№8, 1957/Обзоры и рецензии

Собрание сочинений Виктора Гюго

Виктор Гюго, Собр. соч. в 15-ти томах, Гослитиздат, М. 1953 – 1956.

Закончено новое, пятнадцатитомное собрание сочинений великого французского писателя Виктора Гюго. Оно еще раз свидетельствует о том, как высоко ценится у нас классика мировой литературы.

До революции наиболее полными изданиями сочинений Виктора Гюго были иллюстрированное собрание под редакцией П. Вейнберга и И. Лучицкого в 24-х томах (изд. Б. X. Фукс, Киев, 1903 – 1904) и собрание сочинений с критико-биографическим очерком А. И. Кирпичникова в 12 томах, изданное в Москве в 1915 году. Но в первом издании совершенно не была представлена поэзия Гюго, во втором же за исключением «Истории одного преступления» отсутствовала его публицистика, а поэзия была представлена очень неполно и в таких скверных переводах, что читатель получал о ней весьма искаженное представление. В обоих дореволюционных изданиях был совершенно нарушен хронологический принцип расположения произведений Гюго; отсутствовали комментарии, между тем у писателя встречаются исторические имена и литературные реминисценции, которые могут быть совершенно неизвестны широкому читателю и требуют пояснений.

После революции лучшие романы Гюго выходили у нас много раз и огромным тиражом, издавались и избранные сочинения (в 1936 и 1952 годах), включавшие, однако, весьма ограниченное число его произведений.

При первом же знакомстве с новым изданием 1953 – 1956 годов бросается в глаза, что в нем творчество писателя представлено более полно и разносторонне, чем во всех предшествующих изданиях.

Если мы сличим это издание с полным собранием сочинений Гюго, выходившим во Франции с 1904 по 1952 год (V.Hugo,Oeuvres completes, Paris, Ollendorf), то увидим, что составители нашего издания не включили в его состав, в основном, только слабые в художественном отношении и не характерные для писателя произведения. Так, из романов не включен в издание только юношеский роман Гюго «Ган-Исландец»; из драматургии не вошли, помимо юношеских пьес, такие слабые его драмы, как «Эми Робсарт», «Бургграфы», или сентиментальные комедии вроде «Бабушки». Быть может, стоило бы включить в издание драму «Кромвель», представляющую несомненный интерес (особенно образ самого Кромвеля), – по своим художественным достоинствам она во всяком случае стоит выше, чем включенная в издание мелодрама «Лукреция Борджа», где нет ни ярких образов, ни глубоких мыслей.

Точно так же известный интерес для читателя представил бы перевод не издававшейся еще на русском языке пьесы «Тысяча франков награды», написанной Гюго в 1866 году. Это – единственная пьеса Гюго, изображающая жизнь современного ему общества. Несмотря на некоторую ее сентиментальность, она в какой-то мере перекликается с «Отверженными». Веселый, остроумный вор, помогающий беднякам, напоминает Гавроша, а вполне реальная фигура лицемерного буржуазного дельца, способного на любое мошенничество, выделяется своей реалистичностью по сравнению с гиперболизированными образами злодеев, столь характерными для других произведений писателя.

Достаточно полно, на наш взгляд, представлена в издании публицистика и поэзия Гюго. Последнее тем более важно, что наш читатель, хорошо знающий, Гюго как романиста и отчасти как драматурга, с его замечательной поэзией на русском языке стал знакомиться сравнительно недавно. Все поэтические сборники Гюго представлены в настоящем издании рядом стихотворений. Отметим, что в собрание включены даже стихотворения из посмертного сборника «Последний сноп», которые не вошли во французское полное собрание сочинений 1904 – 1952 годов. Не вошли в издание только слабые абстрактно-религиозные поэмы («Конец сатаны», «Бог», «Осел» и другие).

Таким образом (оставив в стороне отдельные недочеты), новое советское издание сочинений Гюго по своему содержанию является достаточно полным и дает правильное представление о писателе.

