Социализм и литература. Международный «круглый стол».

Проведение международных «круглых столов» давно стал» традицией «Вопросов литературы». Каждый год в редакции журнала собираются писатели, критики, литературоведы из социалистических стран, чтобы вместе с советскими коллегами обсудить наиболее важные проблемы литературного и культурного развития. В свое время предметом разговора за «круглым столом» становились вопросы традиций и новаторства, литературно-художественной критики, романа XX века, существования литературы в условиях научно-технического прогресса и многие другие.

Тема очередного «круглого стола», проведенного в конце прошлого года, была сформулирована так: «Опыт социалистического строительства и литература». В Москву по приглашению Союза писателей СССР и редакции журнала приехали представители десяти социалистических и развивающихся стран: Болгарии, Венгрии, Вьетнама, ГДР, Кампучии, Кубы, Лаоса, Монголии, Польши, Чехословакии.

На обсуждении выступили: В. Озеров, Д. Урнов, Вл. Новиков, Л. Фелдек (ЧССР), В. Амлинский, Д. Ковач (ВНР), А. Бочаров, З. Рёниш (ГДР), Л. Лазарев, С. Дулам (МНР), Я. Домагалик (ПНР), Т. Очирова, И. Бернштейн, Б. Нонев (НРБ), Дара Каланья (Лаос), К. Донков (НРБ), Т. Ясиньский (ПНР), Е. Кацева, Суан Канг (СРВ), К. Султанов.

В работе «круглого стола», а также во встрече с представителями журналов «Детская литература», «Дружба народов», «Иностранная литература», «Литературное обозрение», – встреча была предусмотрена программой пребывания зарубежных гостей в Москве, – приняли участие П. Аради (ВНР), Конг Бунчхыен и Туть Сангхай (Кампучия), Бай Сионг (КНР), Р. Леон де ла Ос (Куба), X. Макарс (ПНР), By Бао (СРВ).

Первому слово на обсуждении было предоставлено В. Озерову, стоящему у истоков зарубежных связей нашего журнала.

В. ОЗЕРОВ

Начать нынешний разговор хотелось бы некоторыми соображениями о его характере, целях. Тем более что здесь собрались и ветераны наших «круглых столов», и боевое их пополнение. Будем надеяться на диспут живой, острый, соответствующий задачам перестройки. Одно из условий – углубление, совершенствование избранной формы журнальных контактов.

Не ошибемся, признав, что постоянно осуществляемая «Вопросами литературы» практика встреч с зарубежными родственными изданиями активно содействует обмену опытом художественно-эстетического развития наших стран. В полной ли мере? Пока далеко не в полной. Почти на каждой международной встрече говорилось о недостаточности беглого информирования друг друга. И звучала настоятельная просьба к коллегам: пожалуйста, не ограничивайтесь добрыми словами в наш адрес, хотя слушать их приятно; откровенно и взыскательно высказывайте свое мнение о том, что у нас получается, а что еще не получается.

Не секрет, что призывы зачастую повисали в воздухе. Партнеры и мы сами испытывали стеснительность, когда надо назвать «болевые точки» в литературе сотоварищей, критически разобрать сложные процессы. Но повышать интенсивность обмена опытом невозможно без углубленного проникновения в ход социального, художественного развития, в пути преодоления реальных противоречий, без выработки новых ориентиров на основе социалистического плюрализма.

Нет нужды пространно говорить о пользе, которую могут принести братским странам такие взаимообогащающие диалоги периодических изданий, критиков, писателей.

Вообще взгляд «со стороны» помогает лучше понять положение дел у тех, к кому он обращен, стимулирует познание литературой реальных обстоятельств времени, надежд и боли народа. Это подтверждают уроки истории.

Вот характерный пример. У меня в руках верстка номера «Вопросов литературы» с отличной статьей Т. Мотылевой о переписке Р. Роллана и С. Цвейга. Какие взволнованные, драматические письма о событиях 20 – 30-х годов! Авторы радуются достижениям молодой Советской республики, горячо защищают ее от империалистической реакции. Вместе с тем они буквально потрясены, узнавая о нарастающих негативных явлениях, сталинских репрессиях. Как поступить? Нет, не оставаться сторонними наблюдателями. Конечно, ни в коем случае не примыкать к тем, кто чернит наш общественный строй, мечтает поглубже вонзить нож ему в спину. Но сделать все, чтобы убедить советских людей: надо разглядеть трагическую ситуацию, обязательно выйти из нее. Роллан и Цвейг мыслят и действуют неоднозначно. Однако действуют! Особенно Роллан. Письма литераторам, общественным деятелям. Откровенные беседы с Горьким. Прямая постановка острейших вопросов перед Сталиным, его окружением во время приезда Роллана в Москву. Не во всем тогда удалось разобраться; неудачи этих попыток были безмерно горькими – факт. Но факт и то, что подлинные друзья СССР остались стойкими интернационалистами.

Интернационализм, прогрессивные убеждения не раз проявляли свою силу в прошлом, в самых трудных ситуациях, начиная с тех лет, когда СССР был единственным в мире социалистическим государством. Насколько же активнее и увереннее чувствуют себя ныне люди доброй воли, политические единомышленники в братском союзе стран, строящих социализм! Правда, уверенность предполагает не самоуспокоенность, а энергичное взаимодействие в социальной, идеологической, культурной деятельности. Из этой потребности исходят и советская общественность, и печать, включая «Вопросы литературы», проводя международные литературные встречи, дискуссии на интересующие всех темы.

К подобным мероприятиям принадлежит «круглый стол», за которым мы собрались сегодня. Их сверхзадача – добиваться, чтобы взаимоинформация о литературной жизни друг друга способствовала глубокому осмыслению процесса перестройки, который проходит и у нас, и у наших коллег. Важно услышать, что вы думаете о характере, успехах, сложностях нашей перестройки и вкладе в нее литературы, критики, литературоведения. А что происходит у вас, в чем сейчас проявляется близость, в чем своеобразие наших литератур, как они – в свете нового мышления – умножают общечеловеческие ценности?

Кстати, для продуманных обобщений может послужить вот какая точка отсчета. В 70-х годах вышли специальные номера журнала, посвященные почти всем социалистическим странам. Интересно сравнить литературный процесс, обрисованный тогда, с сегодняшним. Да и тогдашние наши представления о нем теперь выглядят иначе; например, мы куда критичнее оцениваем «шедевры» застойных лет, дорожим произведениями, которые, как книги некоторых писателей»деревенщиков» (наименование, конечно, условное), по-своему подготавливали перестройку. Словом, в какой мере пересматривается, корректируется литературный процесс современности? Какие его особенности бросаются в глаза?

