Содружество муз

1. СКАЗКА О ВОЛШЕБНИКЕ

Мне рассказывал старый художник подслушанную им где-то сказку о волшебнике, превращавшем краски в слова и слова в краски.

В старинное здание музея вошел высокий человек с замкнутым, строгим лицом и на глазах у изумленных зрителей волшебной палочкой прикоснулся к извилистым мазкам на полотне, изображавшем волны бушующего моря. Этой же палочкой он тронул белоснежный листок бумаги, который держал в левой руке, и – о, чудо! – на листке появились строки, воспевающие морские волны, пленительные строки, которые волшебник тут же прочел вслух.

Волшебная палочка незнакомца творила что-то невообразимое. Кудесник достал из кармана маленький томик стихов. И с раскрытых страниц этого томика переносил слова на чистый холст, где они сразу превращались в краски, – и мгновенно рождалась картина.

Мне кажется, что смысл этой сказки очень значителен. Он знаменует взаимосвязь двух великих искусств: живописи и поэзии.

В творчестве южнорусских писателей, в чьей среде прошла моя поэтическая молодость, эту глубокую взаимосвязь можно проследить особенно отчетливо.

Валентин Катаев – прежде всего превосходный живописец в литературе. Его «Белеет парус одинокий» изобилует снайперскими метафорами и эпитетами. Стоит хотя бы вспомнить его «малахитовые доски прибоя, размашисто исписанные беглыми зигзагами пены, с пушечным громом разбивающиеся о берег».

От книги к книге, вплоть до последних, он самозабвенно остается верен своему приему зрительных сопоставлений.

Юрий Олеша не уступает Катаеву в богатстве и точности сравнений. Ему принадлежит крылатое выражение – «лавка метафор».

Острый интерес к живописи побуждал К. Паустовского постоянно писать о художниках. Это и повествование о Кипренском, Левитане, Ромадине, и лирический очерк «Мимолетный Париж», где рассказано о судьбах Матисса и Майоля.

Константин Георгиевич, узнав, что я собираю произведения живописи, решил посмотреть мои полотна.

– Вот освобожусь, обязательно приеду к вам, и вы будете мне рассказывать биографии картин. Каждая картина имеет свою биографию, часто прихотливую или трагическую. Путь картин выдающихся художников загадочен и неисповедим.

Я слушал Паустовского и вспоминал акварельную прозрачность и чистоту его среднерусских пейзажей, вспоминал визионерски-углубленное проникновение в суть творчества Пиросманишвили и думал: «Да, живопись – это альфа и омега поэзии Паустовского». (Я написал: «поэзии Паустовского». Это не описка.)

Словесная живопись! Она отражает в себе все сдвиги в развитии современной литературы.

Если в «Пане Аполеке» И. Бабеля, в описании церковных фресок, ощущается близость к Рубенсу, то в «Одесских рассказах» превалируют гиперболические образы экспрессионистского толка.

Бабель любил широкую и могучую палитру искусства и поэтому восхищался поэзией Багрицкого. Он часто приходил к нему в Одессе, на Дальницкую. А сам жил на Ришельевской, в квартире своих родителей. Путь с Ришельевской был долог и утомителен. Еще трамваи не ходили по Одессе 1921 года, машин не было и в помине. Бабель слушал живописные стихи Багрицкого «Голуби», написанные на подсказанный Бабелем сюжет.

Весна! И с каждым днем невнятней

Травой восходит тишина,

И голуби на голубятне,

И облачная глубина.

Бабель напечатал в литературных приложениях к одесским «Известиям» мои первые стихи только потому, что в них присутствовала «бронза и медь заката». А стихи, надо признаться, были слабые.

Бабель не любил выписывать каждую черточку на человеческом лице или каждую подробность окружавшего его пейзажа. Он писал сгущенно и обобщенно, как завещал Джемс Уистлер, считавший, что не следует «ограничиваться бесцельным и бессмысленным копированием каждой травинки», как этого требуют профаны.

Холодная точность – не искусство, – говорил и Делакруа.

2. КОЛОРИСТЫ СТИХА

В дни далекой черноморской юности мне посчастливилось наблюдать я жизни Багрицкого-поэта и Багрицкого-художника, его трепетное поклонение двум прекрасным музам.