о нем.

Отметим, что из редакции в типографию материалы поступили 23 июля 1932 года. Значит, автором статьи повествование о Нарбуте было завершено до издания стихов «Новым миром» в июне 1933 года. Обычно после набора правка сводилась к устранению опечаток, а статья в томе, что подписали к печати 13 декабря 1933 года, дополнена парой негативных оценок, связанных с недавней журнальной публикацией. Стало быть, пришлось в типографии заново набирать и верстать не одну страницу уже готового тома, что и хлопотно, и дорого. Но зачем, если сам объект ничтожен?

В опубликованном шесть лет спустя томе Большой советской энциклопедии нет сведений о Нарбуте. Оно и понятно: в 1936 году арестован и осужден как участник антисоветской организации. Дата его смерти неизвестна, а невиновным признан лишь в 1956 году.

После этого стала возможной публикация воспоминаний. И один из современников без особого сочувствия определил положение Нарбута в истории литературы — «ныне уже позабытый»[3].

В 1968 году вышел том Краткой литературной энциклопедии, где тон повествования о Нарбуте вполне нейтральный. Сказано про обучение в Санкт-Петербургском университете, на акмеизм нападок нет, а стихи конфискованного сборника, если верить статье, «посвящены гротескно-сатирич[ескому] изображению уездного мелкопоместного быта»[4].

Значит, не латифундист, а так — из «мелкопоместных». Искренность же его несомненна: «После Октябрьской революции Н[арбут] работал в сов[етской] печати. Опубл[иковал] сб[орни]ки стихов, посв[ященных] гражд[анской] войне и становлению Сов[етской] власти».

В статье не сказано, был ли когда большевиком. Зато сообщается: «В 1933-34 после длительного молчания опубл[иковал] в журн[алах] «Новый мир» и «Красная новь» стихи…»

Чем обусловлено «длительное молчание» — не объяснено. Из публикации в ЛЭ следовало, что «продолжительное молчание» связано с исключением из партии. В КЛЭ скопирована конструкция, но без упоминания о ключевом событии. Правда, финал обозначен: «Незаконно репрессирован».

Этот набор сведений воспроизводился и позже. А на уровне научном загадки советской биографии Нарбута вообще не обсуждались — в печати.

Незаданные вопросы

Положение изменилось в 1978 году. И связано это с публикацией в «Новом мире» мемуарного романа В. Катаева «Алмазный мой венец»[5].

Имена многих персонажей автор заменил прозвищами, которые сам и выдумал, что вынуждало читателей по цитатам угадывать, о какой из литературных знаменитостей речь идет. Свидетельством популярности романа стало появление распространявшихся в списках комментариев, где энтузиасты-анонимы сообщали, кто назван «командором», «птицеловом» и т. д.

Большинство рецензентов инкриминировали автору стремление преувеличить собственную роль в истории литературы. Инвективы подобного рода не раз описаны, подробно же — М. Котовой и О. Лекмановым, десять лет назад опубликовавшими книгу «В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец»»[6].

Существенно, что комментаторы, не полемизируя с критиками, утверждают: автор многое сделал именно в области истории литературы. Так, некоторых персонажей книги вывел «почти из полного забвения (как, например, Владимира Нарбута)»[7].

В романе он назван «колченогим». И правда — хромал с юности, операцию перенес. Удачно ли прозвище, нет ли, но впервые за годы «казни молчанием» Катаев пространно цитировал Нарбута, инициируя поиски, интригуя. Да, не только он боролся с цензурой. Но своего рода катализатором стал «роман-загадка». Позже и академические исследования появились[8].

Тем временем роман не раз переиздали, и общепризнано было, что автор, умерший в 1986 году, сумел обойти немало цензурных запретов. Но полемика с ним продолжалась. Характерный пример — вступительная статья Н. Бялосинской и Н. Панченко к изданному спустя четыре года сборнику «Владимир Нарбут. Стихотворения»[9].