Отвечая, приходится задуматься и о совершенствовании методологического инструментария. Без этого не выявить, по каким параметрам искусство художественно воссоздает обновление социализма. Нам стоило бы коллективно поразмышлять о новой тематике, о сдвигах в художественной структуре искусства. О ряде конкретных вопросов: усилении документального начала в литературе (нередко заходит речь об активизации документального жанра), о преимущественно критическом пафосе многих произведений, о своеобразии современного конфликта и т. д. В то же время – о заново рассматриваемых общеметодологических проблемах: творческом методе, «белых пятнах» в литературе и не только этом. Самое же основное – концепция человека, ради которого и осуществляются социальные перемены, художественное познание которого является миссией искусства.

Естественно, что в этой связи прозвучат и несовпадающие мнения. К дискуссиям у нашего журнала – давняя приверженность, хорошо, что они становятся нормой литературно-критической жизни, что нарастает общественная забота об их остроте и культуре. Давайте вместе подумаем, как в журнальной практике стимулировать дискуссии, избавиться от просчетов, которые снижают культуру дебатов. По-моему, мы все же не до конца изжили категоричность своих суждений, еще не научились аргументированно вести споры, уважать мнение оппонента. Другая крайность: раз плюрализм, значит, не обязательны искания объективной истины. Не разумнее ли иное: демократично, гласно, никого не одергивая, под любым углом зрения обсуждать стоящую того проблему, но при этом выдвигать и обосновывать продуманную концепцию? Стремиться подытожить современные теоретические искания (пусть они завтра продолжатся, но уже с учетом достигнутого).

Ведение дискуссий – профессиональная забота литературной печати, наверное, она не оставит равнодушными участников «круглого стола». В данной аудитории правомерны так называемые «оргвопросы».

Например, о систематичности и результатах журнальных контактов; худо, когда они осуществляются беспланово, формально, а то и сводятся к поездкам туристского типа.

Или – формы журнальных публикаций; зачастую мы с вами ограничивались эпизодическими публикациями написанных по стандарту статей; а почему бы не выпускать совместно подготовленные номера – синхронно, хотя бы на двух языках? Почему не ввести тем, кто захочет, регулярную рубрику «Глазами друзей»? Думается, что наряду с повышением научного уровня наших изданий они выигрывают благодаря новым формам подачи материалов. Некоторые я назвал; безусловно, редакции-побратимы имеют завидную возможность использовать самые разнообразные формы журнальной работы.

Д. УРНОВ

Сегодняшняя встреча проходит в благоприятный момент нашего политического, общественного, социального развития. Быть может, кто-то из работников сферы производства и переживает сейчас тяжелые времена, но мы, работники идеологической сферы, переживаем такое время, какого, вероятно, у нас никогда не было. Не так давно по Центральному телевидению выступал известный писатель А. Ананьев. Его спросили, как, с его точки зрения, лет через двадцать будут вспоминать наше время, время перестройки, какие критические замечания тогда будут высказывать, подобно тому как сейчас высказываются замечания о недавнем прошлом. А. Ананьев несколько замялся и ответил: ему хотелось бы, чтобы это время вспоминали хорошими словами.

Трудно, конечно, предвидеть, как нынешнее время будут вспоминать другие, но позор будет нам, если мы сами будем вспоминать это время как упущенный нами момент, ибо сейчас предоставляются поистине огромные возможности работать в полную меру сил. Не верьте тому, кто говорит, будто отдано чуть ли не приказание сверху прекратить критику. Ничего подобного! Нынешний момент действительно требует от нас особой профессиональной ответственности. Мы можем и должны продолжать свою работу – критику. Но эта критика должна быть конструктивной. Она не может быть всего лишь расчесыванием старых ран. Она должна быть аналитической, полной стремления понять наше прошлое и настоящее. Нам надо осознать трагедию, пережитую нашей страной, осознать – на фоне и наряду с нашими достижениями. И только литература – «чудесное средство», способное воссоздать правду действительности во всей ее полноте, – может нам в этом помочь.

История может быть односторонней и тенденциозной. Социологи при всех фактах и данных, которыми они располагают, получают подчас подтасованные желаемые результаты. И только художественное творчество не лжет – оно дает истинную картину происходившего и происходящего.

Конечно, речь идет о творчестве в подлинном смысле этого слова, о творчестве искренних и честных художников. Наша литература (и, будем надеяться, вместе с нею критика) уже внесла большой вклад в тот процесс, который получил название перестройки, в его интеллектуальный, духовный потенциал. Признано, что именно писатели и публицисты раньше экономистов и историков поставили те вопросы и проблемы, которые называются больными, раскрыли трагедию нашего народа и других народов социалистического содружества.

Литература и, – повторюсь – будем надеяться, критика сказали тяжелейшую правду. И сама по себе возможность сказать эту правду была проявлением силы, зрелости. Кое-кто растерялся, устрашился, и до сих пор многие обеспокоенно задают вопросы: что же мы делаем, не подрываем ли мы собственных основ и устоев? Но мы отчетливо теперь понимаем, что с ростом, со зрелостью общества проблемы не исчезают, а нарастают – появляются проблемы более высокого порядка.

Мы не боимся признания наших поражений. При всех потерях и муках, при всей страшной, трагической цене, которая была заплачена за эти достижения, наше историческое завоевание состоит в том, что Советский Союз является мировой державой. Что в мире существует содружество стран социализма, куда на равных правах входят страны Центральной Европы, не занимавшие в прошлом, несмотря на центральность своего географического положения, этого места в жизни и деятельности континента. Входят страны Азии, не занимавшие при всей древности своей культуры прежде такого решающего положения. Входят, наконец, страны Латинской Америки и Африки.

То, что за создание мира социализма была заплачена большая цена, теперь уже никто не скрывает, не скрывает благодаря общественной мысли, благодаря литературе, показавшей эту цену с необычайной яркостью, подчас в устрашающих красках.

Действительно, «белые пятна» нашей истории, иными словами, то, о чем мы предпочитали умалчивать, были устранены прежде всего писателями. Так, вышел роман Б. Можаева «Мужики и бабы» о тяжелейшем периоде нашей истории – коллективизации. И следом за этим воскресли, вернулись к нам произведения, созданные много раньше, – романы А. Платонова «Чевенгур», «Котлован» и его повесть «Впрок». Появились произведения, рассказывающие невиданную ранее миру правду о периоде 30-х годов и о Великой Отечественной войне, о той цене, которую мы заплатили за Победу. Конечно же, я имею в виду прежде всего романы «Дети Арбата» А. Рыбакова и «Жизнь и судьба» В. Гроссмана. Эти книги вызывают споры, и это совершенно нормально. Мы в свою очередь постарались отразить борьбу мнений вокруг этих произведений на страницах «Вопросов литературы».

Если определить коротко позицию нашего журнала, то она коллективными усилиями сотрудников редакции сформулирована как осознанный плюрализм. И ко всякой точке зрения, выражаемой в рамках осознанного плюрализма, предъявляется только одно требование – эта точка зрения должна быть квалифицированной и общественно значимой.