Если содержание нового издания читателя в целом вполне удовлетворяет, то место отдельных произведений в собрании вызывает некоторое недоумение. Какой принцип тут принят – хронологический или жанровый? Неясно. В 1-м томе помещены все прозаические произведения 20-х годов и поэзия 20-х и 30-х годов, во 2-м – «Собор Парижской богоматери», после чего хронологический принцип отбрасывается и устанавливается принцип жанровый, но и он не выдерживается до конца (тома 3 и 4-драматургия, 5 – памфлеты против Наполеона, тт. 6 – 11- романы, тт. 12- 13 – поэзия, тт. 14 – 15 – статьи, письма, речи). На наш взгляд, разумнее было бы с самого начала придерживаться жанрового принципа, а внутри каждого большого жанрового раздела следовать хронологии; для читателя это было бы удобнее. Можно было бы сделать редакции еще один упрек: когда-то существовал обычай предварять многотомные издания сочинений кратким предисловием, где составители и редакторы объясняли читателям, какова цель данного издания, чем оно отличается от предыдущих, по какому принципу произведен отбор тех или иных произведений писателя и какова структура всего издания. Нам кажется, что было бы неплохо этот обычай, свидетельствующий об уважении к читателям, возобновить.

То, что вступительная статья пишется для читателей разных кругов, разного уровня, – как будто всем понятно; тем не менее авторы таких статей часто об этом забывают. Иногда предисловие написано таким «научным» языком, что оно понятно лишь специалистам-литературоведам; в других же случаях автор излагает лишь биографию писателя и ограничивается поверхностным обзором его творчества, не стараясь как следует объяснить читателю сложный путь его развития, не анализируя художественные достоинства публикуемых произведений. Такие предисловия не помогают читателю лучше понять и полюбить писателя, даже если он и назван великим, гуманным, народным.

К сожалению, предисловие В. Николаева страдает именно такой поверхностностью. Автор в общем правильно намечает основные этапы творчества Гюго, правильно подчеркивает демократизм и гуманизм писателя, но о противоречиях мировоззрения Гюго, об идеализме в его взглядах говорит вскользь, мимоходом, не раскрывая его сущности. «В нем («Соборе Парижской богоматери». – Н. Е.) выражено характерное для Гюго мировоззрение, которое складывается у писателя под влиянием учений утопического социализма. Любовь, добро, милосердие представлялись Гюго этическим началом, способным преобразовать буржуазное общество» (т. 1, стр. 12). Но мировоззрение Гюго не сводилось только к идеям утопического социализма. Для понимания всех наиболее значительных произведений Гюго необходимо было сказать о философском дуализме писателя, о том, что общественные противоречия он воспринимал как извечную борьбу добра и зла, совпадающую для него с борьбой прогресса » реакции на пути движения человечества. Тогда для читателя стала бы яснее и эстетика Гюго, его приемы контрастов и гиперболизации. Следовало бы более подробно охарактеризовать романтический метод писателя, который противопоставляет мещанской, пошлой действительности и своекорыстным буржуазным эгоистам – активных, способных на самоотречение и подвиги героев. У Гюго есть особое обаяние, обаяние молодости. Он верит в то, что человек хорош и велик по своей природе, и стремится это показать. У писателя необычайно богатая юношеская фантазия, непосредственное свежее восприятие жизни. Нельзя подходить к Гюго с меркой внешнего правдоподобия, искать психологические нюансы в характерах его героев. Он изображал людей в большом плане, такими, какими они, по его убеждению, – могут и должны быть. В этом его сила и вместе с тем его слабость, так как иногда стремление к большим масштабам, подчиненное метафизической концепции борьбы добра и зла, приводит его к ходульности и мелодраматизму.

Творчество Гюго неоднократно анализировалось советскими литературоведами, О противоречиях его мировоззрения и особенностях художественного метода говорилось в работах и статьях Луначарского, Мокульского, Некоры, Нусинова, Яхонтовой, Брахман и других, а в большой вводной статье В. Николаева, написанной позднее, своеобразие одного из крупнейших писателей мира растворилось в общих хвалебных словах.

Естественно, что в общем предисловии к пятнадцатитомному изданию сочинений Гюго невозможно подробно останавливаться на отдельных произведениях. Все же, говоря об идейном содержании драм Гюго, следовало бы хоть кратко сказать о их художественной форме, о блестящих монологах, острых репликах, сценических эффектах. При обзоре поэзии недостаточно остановиться на содержании отдельных стихотворений, следовало подчеркнуть необыкновенную образность поэзии Гюго, ее живописность и патетику.

Анализ романов Гюго тоже вызывает некоторые возражения. Автор утверждает, например, что в романе «Отверженные» Гюго «выступает не столько последователем ложной идеи всемогущества добра и милосердия, сколько замечательным художником, прекрасно изобразившим народные бедствия и революционную борьбу» (стр. 19). Это утверждение справедливо лишь отчасти: Гюго, действительно, впервые изображает в этом романе революционную борьбу. Но вместе с тем писатель продолжает развивать свою идею о всемогуществе добра, так как на идее борьбы добра и зла, идее, которая в «Отверженных» принимает форму борьбы высшей справедливости против несправедливого социального порядка, основан конфликт между Жаном Вальжаном и Жавером, Жаном Вальжаном и Тенардье.