Авторы доказывали, что большевиком он был искренним. И с негодованием цитировали фразу из катаевского романа, сформулированную, по их словам, «чуть ли не от имени пролетарской революции: «он хотел искупить какой-то свой тайный грех, за который его уже один раз покарали отсечением руки, но он чувствовал, что рано или поздно за этой карой последует другая, еще более страшная, последняя». Этот приговор вынесен Владимиру Нарбуту через двадцать два года после реабилитации…».

Катаев, согласно Бялосинской и Панченко, чуть ли не загубил репутацию Нарбута как поэта. Но это полемические издержки, существенно же, что впервые подробно реконструирована советская биография акмеиста.

Так, 1 октября 1917 года он, вернувшись на родину, объявил себя коммунистом, о чем и поместила заметку газета «Известия Глуховского уездного совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». А в начале января 1918 года газета «Глуховский вестник» сообщила о нападении какой-то вооруженной группы на деревенскую усадьбу нарбутовского тестя, где семья рождественские праздники встречала. Поэт был ранен, его младший брат убит. Раненого жена отвезла в больницу, где ему ампутировали левую кисть. Ссылаясь на мнение родственников поэта, Бялосинская и Панченко утверждали: «Никто не сомневался, что нападение было политическим, покушались на Нарбута-большевика».

Два месяца спустя он в прифронтовом Воронеже. Был «сменным редактором «Известий воронежского губисполкома», вел там еще и воскресную «Литературную неделю». Сотрудничал в нескольких других местных изданиях. Был одним из организаторов и председателем губернского «Союза журналистов» с его клубом «Железное перо». А сверх этого всего затеял и осуществил «Литературно-художественный двухнедельник» — журнал «Сирена»».

Он успел съездить в Петроград и Москву, публиковал А. Блока, С. Есенина, О. Мандельштама и т. д. На исходе января 1919 года переведен в Киев. Там «в журналах «Зори», «Солнце труда», «Красный офицер» он стремится осуществить ту же программу, надеется продолжить здесь издание «Сирены»».

Возможно, что надеялся. Но в августе 1919 года ВСЮР, главнокомандующим которых был тогда А. Деникин, заняли Киев.

О дальнейшем авторы статьи повествуют так, будто ситуация вполне понятна. Словно бы невзначай сказано: «Пробираясь из Киева к красным через Екатеринослав и Ростов-на-Дону, он был схвачен контрразведкой, приговорен к казни и вынужден подписать отказ от своей большевистской деятельности».

Тут неизбежно вопросы должны были б возникнуть. Как минимум три.

Во-первых, почему Нарбут из Киева не ушел с «красными»?

Предполагать участие в арьергардных боях вряд ли было уместно. О планах же работы в подполье сведений нет.

Во-вторых, почему Нарбут решил до «красных» добираться через Ростов-на-Дону?

Там чуть ли не столица деникинская. Не знать об этом не мог.

В-третьих, почему контрразведчики проявили не свойственный им либерализм?

Большевистский пропагандист опознан в тылу. Таких обычно убивали после допроса, а Нарбута лишь вынуждали от партии отречься.

Отсутствие перечисленных вопросов обусловлено фактором цензурного характера. В советской биографии советского писателя не могло быть ничего загадочного. Особенно если речь шла о писателе, которого официально признали без вины пострадавшим — «репрессированным» и «реабилитированным»[10].

Нет разгадок — нет и загадок. «Обойдя» их, авторы статьи лишь констатировали, что Нарбут освобожден из тюрьмы благодаря кавалерийскому налету «красных». И сразу же к прежней — журналистской — «деятельности возвращается».

С мая 1920 года он в Одессе. Там «заведует ЮгРОСТА (южным отделением Всеукраинского бюро Российского Телеграфного Агентства, позднее переименованного в ОдУкРОСТА — одесское отделение)».

К работе привлек местную литературную молодежь: кроме будущего автора мемуарного романа одукростовцами стали Э. Багрицкий, С. Гехт, Ю. Олеша, Л. Славин. А в 1921 году переведен «в Харьков — столицу республики — директором РАТАУ (Радиотелеграфного агентства Украины)».