Сейчас многие литературоведческие и критические понятия, в том числе и такие устойчивые понятия нашего литературно-критического словаря, как социалистический реализм, партийность, ставятся под вопрос. Это поспешно и опрометчиво. Просто мы плохо еще сами знаем и осознаем свое наследие в полной мере.

Если многие произведения, будучи идейно и художественно несостоятельными, компрометируют понятие социалистического реализма, то это не означает, что мертв самый принцип социалистической идеологии. Важнейшим из этих принципов является исторический оптимизм. И этот оптимизм, конечно же, не означает счастливых слов под занавес, благополучного конца – он означает ставку на определенную социальную среду, веру в класс, социальную группу и ее будущее.

Если многие произведения и критические статьи компрометируют ленинское понятие партийности литературы, то это не значит, что само это понятие умерло, ибо нужно прежде всего внимательно вчитаться в ленинские статьи, чтобы понять их смысл в условиях современности. Нет, не членство в партии, по Ленину, является признаком партийности литератора, особенно в современных условиях. Нет, не проведение тенденциозной партийной линии является, по Ленину, признаком подлинной партийности. Это будет литература, говорит Ленин, «оплодотворяющая последнее слово революционной мысли» (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 12, с. 105). Вдумаемся в это ленинское положение. Последнее слово революционной мысли, то есть истина высшего уровня; наивысшее достижение мысли на данном этапе и овладение этим высшим уровнем мысли – вот что такое, по Ленину, подлинная партийность. И когда мы изменяем этому принципу, компрометируем этот принцип, это значит лишь, что мы оказываемся неспособны держаться на уровне последнего, наивысшего слова революционной мысли.

В заключение повторю: действительно, трудно предвидеть, как будут вспоминать наше время. Но все зависит от нас, от того, насколько ответственно и продуктивно мы сумеем воспользоваться предоставляемыми нам сегодня обществом небывалыми возможностями.

Вл. НОВИКОВ

Я буду говорить о тех социальных противоречиях, которые пока литературой не освоены, но от которых ей никуда не уйти.

Для того чтобы моя позиция была яснее, отмечу, что принадлежу к тому поколению, убеждения которого формировались во второй половине 60-х годов, и к той части этого поколения, которая в тогдашнем идейном противостоянии выбрала сторону «Нового мира». Было бы, однако, противоестественно, если бы мои ровесники ничего своего не прибавили к «новомирской» сумме идей. Так что какие-то разногласия и оттенки здесь неизбежны, хотя, полагаю, это несхожие точки зрения внутри одной духовной формации, давно вышедшей за рамки «Нового мира», да и вообще за рамки литературно-журнального круга.

У нас еще только начинают формироваться историческое сознание и историческое мышление, которые долгое время были подменены схемой, напоминающей параллельные картинки из учебника «Родная речь» моего детства. Слева надпись: «Так было», – и под нею голодные, оборванные дети. Справа надпись: «Так стало», – а под нею веселые и чистенькие пионеры. Примерно так строилась картина жизни дореволюционной и послереволюционной в нашей идеологии и пропаганде. Увы, и литература приложила руку к рисованию в подобном жанре, обеднив и себя, и читателя, и наше общественное сознание. Но схема вступила в непримиримое противоречие с фактами и со здравым смыслом. Свои права предъявила правда.

Верится, что однозначное и беспощадное осуждение сталинизма станет аксиомой общественного мнения. Некоторые говорят, что плюрализм подразумевает оправдание Сталина как одну из равноправных точек зрения. Думаю, что это не так. Мы с плюралистических позиций рассматриваем и учитываем любую точку зрения (например, позиции Н. Андреевой или И. Шеховцова), но, убедившись в их ложности, можем их окончательно отвергнуть уже сегодня, не дожидаясь Страшного суда. Пусть каждый приходит к преодолению сталинизма своим путем, но уже сейчас можно, в частности, констатировать, что стали явно несовместимыми категории «сталинист» и «интеллигент» – быть и тем и другим уже невозможно: как говорится, ненужное зачеркнуть. Для многих, для меня в том числе, стало аксиомой и принципиальное родство сталинизма и фашизма, Сталина и Гитлера. Роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба» подвел черту нашим раздумьям на этот счет.

Но нужна объективность и откровенность во взгляде на досталинские послереволюционные годы. Не секрет, что существует мнение, согласно которому предпосылки сталинизма зародились еще тогда. Монологи Чернецова в гроссмановском романе свидетельствуют, что такая историческая концепция отчетливо сложилась довольно давно, что она обладает конкретной и детализированной аргументацией (развернутой позднее в произведениях А. Солженицына). Если и спорить с этой концепцией – то серьезно и квалифицированно, а не риторически. И очень важно не

путать эту точку зрения с ее спекулятивными модификациями, бытующими в отечественной прессе, когда с глумливой ухмылкой заявляют: что вы это все носитесь со сталинизмом да с 1937 годом, раньше-то тоже не лучше было. Под видом полной объективности иные манипуляторы пытаются отвести удар от Сталина (чего А. Солженицын, обратите внимание, не делает никогда). И вот тут, надо сказать, наши прогрессивно мыслящие историки и литераторы начинают в ответ идеализировать первые послереволюционные годы. Боюсь, что в тактической своей борьбе с неоткровенными защитниками сталинизма они упускают стратегическую нацеленность на познание истины. Думаю, что Ленин и его окружение не нуждаются в еще одной, новейшей лакировке. Здесь нужна очень конкретная правдивость, и пример ее я: вижу в рассказах Ф. Искандера («Харлампо и Деспина» и других), где антитеза: Ленин – Сталин развивается очень тонко и диалектично.

Точка зрения на сталинизм как на закономерное следствие Октябрьской революции должна быть принята во внимание, иначе мы опутаем себя новой ложью. Пусть она будет опровергнута – но логикой и фактами, а не директивой, не запретом на мысль. Лично мне кажется, что «антисхема», согласно которой до 1917 года было «все хорошо», а после 1917 – «все плохо», не менее примитивна, чем картинки из учебника, что порождена она тем самым «слабоумным изумлением перед своим веком», о котором говорил Пушкин. Историческое мышление требует простора, и без понимания связи веков нам не объяснить свое время. Может быть, Сталин – прямой исторический наследник Николая II? Может быть, его исторические корни простираются до Ивана Грозного и еще дальше? Именно таков он, думаю, в романах А. Рыбакова – профессиональный самодержец. Иначе говоря, решительное и беспощадное осуждение Сталина не только не препятствует разным творческим версиям сущности сталинизма, но более того – требует их от каждого, кто прикасается к нервной ткани нашей нелегкой истории.

