Софья Гурвич-Лищинер. Личность художника в творческом мире Осипа Мандельштама и традиции русской классики

Новая книга известного исследователя русской литературы Софьи Гурвич-Лищинер, автора монографий «Творчество Герцена в развитии русского реализма середины ХIХ в.» (М., 1994), «П. Я. Чаадаев в русской культуре двух веков» (М., 2006) и др., открывается двумя цитатами, принадлежащими ее главному герою (c. 11): «Кто <…> своею кровью склеит / Двух столетий позвонки?» («Век», 1922) и «И не ограблен я, и не надломлен, / Но только что всего переогромлен» («Стансы», 1935).

Пронзительные строки задают вдумчивый и серьезный тон размышлению о личности величайшего русского поэта ХХ века. Такой текст нетороплив, избавлен от позы автора-всезнайки и судьи, в нем нет места нарочитому козырянию эрудицией, словесным играм с заумными терминами, постмодернистской иронии надо всем и надо всеми. Автор книги, обобщая собственные многолетние исследования творчества Мандельштама и его перекличек с русской классикой, выстраивает стройную концепцию динамики личности поэта, отраженной в его поэзии, прозе, эссеистике и критике. Опорные моменты этой концепции обозначены названиями глав: «Революция и «внутренняя свобода» поэта — строителя культуры», «Вызов бесчеловечию «века» перед лицом Мироздания и Вечности» и др. Книгу пронизывает мысль о невозможности остановить поток творчества, движение личности и в то же время — о трагизме столкновения этого потока с безжалостным веком, «переогромляющим» человека. Стержнем, соединяющим личность и творчество, является «непреложная уверенность в прорывающей все преграды времени и пространства гуманистической, очеловечивающей роли культуры, ее сердцевины — поэзии — в судьбах мира, в ходе его истории, в утверждении суверенности личности и свободы духа» (с. 103).

С. Гурвич-Лищинер опирается в своей концепции личности Мандельштама на утвердившиеся в литературоведении представления о нем как о «поэте-философе» (В. Пяст), поэте, который «мыслил историей и культурой» (Н. Берковский), создавшем в своем творчестве некий «единый смысловой строй» с особой «осязаемой образной материей», пронизанной потребностью «исторически понять мировые культуры и найти им место в кругу русского культурного сознания» (Л. Гинзбург). В то же время в книге даны яркие новаторские интерпретации произведений поэта в контексте его собственных размышлений о «безмерном расширении личности» («Посох» и эссе «Петр Чаадаев»), о катастрофизме современной жизни («Париж» и переводы из Барбье), о единстве с историей, культурой и языком народа («Ленинград», «Колют ресницы. В груди прикипела слеза…» и др.). Исследователь остро полемизирует со многими одномерными или излишне субъективными высказываниями современных литературоведов. Так, на странице 21 дан убедительный ответ на точку зрения, высказанную в комментарии Л. Кациса. Этот пассаж из книги С. Гурвич-Лищинер может служить образцом корректной научной полемики, традиции которой, к сожалению, во многом утрачены в наше время. На страницах 93-94 представлена заочная дискуссия с позицией С. Аверинцева относительно повести «Египетская марка». При этом автор снова возвращается к концептуальным моментам своей трактовки личности и творчества Мандельштама, подчеркивая стойкость гуманистических взглядов поэта, его «беспощадную иронию над снобизмом, показным характером их [декадентов] занятий, лишенных подлинного интереса к человечной сердцевине сокровищ духа» (с. 94).

Верность своему подходу к литературе как проекции единства творческой личности, скрещению и борьбе «тугих контекстов» видения поэта себя в мире, во времени и в стране автор сохраняет на протяжении всего исследования. Понятие «контекста», «диалога», иначе — тесной связи творчества поэта с его жизненными перипетиями, с кругом чтения, культурного окружения, с предшественниками (от библейских пророков до русских классиков — от Державина до Герцена), со всем образовательным «гумусом», в котором возросла его личность, — пронизывает книгу. Особое внимание, согласно заявленной теме, уделено реминисценциям из русской классики, которые, как показывает исследователь, обильно насыщают и поэзию, и прозу Мандельштама. При этом мы видим, как в диалоге с мотивами, образами, размышлениями классиков «не только утверждается новое видение мира в его «пестроте», разноголосице, столкновениях, ежемгновенной динамике, но и выражается новая позиция самой поэтической личности <…> она «учится» вслушиваться в нестройные голоса насущных людских забот <…> стремится понять их, передать в своем голосе» (с. 49). Отношение к диалогу как к исключительно плодотворному пути познания жизни и творческого жизнестроительства проявляется автором в ряде отступлений от темы. Например, в отступлении о записных книжках Л. Гинзбург (с. 127-128), сравнивая размышления Мандельштама в связи с работой над «Путешествием в Армению» с записями Л. Гинзбург об «относительности» возможностей слова в воссоздании вещного мира, исследователь показывает, как, несмотря на несомненную разницу в приоритетах, направленности творчества, и Мандельштам, и Гинзбург приходят к единому выводу о том, что цель творчества — в его человеческом участии к жизни.