Получилось, что по заслугам карьера. Если верить Бялосинской и Панченко, в 1922 году Нарбут — сотрудник «отдела печати ЦК РКП(б). Организовал и возглавил одно из крупнейших художественных издательств (акционерное общество) «Земля и фабрика» (ЗиФ), редактировал популярнейшие журналы «30 дней», «Вокруг света» с приложениями «Всемирный следопыт» и «Всемирный турист»».

Мнения современников тоже приведены. Например, А. Серафимовича, заявившего в письме: «Вы — собиратель литературы Земли Союзной».

Оценка лестная, правда, называли так не только зифовского директора. Еще и редактора журнала «Красная новь» — А. Воронского.

Конфликт с ним, по мнению авторов статьи, завершился катастрофой. Ссылаясь на воспоминания современников, они сообщают, «что Нарбут подал в ЦК заявление с обвинением Воронского в недопустимых формах полемики. В ответ Воронский раздобыл из-за границы документ, подписанный Нарбутом в деникинском застенке 1919 года».

Тут опять вопросы должны были б возникнуть. Как минимум два.

Во-первых, из-за чего все-таки поссорились Нарбут и Воронский?

Причина не указана. Ясно только, что конфликт был не личным.

Во-вторых, как Воронский «раздобыл из-за границы документ»?

Для начала требовалось бы узнать, что есть такой «документ». Но если б даже Нарбут сам Воронскому рассказал, тот все равно не смог бы ни украсть, ни купить, ни в подарок получить материалы из деникинского архива.

Эти вопросы не формулируются в статье — по указанной выше причине. Однако сама по себе загадочна приведенная далее характеристика конфликта Нарбута и Воронского: «Насколько принципиальна была их «борьба», трудно сегодня сказать. Но методы ее выражают политизированный дух литературных дискуссий тех лет».

Жалоба в ЦК партии на какие-либо «недопустимые формы полемики» — случай обычный. Воронский и сам жаловался. Иное дело — форменный донос с использованием компрометирующих материалов. Тем удивительнее вывод: «Поздно судить их. Через несколько лет оба погибли».

Да, судить и впрямь поздно — некого. Только речь не о суде, если иметь в виду юридическое понимание слова. Авторы статьи намекают, что и нравственное осуждение доносчика неуместно, потому как время было такое.

С учетом контекста 1980-х годов вывод объясним. Воронский тогда — фигура культовая. «Реабилитированный» в 1957 году, он вскоре признан едва ли не лучшим из большевистских критиков. Что называется, «с человеческим лицом». На уровне осмысления прошлого как борьбы сил добра и зла редактор «Красной нови» — представитель сил добра, «хороший большевик», погибший в борьбе с «репрессировавшими». Соответственно, его противопоставление Нарбуту оказалось неуместным. Вот и попытались авторы статьи хотя бы отчасти это сгладить — ссылкой на общую трагическую судьбу. Пусть и логике вопреки.

Инерция восприятия

Десятилетие спустя загадки по-прежнему оставались вне сферы внимания историков литературы. Пример тому — весьма основательная статья Р. Тименчика в биографическом словаре «Русские писатели. 1800-1917″[11].

Воронежский и киевский периоды описаны там достаточно подробно. Далее же сообщается, что 8 октября 1919 года, «попав в занятый белыми Ростов-на-Дону, Н[арбут] как чл[ен] Воронежского губисполкома и «коммунистический редактор» был арестован контрразведкой».

Тименчик, в отличие от Бялосинской и Панченко, не рассуждает о попытках до «красных» добраться через Ростов-на-Дону, но и не объясняет, почему Нарбут оказался там. Далее сообщается: «Освобожденный из тюрьмы при налете красной конницы, он официально вступил в РКП, снова командирован на Украину…»

Тут, правда, возникает правомерный вопрос. Если в 1919 году Нарбут «официально вступил», каков был его партийный статус ранее?