Мы все-таки не умеем: еще ценить энергию крайних мнений. Ю. Афанасьева, считающего, что настоящего социализма у нас еще не было, усердно «поправляют», а мне кажется, именно Ю. Афанасьев высказал самый большой комплимент самой идее социализма: ведь если считать реализацией этой идеи нашу сегодняшнюю жизнь… Имел ли, скажем, хоть какое-либо место социализм в Узбекистане, где с особенной отчетливостью реализовался более чем странный феномен партийного феодализма? Извините за трюизм, но основоположник марксизма любимым своим девизом называл декартовское «Подвергай все сомнению». Публикация беспощаднейших «Котлована» и «Чевенгура» (трудно назвать пример более глубокого сомнения в возможностях социализма) показывает, что отрицание в сфере мысли чрезвычайно полезно и созидательно. Иначе нас ждет новый застой.

Впрочем, в прошлом ли только наш застой? Его хватает и в настоящем, и глубокое его исследование, художественная анатомия застоя – важнейшая и по-своему увлекательная задача нашей словесности. Ветер перемен располагает к бодрости, и, того гляди, вновь явятся романы и пьесы, где застойного «консерватора» вытесняет со сцены жизни симпатичный «новатор». Между тем мы не раз и не два видим, как консерваторы сменяются теми же консерваторами, только посвежее, как бюрократия продолжает самовоспроизводиться. Более того, она прекрасно борется с бюрократизмом, выполняя соответствующую резолюцию и беспощадно сокращая в своих ведомствах машинисток. Пока действует номенклатурный принцип кадровой политики, все разговоры о демократизации рискуют остаться пустыми словесами. Слово «номенклатура» – какое-то даже не вполне литературное, его не встретишь на страницах романов. А между тем это феномен чрезвычайно колоритный, ждущий своего Бальзака. Это же просто творчески интересно – развернуть родословную номенклатурного героя, начиная с его комсомольской юности. Ю. Поляков в «ЧП районного масштаба» только слегка завесу приподнял, а тема ведь колоссальная по богатству. Наш комсомол – организация сугубо формальная для миллионов взносоплательщиков, но ее штатный аппарат – это подлинная школа будущих бюрократов. Это мы все знаем, но читать об этом как-то не доводилось. Вспоминаю ностальгическую реплику одной ответственной дамы: «Когда я на комсомоле была, мы там водку стаканами пили!» Какой язык – «на комсомоле»! Какой типаж – руководительница, сидящая ныне «на культуре»! Писать бы и писать…

А какая солидарность, какое чувство локтя! Мы явно недооцениваем сплоченность бюрократических рядов, молчаливо, но блестяще продемонстрированную той частью делегатов партийной конференции, которая сложилась из представителей номенклатурного боярства. А какой миленький сюрпризик предложил нам Политиздат, назвавший Сталина «видным деятелем» в отрывном календаре на 1989 год, выпущенном 13-миллионным тиражом! Верят, значит, надеются, что к декабрю все уже вернется на круги своя!

В «Знамени» (1988, N 8) опубликовано письмо читателя В. С. Баранова, который обращается ко мне в связи с моею статьей об интеллигенции и бюрократии в том же журнале. Мы с В. Барановым, конечно, единомышленники, но меня страшно напугал его лозунг: «Интеллигенция – могильщик бюрократии». Напугал своей абсолютной утопичностью: увы, не тянет интеллигенция на «могильщика». Она даже не имеет существенного влияния на те сферы, где ей, казалось бы, и карты в руки, то есть в области науки и культуры. Мы даже мечтать не можем о том, чтобы министром культуры стал один из культурных лидеров интеллигенции, допустим Вяч. Вс. Иванов или М. Чудакова. Скажете, им самим этого не надо? А если бы мы их очень попросили, апеллируя к чувству долга перед культурой, перед народом?

Да что там – Д. Лихачев недавно в «Литературной газете» признался, что в Академии наук его «не любят». Вдумайтесь: кого они не любят! Дмитрий Сергеевич рассказал, как он не мог попасть на прием к одному из ответственных лиц Академии. А ведь это «лицо» – бюрократический ноль без палочки, а палочка-то как раз – Д. Лихачев! Слабы, слабы пока социальные позиции интеллигенции, и расплачивается за это народ, страдающий от недопустимо низкого уровня просвещения, здравоохранения, правового обеспечения. С. Аверинцев точно выявил роковую ошибку интеллигенции: «Наша опасность заключена в вековой привычке перекладывать чуждое бремя власти на другого, отступаться от него, уходить в ложную невинность безответственности». Это противоречие сегодня до предела актуализировалось.

И конечно, каждый писатель стоит сегодня перед огромной тяжестью противоречий национальных. Корни их очевидны: при таком уровне жизни для дружбы народов мало предпосылок. Вся страна стоит в нескончаемых очередях: за продуктами ли – часами, за жильем ли – годами, – и в такой ситуации малейшие антипатии разрастаются до взрыва. Но наши трудности в этой сфере обусловлены также и многолетними политическими акциями. И в сталинские времена под вывеской интернационализма, и в брежневские времена под вывеской «новой исторической общности» у нас чрезвычайно силен был государственный шовинизм, парадоксально уживавшийся с варварским отношением к русской национальной культуре, неуклонно разрушавший и все остальные национальные культуры. И теперь, когда они жаждут восстановления и возрождения, мы наблюдаем циничные манипуляции на этой почве.

Возьмем русскую национальную культуру. У нее есть подлинные защитники и хранители, такие, как уже упоминавшиеся Д. Лихачев, С. Аверинцев. Вот настоящие «русофилы», если говорить всерьез о любви к русскому языку, к русскому искусству, – и в этом смысле невозможно не быть «русофилом», занимаясь русской литературой. Но другое дело такие писатели и журнальные лидеры, как С, Викулов, А. Иванов, М. Алексеев. Я даже не понимаю, почему называют «русофилами» этих литературных деятелей, пишущих свои произведения таким тусклым и невыразительным, отнюдь не «великим и могучим» языком.

Крайне неточным представляется мне термин «национал-радикализм», поскольку никаких радикальных предложений это поветрие не выдвигает. Думаю, что генезис данной идейно-литературной тенденции – это не братья Аксаковы и не братья Киреевские (очень жаль, что у нас так несправедливо обошлись со словом «славянофильство»), а послевоенные годы борьбы с «космополитизмом». И тут нельзя не отметить большую роль официоза в формировании подобных воззрений: ведь пресловутый «пятый пункт» – создание партийно-бюрократической среды, ведь кадровая борьба за «чистоту крови» достигла нового апогея в брежневские годы. Не забудем и роль М. А. Суслова в этом процессе, воздадим должное и Центральному Комитету ВЛКСМ, заботливо пестовавшему с 70-х годов определенную ориентацию и журнала «Молодая гвардия», и одноименного издательства. Комсомол, к сожалению, и по сей день продолжает поощрять националистические и шовинистические тенденции при раздаче премий творческой молодежи. В общем, я бы предложил другое название этого нравственно-политического феномена – национал-бюрократизм.