Об излюбленных художественных приемах писателя – контрастах и гиперболизации впервые говорится при анализе романа «Человек, который смеется»; при этом указывается, что они играли очень важную роль в раннем творчестве Гюго, а «в социальных романах шестидесятых годов они не играют столь большой роли» (стр. 23). Если это так, то почему же вопрос об этих приемах поставлен в связи с романом 60-х годов? Но поставлен он не случайно, так как именно в «Человеке, который смеется» прием антитезы доведен до своего крайнего выражения.

Недостатки предисловия в какой-то мере восполняются послесловиями к каждому произведению, правда, весьма разными по своему характеру. В первых томах это очень короткие справки, затем они постепенно разрастаются и превращаются в самостоятельные статьи (сравните, например, послесловия к стихотворным сборникам в 1-м томе и в 12 – 13-м томах). Очевидно, в процессе работы комментаторам предоставили и больше места и больше самостоятельности. (Между прочим, фамилии комментаторов стали помещать только с 3-го тома; кто составлял послесловия и комментарии в 1 – 2-м томах – неизвестно).

Хорошо составлено послесловие к «Восточным мотивам». Послесловия к «Осенним листьям», «Песням сумерек», «Внутренним голосам» (т. 1) содержат слишком общую политическую и идейную характеристику сборников.

Статья о «Соборе Парижской богоматери» в целом не вызывает возражений, но нам кажется, что характеристика Клода Фролло (встречающаяся, впрочем, и в других статьях) не вполне правильна. Клод Фролло не просто «мрачный изувер»; в какой-то степени и он жертва средневековья. Он полон противоречий: у него уже появляются сомнения в догме, но сбросить с себя ее оковы он не в силах.

Послесловия С. Брахман к драмам «Марьон Делорм», «Эрнани», «Король забавляется», «Лукреция Борджа», «Мария Тюдор», «Анджело, тиран Падуанский» (тома 3 и 4), «Рюи Блаз» и «Торквемада» – дают необходимое представление и об истории написания этих драм и об эпохе, которая в них отражена. Не вполне удачно лишь послесловие к «Марии Тюдор»; оно написано очень сложным языком и недостаточно убедительно. Непонятно, почему то обстоятельство, что «его (Гильбера. – Н. Е.) несчастья имеют чисто социальное происхождение», – открывает «возможность благополучной развязки «Марии Тюдор» (т. 4, стр. 443). Ведь такое же «социальное происхождение» имеют несчастья Дидье (героя драмы «Марьон Делорм») и Рюи Блаза, однако их конец трагичен.

Гораздо обстоятельнее послесловие С. Брахман к роману «Отверженные». Жаль только, что автор говорит лишь об идейном содержании романа и почти не останавливается на его художественных особенностях.

Серьезно и интересно написаны и статьи М. Трескунова о «Тружениках моря» (т. 9) и о «Человеке, который смеется» (т. 10). В частности, интересно сопоставление Жильятта со сказочным героем. К сожалению, это сопоставление приводит автора к упрощенному и натянутому выводу. Он рассматривает трагическую кончину Жильятта, отличающуюся от счастливого сказочного конца, как символ того, что народ в классовом обществе «награды» не получает.

К недостаткам обоих послесловий относится некоторая усложненность языка. Тот же недостаток свойствен в разной степени послесловиям к стихотворным сборникам, помещенным в 12-м и 13-м томах (авторы Д. Прицкер, М. Трескунов, Н. Таманцев). Это тем более досадно, что эти статьи не только раскрывают идейную сущность, но характеризуют и художественную форму поэзии Гюго (особенно послесловия к «Возмездию» и к «Легенде веков»). Менее удачна статья о «Созерцаниях»: хотя автор ее подробно остановился на особенностях метрики и поэтической лексики, общей характеристики сборника он не дал.