Ответа нет. Столь же загадочно описана и причина исключения из партии. По мнению автора статьи, зифовский директор был «конкурентом видного организатора литературного процесса А. К. Воронского — вероятно, это обстоятельство породило слух, что именно по инициативе последнего партийные инстанции рассмотрели вопрос о сокрытии Н[арбутом] своих показаний белой контрразведке…».

Тут опять вопросы. Минимум три.

Во-первых, почему Нарбут признан конкурентом «видного организатора»?

Как издатели, оба решали задачи, поставленные ЦК партии. Соответственно, не могло быть конкуренции в области коммерческой.

Во-вторых, что значит «породило слух»?

Отсюда следует: автор не верит в причастность Воронского к исключению Нарбута из партии. А кто причастен — не объяснено.

В-третьих, какие «показания» скрыл Нарбут?

Ответа нет. Правда, источник сведений, которым пользовался автор статьи, назван — публикация в газете «Правда» 3 октября 1928 года. Но там воспроизведено лишь постановление Центральной контрольной комиссии, гласящее: «Ввиду того, что Нарбут Владимир Иванович скрыл от партии, как в 1919 г., когда он был освобожден из ростовской тюрьмы и вступил в организацию, так и после, когда дело его разбиралось в ЦКК, свои показания деникинской контрразведке, опорочивающие партию и недостойные члена партии, — исключить его из рядов ВКП(б)».

Что за «дело» Нарбута «разбиралось в ЦКК» ранее — не объяснено. При этом отмечено, что «в организацию» вступил он после освобождения из тюрьмы. И если считать, что «организацией» названа партия в целом, возникает противоречие: не полагались беспартийным такие должности, какие он занимал до ареста в Ростове-на-Дону.

Похоже, Тименчик и попытался устранить это противоречие, указав, что после ареста Нарбут «официально вступил в РКП». Однако неофициально вступить нельзя было — уставом не предусмотрено.

На самом деле противоречия нет. Иллюзия обусловлена спецификой терминологии 1920-х годов. Речь шла о регистрации. Коммунисту полагалось вступить в партийную организацию учреждения, предприятия или населенного пункта, куда прибывал для постоянной работы. Синонимичный оборот — встать на учет. Это Нарбут и сделал, выйдя из тюрьмы.

Что до версии причастности редактора «Красной нови» к исключению зифовского директора из партии, то ее не принял и Е. Динерштейн. Совсем иную содержит его в 1991 году изданная монография «А. К. Воронский: В поисках живой воды»[12].

По Динерштейну, конфликт обусловлен разногласиями в области литературной политики. Весной 1927 года Воронский, не подозревавший о «показаниях», ознакомился с материалами эмигрантской прессы, где был нелицеприятно описан досоветский период деятельности акмеиста. После чего инкриминировал оппоненту давнее сотрудничество с одиозно-монархическими, да еще и откровенно антисемитскими изданиями. Оппонент же потребовал разбирательства в ЦКК. Поначалу там «были отпущены прошлые грехи, тем более что он их и не скрывал. Однако в следующем году при командировке Нарбута на Кельнскую книжную выставку ЦК[К] попросила чекистов проверить, насколько верны слухи о его недостойном поведении в деникинском плену. На беду Нарбута, спешно покидая Ростов, деникинская контрразведка оставила свой архив в городе, из чего и стало известно о сокрытии им своих покаянных показаний, опорочивающих партию».

Разногласия в области литературной политики у Воронского и некоторых партийных функционеров, как известно, были. А читать эмигрантскую прессу ему и впрямь по должности полагалось. Но Динерштейн тоже игнорировал нежелательные вопросы.

Они должны были возникнуть. Как минимум два.

Во-первых, если ЦКК знала о пресловутых слухах относительно «недостойного поведения в деникинском плену», так почему же не проверяла их до заграничной командировки Нарбута?

Получается, что сомнения возникли только после его отъезда. Странно.

Во-вторых, если «чекисты» располагали нарбутовскими «показаниями» еще со времен Гражданской войны, почему же не сообщали о них ранее?

Не успели прочесть или выяснить, кто такой Нарбут? Поверить трудно.