Националистов и бюрократов сближает многое, и прежде всего бесконечная способность к двоемыслию. С ними очень трудно спорить: они, чуть что, уходят в кусты: вспомним М. Любомудрова, объявившего себя «интернационалистом», когда от него потребовали ясности коллеги по СТД. Так и некоторые наши высокопоставленные консерваторы в трудной для них ситуации сразу декларируют любовь к реформам. А свобода обращения с фактами на страницах иных журналов, право же, чем-то близка мифотворчеству с высоких трибун – вроде слышанной нами легенды об изобилии в одной отдельной области.

Как живет сегодня народ нашей многонациональной и многострадальной страны, – если мы чаще будем думать об этом, то не возникнет и таких совершенно оторванных от жизни идей, как опасения по поводу «либерального террора» и «левого экстремизма». Не знаю, где А. Латынина увидела такой террор – неужели в статьях двух-трех десятков критиков и публицистов? Корабль идеологии только чуть-чуть покачнулся влево – и уже кричат «SOS». Только скажет кто-нибудь: «Больше света!» – и уже начинаются разговоры, что свет слепит глаза. Да тьмы у нас еще предостаточно, дорогие товарищи! Достаточно еще мракобесия, как говорится, «на местах». Если на то пошло, Н. Андреева – довольно типичный советский доцент. И когда я читаю упреки Ю. Карякину в том духе, что, дескать, он, обличая Жданова, сам пользуется «ждановской жидкостью», я думаю: неужели наша литературная среда в нынешней ситуации противостояния окажется на стороне цинично-бюрократического сознания?

Литературе еще понадобится немало смелости – и в познании жизни, и в поисках новых творческих путей.

Л. ФЕЛДЕК (ЧССР)

Начну с поэтических строк:

Нынче ж

своей голове

на чердак

загнанный,

грядущие бунты славлю.

В марксову диалектику

стосильные

поэтические моторы ставлю.

Смотрите –

ряды грядущих лет текут.

Взрывами мысли головы содрогая,

артиллерией сердец ухая,

встает из времен

революция другая –

третья революция

духа.

Эти строки из замечательной поэмы Маяковского «IV Интернационал», которую я переводил на словацкий язык, вспомнились мне, когда я слушал доклад М. С. Горбачева на XXVII съезде КПСС, и продолжают вспоминаться в связи с каждым его выступлением. Эти стихи Маяковского всегда представлялись мне гениальным пророчеством, и мое поколение вступило в литературу с мечтой способствовать их воплощению в жизнь, и не просто способствовать, но и дожить до этого воплощения. 1956 год возвестил нам, что надежда эта реальна, и даже горькое разочарование, пережитое в 1968 году, не заставило нас отказаться от нее.

Но не следует думать, что двадцать лет, минувшие с 1968 года, чешская и словацкая литература просидела с понуро опущенной головой; нет, ее лучшие (если угодно, честнейшие) представители старались шагать навстречу перестройке – даже тогда, когда она еще была скрыта за горизонтом и никто не знал, как ее назовут.

Они предчувствовали ее приход, или – если мне будет позволено присоединить себя к их числу – мы предчувствовали ее приход, так же как и наши советские коллеги. И мы понимали, что книги, которые мы пишем, должны стать камнями в той мостовой, по которой придет к нам перестройка, и это новое придет тем скорее, чем лучше будет вымощена мостовая.

И хотя перестройка – понятие прежде всего политического порядка, мне трудно удержаться от улыбки при мысли о том, что у нас в Чехословакии ее приближение куда лучше чувствовали некоторые писатели, чем политики.

Когда в 1982 году готовилась к печати моя книга «Homo scribens», один наш известный политик, проявлявший о ней отеческую заботу, говорил мне так: «Не вмешивайтесь вы в политику, товарищ Фелдек, если ничего в ней не смыслите. Пусть вы homo scribens, но homo politicus – это я».

Но хотя он и был homo politicus, как выяснилось, даром политического предвидения он не обладал. Не предвидел он и перестройки, хотя она стояла уже на пороге, и был несказанно удивлен ее приходом. Поскольку этот человек всегда гордился своим догматизмом, он, вероятно, до сих пор не опомнился от своего удивления.

Как такое возможно? Ответить на этот вопрос несложно – ведь хотя политики любят говорить об оптимизме, им его зачастую не хватает. А у поэтов дело обстоит как раз наоборот: они не очень-то любят вымучивать оптимистические стихи, но надежду всегда носят в своем сердце. Конечно же, сказанное не относится ко всем политикам или ко всем поэтам.

Кроме того, группа политиков, которая под руководством М. С. Горбачева встала во главе перестройки, – это, в сущности, группа политиков-поэтов, потому что они политики Надежды. Надежды на возрождение нашей великой социалистической мечты.

Я не хочу ходить вокруг да около и скажу со всей откровенностью: у нас в Чехословакии перестройка идет далеко не так быстро и энергично, как в Советском Союзе. Это относится ко всем областям жизни общества, так что ее свежий ветер не повеял еще даже в нашей литературе (тем больше чести немногочисленным исключениям).

Удивляться тут нечему. В настоящее время Чехословакия находится в ситуации, которую иначе как парадоксальной не назовешь. С одной стороны, мы перенимаем у Советского Союза модель перестройки, а с другой – вот уже двадцать лет сражаемся с ветряными мельницами «контрреволюции», которую мы якобы раскрыли у себя в 1968 году и подавили с братской интернациональной помощью. Причем главная «контрреволюционная» идея Александра Дубчека – «социализм с человеческим лицом» – как две капли воды похожа на тот гуманный социализм, который провозглашает сегодня советская перестройка!

Поэтому единственный решительный шаг, который способна сегодня сделать наша литература в сторону перестройки, может и должен быть следующим: во весь голос сказать об этой парадоксальной ситуации и назвать вещи своими именами.

Мы должны сделать это – даже ценой того, что для кого-то мы станем «неудобными людьми» и что нам будут говорить: все это преждевременно (хотя после двадцатилетних отлагательств слово «преждевременно» звучит довольно смешно). Но даже если так, если разговор все еще продолжает оставаться «преждевременным» – ведь и советская литература шла на риск, не пугаясь «преждевременности» затронутых тем, и благодаря этому она сегодня может по праву гордиться, что перестройка началась именно с нее.

Сказав: «Мы должны сделать это», – я не имел в виду, что мы должны будем написать об этом. Многое уже написано. Я имел в виду, что мы должны – подобно советским коллегам – создать условия, чтобы все истинно ценное и правдивое увидело свет, чтобы все достойное было включено в «легальный оборот» нашей литературы – без оглядки на то, принадлежат ли авторы к литературе «официальной» или «неофициальной», живут ли они в настоящее время в ЧССР или за рубежом.