Послесловие к роману «Девяносто третий год», написанное А. Молоком (т. 11), показывает, насколько правильно Гюго отразил в своем романе эпоху французской революции; сопоставление романа с реальной исторической действительностью несомненно, вызывает интерес. Литературоведческий анализ романа – слабее; хотя автор и останавливается на основных образах романа, но он ничего не говорит о своеобразном переплетении романтического и реалистического методов, столь характерном для романа, о приеме контрастирования, который и в этом произведении играет такую большую роль. В послесловии серьезнее, чем в вводной статье, ставится вопрос об отношении Гюго к революционному террору и подчеркивается противоречивость писателя, но и здесь не отмечена одна особенность романа, важная для понимания эволюции писателя после Парижской коммуны: контрастные фигуры Симурдэна и Говэна, воплощающие принцип милосердия и суровой революционной справедливости, не противопоставлены друг другу как добро – злу (сравните аналогичные контрасты во всех романах Гюго: Квазимодо – Фролло, Жан Вальжан – Жавер, Жильятт – Клюбен и т. д.).

Те же достоинства и недостатки обнаруживаются и в послесловии А. Молока к памфлетам «Наполеон Малый» и «История одного преступления» (т. 5). В послесловии освещена историческая обстановка, в которой возникли произведения, деятельность Гюго и его мировоззрение, но анализа памфлетов как явления художественной прозы – нет.

Все тома нового издания сочинений Гюго помимо послесловий имеют подробные комментарии, где даются краткие сведения об исторических событиях, лицах и литературных персонажах, упоминаемых писателем. Надо сказать, что в общем эти комментарии составлены серьезно и добросовестно, но некоторые недостатки в них все же имеются. Прежде всего в них нет единого принципа ни в отношении формы, ни в отношении содержания. В томах 1 – 4, 6 – 11 комментарии даются к отдельным страницам, в остальных – имена выделены в алфавитный указатель.

Не вполне ясен и принцип, согласно которому одни исторические лица попали в комментарий, а другие – нет; очевидно твердой, единой установки в этом вопросе не было. Так, например, в комментариях к 1-му тому встречаются широко известные имена Расина и Овидия, а имена менее известных поэтов, Эм. Дешана, Депорта и других, стихотворные строки которых послужили эпиграфами для стихотворений Гюго, помещенных в этом томе (стр. 346, 352), в комментариях отсутствуют. Во 2-м томе дается объяснение к имени Ришелье и ничего не сказано о том, кем был Аверроэс. Не сказано, что Пьер Гренгуар – лицо историческое. В комментариях к 5-му тому нам сообщают, кто такой герцог Альба, но не упоминают о Мабли, на которого ссылается Гюго. В комментариях к 12-му тому не разъясняется, что скрывается за названием Шпильберг и в чем состоит евангельская легенда о Лазаре, зато дается биографическая справка о Мольере.

Отсутствует единый принцип и в определениях; так, в 10-м томе говорится, что Фронда – «социально-политическое движение французского феодального дворянства XVII века против абсолютизма» (стр. 661), а в 12-м томе (стр. 561) указывается, что во Фронде – движении, направленном против королевского абсолютизма, «участвовали различные классы и слои общества – феодальная аристократия, буржуазия, предпролетариат, крестьянство, причем каждый из этих классов преследовал собственные цели». Калибан в 9-м томе – «безобразное человекоподобное чудовище» (стр. 456), в 10-м – «воплощение темных сил природы» (стр. 662), в 12-м – «сын колдуньи и демона, отвратительный карлик» (стр. 542), в 13-м – «полудикарь, получудовище, нравственный урод» (стр. 632); очевидно, следовало бы дать какую-то единую характеристику.

Встречаются в комментариях и отдельные неудачные формулировки, досадные неточности или даже ошибки. Так, в томе 4 на стр. 445 сказано, что «В XVI в. папская резиденция была временно перенесена из Рима в город Авиньон», между тем это событие имело место не в XVI, а в XIV веке. В 10-м томе (стр. 671) говорится, что шведская королева Христина «отреклась от престола в 1684 г. и поселилась во Франции», между тем Христина после отречения поселилась в Риме, во Францию же она приезжала дважды, но в общей, сложности жила в Париже меньше двух лет.

Все эти недостатки в целом не обесценивают большой труд, проделанный комментаторами, но нам кажется, что в последующих изданиях классиков надо достигнуть большей согласованности при редактировании аппарата издания.

Большой интерес представляет новое издание сочинений Гюго с точки зрения качества переводов. Мы уже говорили о том, что в издание вошли многие поэтические произведения Гюго, впервые переведенные на русский язык, другие хотя и были переведены, но так «вольно», что они давали о подлиннике весьма приблизительное представление (см., например, переводы И. А. Федорова в издании 1915 г.).

В настоящем издании переводы, в целом, несравненно выше уровня дореволюционных, некоторые из них выполнены настолько талантливо, что немногим уступают подлинникам.