К сожалению, нельзя и проверить. Выводы относительно решения ЦКК обоснованы лишь ссылкой на статью Г. Иванова «Невский проспект», что опубликована парижской газетой «Последние новости» 3 декабря 1926 года[13].

Понятно, что такая ссылка по ошибке дана. Однако суть не меняется. Прагматика версии Динерштейна — оправдание Воронского, обвиненного в доносительстве. Оправдание, пусть и логике вопреки.

Иную версию предложил Р. Кожухаров. С этой точки зрения особенно интересна защищенная им в 2009 году диссертация «Путь Владимира Нарбута. Идейные искания и творческая эволюция»[14].

При описании деятельности большевика Нарбута — до октября 1919 года — Кожухаров с незначительными дополнениями воспроизводит сказанное Панченко и Бялосинской. Правда, ссылаясь и на публикации Тименчика. Зато позже формулирует собственную загадку: «Бумага «об отказе от большевицкой деятельности», которую Нарбут под страхом смерти якобы подписал тогда в застенках, в 1928 году, и решит вопрос о смещении его со всех руководящих постов и исключении из партии».

Если «якобы», значит, не подписал. Возможно, Кожухаров хотел сказать, что «бумага» сфабрикована. Но кем — не объяснил, а перешел к событиям, происходившим восемь лет спустя. По его словам, анализировал

стремительный карьерный взлет и еще более стремительное падение Нарбута — общественного деятеля. Протоколы заседаний Центральной контрольной комиссии ЦК ВКП(б), хранящиеся в Российском гос[ударственном] архиве социально-политической истории (РГАСПИ), скрупулезно восстанавливают перипетии безжалостного столкновения на советском литературно-издательском Олимпе 1920-х гг. двух непримиримых конкурентов. Один из них — Нарбут, «член ВКП(б) с 1917 г., партбилет № 1055, из дворян… зав. книжно-журнальным п[од]/отделом отдела печати ЦК ВКП(б)», председатель правления «ЗиФ»а. Другой — А. К. Воронский, «член ВКП(б) с 1904 г…. редактор журнала «Прожектор», «Красная новь» и председатель «Круга» — объединения писателей».

По сноске, приведенной в диссертации, ясно, что цитировалось принятое 25 июля 1927 года Постановление секретариата ЦКК. Туда Нарбут, согласно Кожухарову, обратился «с требованием «оградить его от распространяемых т. Воронским порочащих его сведений о прежней его литературной деятельности (сотрудничал в «Новом времени» и в бульварных изданиях, печатал порнографические произведения и что вообще является некоммунистическим элементом)»».

Здесь Кожухаров тот же документ цитирует, что опять по сноске видно. Далее сказано: «Ходатайство Нарбута не дало результатов. Поначалу оно было частично удовлетворено, но 21 сентября 1928 года его исключают из ВКП(б). На этот момент он уже год как смещен с руководящих постов…»

Опять вопросы подразумеваются. Как минимум три.

Во-первых, если «ходатайство» было «частично удовлетворено», то на каком основании сделан вывод, что оно «не дало результатов»?

Либо есть результаты, либо нет. Третий вариант логикой не предусмотрен.

Во-вторых, на каком основании сделан вывод, что исключение Нарбута из партии связано с «ходатайством»?

События эти разделяет внушительный срок — более года. И если б не были оба упомянуты в рамках одного предложения, связь вообще не обнаружить.

В-третьих, почему за год до исключения Нарбут «смещен с руководящих постов»?

Если так было, значит, причина — не исключение. Далее же сообщается: «Нарбут будет перебиваться случайными заработками, литературной поденщиной. Все это время его, убежденного большевика, будет преследовать клеймо предателя, давшего «в Ростове-на-Дону в 1919 году показания деникинской контрразведке, опорочивающие партию и недостойные члена партии»».

Судя по сноске, приведенной Кожухаровым, цитируется протокол заседания ЦКК от 21 сентября 1928 года. Та же фраза и в документе, обнародованном «Правдой». Связь источников обозначена. Но без ответов так и остались вопросы, перечисленные выше.