Отмеченная выше неторопливость слога, тщательность и вкус к выбору цитат, ощутимое удовольствие от вчитывания в строки Мандельштама (и не только его) — все эти в хорошем смысле несовременные черты литературоведческого текста создают особую атмосферу живого заинтересованного диалога. Автор как бы приглашает своих читателей вместе всмотреться в личность поэта, его слова, попробовать расшифровать его образы. Не случайно в тексте возникают вопросы: «Какова же она [книга], связывающая воедино те 11 эссе <…> Каков их всеобъемлющий пафос <…> главный предмет его дум, духовный стержень всей его деятельности критика и культуролога?» (с. 103). В повествовании автора уместны местоимение «мы» («Но нам предстоит вернуться и к завершающему всю эту группу <…> циклу стихов» — с. 141); эмоционально-окрашенные подробности, рефрены, эпитеты («В эти-то весенние дни — дни последнего, плодотворнейшего творческого подъема, воистину «поэт всех живущих», Мандельштам создает первоначальную редакцию одной из вершин своей гуманистической поэзии — «Стихи о неизвестном солдате»… » — с. 162).

Так, думается, и нужно писать о поэзии: «Мысль поэта, исключительно чуткого к сгущающемуся в обществе мраку подозрений, доносов, расправ, — неустанно бьется над нестерпимостью таких античеловеческих отношений, возводимых в закон» (с. 152); «Однако эта бездна отчаяния поэтической личности, выраженная к тому же со столь проникновенной силой экспрессии, уже сама по себе свидетельствовала не о безысходной утрате творческого заряда, а о готовности к новым поискам выхода из настроений тупика. На одной из горных троп этих исканий рождается вскоре «Грифельная ода»» (с. 47) и др.

Образность языка позволяет сделать мысль более объемной и живой, текучей. Вот фрагмент из размышлений исследовательницы о стихотворениях «Холодок щекочет темя…» и «Нашедший подкову»: «В неистовой буре настоящего, стоя на его шаткой крутизне, поэт не чувствует в себе силы уловить и передать в своем «голосе» «точный слепок», направленность его вихревого пути, «войти» в его атмосферу, «темную», «густую», — как в свою, найти для нее нужные слова» (с. 45). Обостренное восприятие (и зрительное, и кинестетическое, и тактильное) ощущений, пронизывающих поэта, позволяет не только на рационально-логическом уровне понять его строки, но и буквально впитать это чувство горькой потерянности в мире, «скашивающем» человека, как каблуки. С. Гурвич-Лищинер внимательно, как бы след-в-след, ступает за поэтом, не увлекаясь интертекстуальной методикой, собственными свободными ассоциациями и психоаналитическими построениями и убеждая в главном — в огромном «энергетическом запасе человечности и красоты» (с. 205) поэзии Мандельштама.

Именно это неразрывное сочетание Добра и Красоты, выявленное и подтвержденное всем ходом исследования, сближает творчество поэта с русской и мировой классической культурой. Автор неоднократно подчеркивает эту мысль: она звучит и в стихах Мандельштама, и в его критических статьях (так, размышляя о Блоке, он показывает, что «торжественной клятве неотторжимости от «великого лона» мировой культуры поэт <…> остался, по сути, верен до конца» — с. 42 и др.). Другой важнейшей «точкой сближения» поэта и классической культуры является пристальный интерес к современности, к своему Времени. Так возникает «особый лирический диалог с новой реальностью», которая предстает как «клубок напряженного противоборства <…> с живыми силами культуры, еще сохранившимися в кровавой исторической схватке, нанесшей ей «смертельный ушиб» (с. 43). В этом потоке Мандельштам, как показывает исследовательница, страстно и отчаянно, самоотверженно и направленно пытался найти свое место, «работой духа защитить движение жизни, ее высший гуманистический смысл» (с. 43).

Книга С. Гурвич-Лищинер воссоздает эту великую попытку великого поэта спасти «новый мир» от косности и равнодушия, предательства и трусости. Не будучи по своим задачам биографической, книга тем не менее глубоко раскрывает внутренние пружины и мотивы движения поэта навстречу трагической гибели, самоубийственного, быть может, для физической жизни, но единственно возможного для жизни духовной в ситуации «века-волкодава».

О. СТУКАЛОВА