Наряду с именами крупных поэтов В. Брюсова, А. Ахматовой, П. Антокольского, Вс. Рождественского, известных переводчиков Т. Щепкиной-Куперник и В. Левика надо назвать и таких сравнительно меньше печатавшихся переводчиков, как Э. Линецкая, М. Донской, Н. Рыкова, передавших и обаяние и пафос поэзии Гюго. Очень удачны отдельные переводы Н. Вольпин, В. Дмитриева и немногочисленные переводы В. Шора. Встречаются, однако, переводы, страдающие отдельными недочетами. В некоторых переводах усилена сентиментальная окраска лирики Гюго и утрачена ее оригинальная образность. Например, в стихотворении «Гимн», говоря о погибших героях, Гюго создает очень яркий образ:

Et comme ferait une mere

La voix d’un peuple entier les berce en leur tombeau.

(«И как голос матери, голос всего народа убаюкивают их в могиле»); в переводе Е. Полонской (т. 1, стр. 478) мы читаем:

 

Подобно матери любимой,

Отчизна смертный их баюкает покой.

 

Образ народа, благодарного павшим героям, заменяется здесь более абстрактным образом Отчизны. Эпитет «любимая», которого нет в подлиннике, нарушает его суровый стиль, а все построение стихотворной строки в переводе, благодаря появившейся инверсии, сложнее и тяжеловеснее, чем у Гюго.

Романтическое стихотворение «К Трильби» никак не носит архаического и условного характера и потому слова «ланиты», «темный свод», внесенные в перевод В. Давиденковой, нарушают стилистическую форму подлинника (т. 1, стр. 348- 51).

Ослаблена разговорная интонация в переводе А. Курошевой: «Ну да, мечтатель я» (сб. «Созерцания», т. 12, стр. 315 – 316), что, конечно, тоже снижает качество перевода.

Из переводов драматургии помимо блестящего перевода «Рюи-Блаза» Т. Щепкиной-Куперник надо отметить превосходные переводы, сделанные впервые размером подлинника, – «Марьон Делорм» А. Ахматовой и «Торквемада» Л. Мартынова. Несколько уступает им перевод «Эрнани» Вс. Рождественского (его переводы лирики Гюго – несравненно удачнее). Лучшие монологи Эрнани отличаются необыкновенной остротой и лаконизмом, усиливающим драматичность, в переводе эти черты ослаблены. Так, например, строки:

 

Ah! c’est done toi qui veut cet execrable hymen!

Tant mieux. Je te cherchais, tu viens dans mon chemin, –

 

(д. I, явл. 2.

переведены следующим образом:

Ах, это ты, король, задумал этот брак!

Тем лучше: счеты мы с тобой сведем, мой враг.

 

Между тем в подлиннике угроза Эрнани облечена в более образную форму: «Я тебя искал, и вот ты оказался на моем пути» (см. т. 3, стр. 183).

Некоторые отклонения от подлинника есть и в интересном переводе драмы «Король забавляется» П. Антокольского. Переводчик по-своему интерпретирует Гюго и делает его героев более грубыми и непосредственными, чем их замыслил автор. Так, в знаменитой тираде, обращенной к придворным, Трибуле в подлиннике остается сдержанным; и это подчеркивает, что он сбросил маску шута и говорит теперь с чувством собственного достоинства:

Allez vous en d’ici

Et si le roi de France par malheur se hasarde

A passer pres d’ici. – Vous etes de sa garde?

Dites lui de ne pas entrer, – que je suis la.

(д. III, явл.

В переводе же мы слышим, как Трибуле кричит:

Ступайте вон, зверье!

И ежели король сюда войдет иль даже

Пройдет поблизости… Вы, кажется, из стражи?

Скажите, чтоб не смел входить! Еще я здесь!

 

Слов «зверье», «не смел» в подлиннике нет (в подлиннике: «скажите, чтоб он не входил»), и потому облик шута выглядит иначе (см. т. 3, стр. 411).

Переводы романов в целом хорошо передают и содержание и художественную форму подлинника, хотя и встречаются отдельные мелкие недочеты и буквализмы.

Новое издание сочинений Гюго является плодом большой, вдумчивой работы целого коллектива, поэтому к нему можно предъявить серьезные требования. В целом это собрание читатели примут с благодарностью. Оно содействует более глубокому знакомству с одним из самых любимых в Советском Союзе писателей.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №8, 1957

Цитировать

Елина, Н. Собрание сочинений Виктора Гюго / Н. Елина // Вопросы литературы. - 1957 - №8. - C. 232-237
Копировать