Применительно к периоду Гражданской войны они, похоже, не возникли. Эффект своего рода инерции: незачем рассуждать о давно уже сказанном. Что до крушения нарбутовской карьеры, восстановлена хотя бы последовательность важнейших событий.

От Глухова до Москвы

Более подробно ситуация описана в так называемом персональном деле Нарбута. Хранится оно тоже в РГАСПИ[15].

Среди документов — письмо, отправленное 6 марта 1929 года А. Сольцу, входившему тогда в Президиум ЦКК. Подробно рассказывая о своей работе с 1917 года, исключенный просил, чтобы адресат, которого называли «совестью партии», оценил, справедливо ли наказание.

Нарбут был довольно откровенен. Так, о своем увечье сообщил:

Из расспросов очевидцев каждый может узнать о том, как в эпоху Временного правительства я боролся за Советскую власть в местном земстве, на перевыборных собраниях и т. п. Никто не может отрицать также того, что я, после моего расстрела партизанами, — не знавшими меня и приходившими затем в больницу посочувствовать мне, — больной, эвакуировался (перед немецкой оккупацией) в Воронеж с согласия и при поддержке местной Советской власти, а в Воронеже тотчас же стал работать…[16]

Особо важен термин «партизаны», отражающий специфику исключительно советскую. На исходе 1920-х годов «партизанами» именовали нерегулярные отряды «красных». Реже использовался синоним — «красные партизаны». Но если термин употреблялся без определения, значит, речь шла только о сторонниках советского режима. Для обозначения нерегулярных отрядов противников обязательно было другое определение, либо их просто «бандитами» называли. В данном случае имелись в виду «красные». Ошибка исключена: о событиях повествовал опытный журналист[17].

Значит, вопреки мнению Бялосинской и Панченко, расстреливавшие не «покушались на Нарбута-большевика». О его партийности не знали.

Ранее в автобиографиях Нарбут сообщал о нападении вовсе не «красных». Но из-за чего версия изменилась — понятно: он частично повторил другую, изложенную в уже известных Сольцу «показаниях». Копия их была отправлена в ЦКК из Государственного политического управления[18].

Судя по копии, сотрудник контрразведки допрашивал Нарбута 9 октября 1919 года. «Показания» арестованный писал собственноручно, о себе же сообщал, что

от роду 31 год, проживаю: проездом. На предложенные вопросы отвечаю: до конца февраля 1918 г. я проживал в Глухове, где последние месяцы лежал в земской больнице, т. к. 2-го января 1918 г. во время большевистского переворота при нападении большевиков на свой дом в селе Хохловке Глуховского уезда был ранен 4-я ружейными пулями и потерял левую руку. В конце февраля или в начале марта я с женой и ребенком убежал в Воронеж, откуда родом была моя жена и где проживали ее родственники и знакомые. Убежал я потому, что боялся местных большевиков, которые не раз приходили к больнице и узнавали, жив ли я.

В «показаниях» он не раз упомянул январскую историю 1918 года. Акцентировал: «…во время нападения на мою усадьбу был убит мой любимый брат Сережа, офицер, только что вернувшийся с фронта, кроме того, я потерял из виду всех своих близких…»

Тема развивалась. И следовал вывод — «я всей душой, всем своим существованием ненавидел большевиков, оторвавших (sic! — О. К., Д. Ф.) у меня все, лишивших меня всего, всего дорогого, не говоря о калечестве».

Зато начало воронежского периода Нарбут описывал контрразведчику иначе, нежели Сольцу. Так, сообщалось:

Кроме того, к отъезду меня побудило и то обстоятельство, что незадолго перед тем в Глухове произошел большой погром жителей приехавшим большевистским отрядом. Во время погрома я и моя семья пострадали вторично, потеряв остатки имущества. В городе ожидали, кроме того, еще и разных зверств. Прибыв в Воронеж в марте, я сперва нигде не служил и жил с семьей на те небольшие средства, которые остались у меня (в виде жалования, выданного мне в Глухове за службу в земстве).