Мне представляется, что под «литературой перестройки» следует разуметь прежде всего новую ситуацию, в которой оказалась сейчас литература. Это новая ситуация небывалой, невиданной свободы, когда стихотворение, написанное сегодня, может прозвучать вместе со стихотворением, которое ждало этого часа десять, двадцать, а то и больше лет.

Именно поэтому в советской литературе перестройки столь серьезную роль играют произведения, написанные десятилетия назад. И вполне естественно, что у вас (и даже у нас в Чехословакии) начинают высказываться мнения, что это не настоящая литература перестройки, что настоящая литература перестройки (читай: литература о перестройке) еще не появилась.

Будем осторожны, друзья! Если мы слишком быстро сузим содержание понятия «литература перестройки» до «литературы о перестройке», то можно будет распрощаться с новым мышлением – и мы снова окажемся там, где и были. Опыт подобных манипуляций (а они были и в Чехословакии) показывает, что до добра они никогда не доводят. Опять все обернется очередной литературной кампанией. Опять это будет новым ликом старого знакомого – великодержавного нарциссизма. Опять литература окажется под угрозой стать тем зеркальцем из старой сказки, в которое смотрится самовлюбленная царица-современность, вопрошая: «Свет мой, зеркальце! скажи… я ль на свете всех милее?..» И зеркальце будет обреченно отвечать: «Ты, царица…»

Но если литература перестройки – в самом деле и прежде всего новая ситуация социалистической литературы, тогда этого ни в коем случае не произойдет. Ни у вас, ни – хочется верить – у нас.

В условиях этой новой ситуации (не кампании!) будет рождаться новая многоликая советская литература и – будем надеяться – также чешская и словацкая. И мы не должны будем стараться заранее любой ценой предугадать, каким будет ее содержание, или, не дай бог, программировать его, подобно генным инженерам из некоего научно-фантастического романа ужасов.

Но когда лет через сто люди оглянутся на эпоху перестройки, на эпоху «третьей революции духа», как сказал бы Маяковский, – в зеркале многоликой и многообразной перестроечной литературы они непременно увидят и лицо литературы, посвященной перестройке. И можно поручиться, что увидят они не лицо злой царицы, но лик прекрасной, доброй и мудрой Белоснежки.

Владимир АМЛИНСКИЙ

Я не теоретик, поэтому мне говорить труднее. И должен идти от частного, от человеческого примера, к какому-то обобщению.

Вспоминаю одну встречу в Будапеште в университете на отделении славистики, которая была у меня несколько лет назад, в так называемые «доперестроечные времена», хотя этот термин уже навяз в зубах и от частого употребления кажется несколько комедийным.

Молодые студенты, интересные, мыслящие ребята, задавали вопросы о книгах, половину из которых я, человек гораздо более взрослый, чем они, не читал.

Они спрашивали меня о Солженицыне и Гроссмане, о не изданных у нас «Котловане» и «Чевенгуре» Платонова, о стихах и эссе Ходасевича, о многом другом.

Они все это читали по-русски в иностранных изданиях, сами названия которых звучали уже как бы враждебно – «Ардис» например. Они часто и свободно ездили в Австрию, ФРГ – там это можно было купить, а затем привезти.

Ко мне же, который должен был отвечать на их иногда наивные юношеские вопросы, многое приходило в ксероксах с тусклым, плохо различимым шрифтом; издания, которые не только углубляли твою культуру и возвышали самосознание, но и тянули на статью Уголовного кодекса… В таких условиях нелегко было вести диалог о культуре.

И вот времена изменились. Однако, изменившись и дав нам много надежд, они еще не обозначили ни истинного духовного очищения, ни гармоничной внутренней раскрепощенности… Путь к культуре и нравственному очищению труден. Сейчас идет лишь подступ к нему, и здесь много противоречий и сложностей. Усеченная культура (речь, конечно, не только о литературе) наряду со многими другими особенностями нашего общественного формирования привела и к усеченному сознанию, и к деформированной эстетике, а следовательно, и к обедненной, а часто и изуродованной этике.

Поэтому, когда мы говорим сегодня «новое сознание», то очевидно, что новое сознание – это возвращение к старому сознанию, к сознанию интеллигенции, в частности русской интеллигенции, свободной от авторитаризма, свободной от страшных, подавляющих душу и интеллект схем и предписаний.

Тем не менее планка художественной свободы поднялась так высоко, как она никогда не поднималась за всю историю нашего государства. А жизнь продолжает оставаться прежней – с ее противоречиями, с многими тяжелыми, тягостными сторонами.

Духовная свобода подкрепляется определенной свободой материальной, бытовой жизни, а здесь серьезных изменений нет, ощутим лишь подступ, попытка сломить инерцию, но инерция сформирована многими десятилетиями, множеством причин, о которых не стану здесь говорить… Все это породило равнодушие, отчужденность отдельного человека от государственной и общественной жизни и т. д.

Еще не произошло чего-то в сознании общества, что бы раскрепостило его, но раскрепостило разумно – не в сторону вседозволенности, крайней нетерпимости, произвола. Проявления антиобщественного мышления лишают человека понимания ценностей жизни, культуры. Отсюда жестокость всякого рода: человека к человеку, человека к природе, к культуре, к прошлому, а значит, и к будущему.

Защита культурных и исторических ценностей носит иногда не конструктивный, а декларативно-агрессивный характер… Вместе с тем многие реальные вещи не делаются. По вопросу о памятнике в Кижах приходится обращаться к иностранному компьютерному опыту, собственные традиции консервации, реставрации бессильны, не знают, как лечить уникальный памятник деревянного зодчества. То ли разбирать по бревнышку и все восстанавливать, то ли избрать иной, менее радикальный способ. У нас нет той компьютерной техники, которая могла бы определить состояние дерева и выбрать правильный метод.

Хочу немного вернуться к опыту своего поколения. Вот Вл. Новиков говорил о своем более молодом поколении, мое же дебютировало в конце 50-х – начале 60-х, когда мы пытались сказать свою правду о времени нашего формирования, из которого и в культуре, и в жизни старательно изымали все неординарное, живое, когда полагалось ставить только такие вопросы, на которые уже был готовый ответ. Школа, литература жили задыхаясь, лишенные свободы мысли и самовыражения. И все это давило на нас, лишало кислорода. Помню регламентированные школьные программы с обязательным сочинением на тему «Руки матери» по роману А. Фадеева «Молодая гвардия», помню и иссеченную по пунктам цензурированную классику.

Но вопреки всему были и мыслящие учителя, и думающие ученики. Были и вопросы, на которые не было ответа, были и сомнения, однако их держали внутри и они разрывали душу.

Наше поколение словно вышло из долгого темного туннеля. Тем ярче, ослепительней был свет… Однако его постарались как можно быстрее притушить. Конечно, полностью не удалось, да и никогда полностью не удавалось. Но инерция подавления внутренней свободы оказалась очень сильной, и самое опасное, что шла она не только сверху, но и снизу… Негодующие «письма трудящихся» по разным поводам были чаще всего сфабрикованы, но негодующие настроения иных людей, выросших в авторитарном обществе, оказались довольно устойчивыми.

И сегодня их не поколебали ни страшные факты, ни тотальная ложь прошлого.

Многим, видимо, необходимо держаться за мифы прошлого. Сталинская мифология оказалась кое в чем сильнее, чем древнегреческая, во всяком случае, ближе к жизни. Вот недавно я написал о Молотове. Я ставил не столько историческую, сколько психологическую задачу. Мне интереснее всего был характер этого человека, характер среды, которую он представлял. Образ «тонкошеих вождей», одновременно столь ординарных и столь жестоких, сначала по воле системы, затем уже и по собственной. Образ тех, кто презрел все нравственные законы: семьи, любви, товарищества, что, собственно, и роднило их между собой и даже внешне делало одинаковыми, – вот что в первую очередь интересовало меня.

Сколько же протестующих писем я получил уже после всего сегодня известного! Отчего это? Ответ, очевидно, не так прост. Наверное, главное в том, что годами нагнетался мощный социальный психоз, пары которого бродят еще и сегодня, вытеснялась человечность: «вместо сердца – пламенный мотор».

В другой своей работе – «На заброшенных гробницах» (о судьбе моего деда, его поколения, Н. И. Бухарина и других) я помянул недобрым словом воспитующий пример Павлика Морозова – не самого мальчика, несчастную жертву времени, а гипсового пионера – символ обязательной классовой беспощадности, не щадящей ни отца, ни матери, ни брата, ни друга.

Но миф и здесь оказался живучим.

Одни ищут дорогу к очищению, к храму, другие держатся за постаменты развенчанных божков. Такого рода ностальгия отнюдь не безопасна, она становится в определенный момент реальной силой сопротивления. Гораздо легче, как у нас часто предлагают, убрать надгробные плиты со страшными именами. Может, этого и не надо делать. Пусть остаются метой нашей беды и позора.

Гораздо труднее вынести из сознания то, что годами, десятилетиями насаждалось, прививалось и становилось как бы некой второй реальностью.

Примерно лет восемь назад я задумал написать повесть на очень близкую и как бы камерную, семейную тему – об отце. Отец был ученым, историком биологии, у него была сложная судьба. Но дело не только в этом. Мне хотелось описать просто его жизнь, его образ – то, как мы ходили на футбол, как читали с ним какие-то книги и проч.

Когда я начал работать над этим, понял, что не минуешь многих порогов времени – страшной сессии ВАСХНИЛ, уничтожения многих друзей отца, уничтожения моего собственного деда и бабушки, не минуешь того дома, в котором вырос, – дома политкаторжан в бывшем Машковом переулке. Соприкасаясь хотя бы с семейной хроникой, приобщаешься к трагической судьбе времени.

Когда я говорю «трагическая судьба времени», то не хочу сказать, что мы, мальчишки, юнцы своего времени, ходили в постоянной печали и с постоянными думами о Молотове, Кагановиче, Маленкове и позднее примкнувшем к ним Шепилове. Нет, мы жили жизнью, в общем, казавшейся нам нормальной. Более того, даже тогда, в жестокие времена, мы жили юношеской жизнью – со спортом, танцульками. Но мы говорили и о запретном: о Бухарине, Троцком, коллективизации. Вместе с товарищем мы прогуливали школу и читали стенограммы съездов партии. Казалось бы, не детское занятие – нам было по пятнадцать – шестнадцать лет. Еще висели оставшиеся от праздников гигантские портреты «величайшего вождя», еще огромный аэростат поднимал в небо его портрет, освещенный прожекторами, а мы тихо перелистывали страницы, где возникали ужасные имена, кошмарные – Бухарина, Рыкова, Каменева, Зиновьева. За одно произнесение этих имен можно было погибнуть, и погибали, кстати говоря.

Была одна история, о которой я могу рассказать вам в двух словах. В литературной студии Дома пионеров, где я занимался, целая группа ребят постарше нас была посажена в 1952 году, а трое из них были расстреляны за то, что создали кружок, где оспаривались определенные положения всеведущего вождя.

Вот это, может быть, и сделало наше поколение выносливым в некотором смысле. Наше поколение потеряло многих людей. Я не говорю о тех, кто не дожил просто физически, есть и такие, – но существует целый ряд людей, оказавшихся далече, так сказать. Не буду сейчас разбираться в причинах их отъезда. А причины были таковыми, что этим людям просто не давали работать, мешали. И хорошо, что сейчас некоторые из них возвращаются в нашу культуру. Это очень важно.

Помню, каким потрясением были «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», определивший во многом направления и судьбы современной деревенской прозы… Но ведь и сегодня произведения А. Солженицына закрыты, в том числе и те, что готовились к печати, что должны были быть напечатаны в свое время. Может быть, это уже тогда изменило бы что-то в общественном сознании.

Сегодня нам мало констатировать горький опыт прошлого. Время осознания прошло, приходит время осмысления исторических уроков, хотя бы во имя того, чтобы они не повторялись.

Обновление жизни – это не только возвращение отторгнутой культуры, но и новый подход к культуре человеческих отношений вообще, к уважению иного мнения, иной традиции, иной формы, иного способа мышления. Уважение к подлинным ценностям прошлого, настоящего не исключает понимания и новых художественных, культурных поисков.

Культура многообразна, но я согласен с тем, что есть явления, которые не входят в это многообразие, ибо вообще культуре не принадлежат. Поэтому сталинизм, его идеология и практика, – явление античеловеческое, ведущее в пропасть. Именно он, повторяя и многократно усиливая экстремизм средневековья, означает насилие над человеком, над нациями, над культурой и потому остается за рамками не только культурного плюрализма, но и всех основных нравственных законов. Сколько раз их пытались втоптать в грязь – и все-таки человеческое возрождалось, несмотря на страшные потери.

Плюрализм, о котором мы сегодня говорим, включает в себя самые противоположные взгляды и представления, но он подразумевает диалог, а не конфронтацию, спор, а не драку. Ибо интеллигентность – это наличие собственной духовной свободы и предположение духовной свободы у своего оппонента.

Д. КОВАЧ (ВНР)

У писателя и критика, живущего сегодня, возникает ощущение, что время ускорило свой бег: все быстрее проносятся у нас перед глазами не только события, имеющие мировое значение, в том числе и связанные с изменением общественных формаций, но и интенсивнее протекают процессы обновления литературы и искусства. И это требует от исследователей и критиков еще более острого аналитического взгляда на них. После неподвижности или же весьма медленных перемен прошлых десятилетий политика, экономика, культура одновременно пришли в движение. Политика перестройки и открытости поднимает вопросы, требующие незамедлительного разрешения: проведение экономической реформы, изменение системы политических институтов, формирование нового мышления и демократизация общества.

Общество и культура в социалистических государствах Восточной Европы вступили в полосу преобразований. Перед литературой, искусством встают новые задачи, им приходится отвечать на запросы времени, искать и находить свои методы воздействия на публику в более сложных социальных условиях, в новой общественной и духовной ситуации.

Рассмотрим сначала общественную ситуацию, сложившуюся в наши дни во многих европейских социалистических странах. Уже ясно, что наши страны стоят на пороге коренных преобразований и что обновление социалистического общества и формирование новой модели социализма происходят в них под влиянием разных национальных и исторических особенностей. В Венгрии, например, преобразования самых разных сфер общественной и социальной жизни протекают параллельно. И ситуация, в которой мы работаем, довольно сложная. Выдающийся венгерский поэт XVIII столетия Янош Бачани так обращается к читателям в одном из своих стихотворений о Великой французской революции: «Идите и свою судьбу предвидьте. К Парижу взор пытливый обратите!» Венгерская литература и общество обращают сегодня свой «пытливый взор» на перестройку и социальные реформы в СССР, и не только созерцая их, а стремясь как можно глубже понять их и как можно больше почерпнуть для себя, претворить на практике.

Венгерская литературная печать, журналы, специализирующиеся в области общественных наук, издательства нередко свои самые значительные публикации, открытия черпают из советских исследований по истории, экономике, социологии, из исторических документов или произведений, созданных на их основе. Самой популярной книгой последних лет стал у нас сборник документов, озаглавленный «Незаконченная революция» (составленный молодым обществоведом и критиком Акошем Силади), где были собраны наиболее интересные статьи и выдержки из советской печати и литературы 20 – 30-х годов и образцы их сегодняшнего прочтения. Эта книга имела такой успех и завоевала такие симпатии у венгерской интеллигенции и литературной общественности, что составитель подготовил продолжение, вышедшее недавно под названием «Дальше!.. Дальше!..» (позаимствовав заголовок известной драмы М. Шатрова). То, что книга, созданная в жанре исторического документа и политической публицистики, пользовалась таким успехом, – характерная черта нашего времени. И если уж мы упомянули о драме, нельзя не сказать об одном примечательном событии: в прошлом сезоне в одной из интереснейших театральных мастерских страны, в городе Капошваре, впервые в Венгрии была поставлена пьеса Н. Эрдмана «Самоубийца»; как раз эта постановка была удостоена премии венгерских критиков. Успех сопутствовал и «Доктору Живаго» Б. Пастернака, увидевшему свет в венгерском переводе.

Ускорение процессов обновления общества создало новую ситуацию и в литературе: определенные жанры ее оказались оттеснены на задний план, другие же – вырвались вперед. В целом можно констатировать, что жанры, требующие большей исторической и эпической перспективы (например, в прозе это крупный социальный роман или отдельные виды реалистической прозы критического направления), были отодвинуты, а их место заняли динамичные жанры, живо реагирующие на общественную жизнь и вмешивающиеся в общественные процессы: публицистика, документальная литература, литературные и политические мемуары, социография, – и жанры, активно соприкасающиеся с общественными науками: исторические эссе, политологические исследования, политическая публицистика. Здесь выступают не только молодые писатели, но и «старейшины» нашей литературы, – зачастую их мемуары и дневники пользуются гораздо большим успехом, чем проза и стихи.

Появление мемуаров иногда подобно взрыву бомбы. Такой сенсацией стали (да и продолжают оставаться до сих пор) дневниковые записи ушедшего несколько лет назад из жизни Дюлы Ийеша, писателя европейской известности и значения (они были опубликованы в журнале «Кортарш»). В этом же ряду можно назвать и дневники Иштвана Ваша.

Как заметил на одной международной литературной конференции наш молодой, но уже завоевавший место в литературе писатель, подобная беспокойная ситуация не всегда благоприятствует литературе. Быстрым и практичным должно стать наше мышление. Сегодня настало время политической беллетристики (что само по себе важно для литературы той или иной страны) – этот жанр добивается ясности, борется за раскрепощение. Литература тоже борьба за свободу, но другими средствами, и создается она медленнее, не столь оперативно.

Следует, конечно, добавить, что новое слово было сказано и в венгерской поэзии.

Разумеется, успех документалистики – не изолированное явление в нашей культуре. По существу похожее происходит и в венгерском кинематографе, с беспощадной искренностью вскрывающем глубинные процессы, происходящие в экономической, социальной структуре общества, его историческое прошлое. Целый ряд документальных фильмов повествует о потаенных страницах истории последних четырех десятилетий, о формах проявления сталинизма на венгерской земле, о неосталинизме, культе личности.

Анализ этих явлений искусства мог бы увести далеко от темы настоящего обсуждения, поэтому ограничимся констатацией: обновляющееся социалистическое общество ищет в этих произведениях литературы и искусства свое лицо, желает увидеть свою историю без иллюзий, а равно предвидеть свое будущее, за которое еще предстоит бороться. Демократизация литературы неразрывно связана с демократизацией общества, с демократизацией политики, новыми задачами на пути строительства обновленного общества, и литература сегодня как никогда призвана затрагивать самые существенные, судьбоносные вопросы преображающегося социализма. И дать на это адекватный ответ.

Сегодня в Венгрии происходят изменения и в структуре общественной гласности. Очень радикально преобразуется, особенно в последние месяцы, пресса, и в частности – литературная пресса.

Как раз об этой ситуации я и хочу сказать несколько слов.

На протяжении многих лет мы спорили. Литература не только в своем видении, восприятии действительности, но и в своих общественных институтах, организационных формах желает преобразиться. Сейчас появляются новые литературные издания, новые издательства. Создаются новые литературные сообщества. На первый план выдвигаются направления, которые вызывают горячие споры. Все это меняет облик литературно-общественной жизни Венгрии.

Конечно, нужно заметить, что – и это естественно – любое новое явление выносит на поверхность и различный мусор: появляются произведения, мягко говоря, весьма спорных идейных и художественных достоинств. (Кстати говоря, подобные явления наблюдаются во вполне демократической литературной среде, – еще и поэтому так важно внимательно изучить сложившуюся ситуацию.)

Положение осложняется тем, что книгоиздание подчас приобретает коммерческий характер. Появляются новые издательства, обычно на кооперативных началах. Они намного быстрее, нежели государственные издательства, способны реагировать на читательский спрос: если на выпуск высокохудожественных книг в обычных государственных издательствах уходят годы, то они делают это за считанные месяцы. Хотя и здесь ситуация не простая: к сожалению, кооперативные издательства поставляют на книжный рынок и бульварную литературу.

Естественно, что эти процессы связаны и со сменой поколений.