Сложности литературного процесса
В. И. Федоров, Литературные направления в русской литературе XVIII века, «Просвещение». М. 1979, 157 стр.
Книга В. Федорова – учебное пособие для студентов педагогических институтов. Известно, что учебное пособие, не ограниченное вузовской программой, должно, при всей ясности и аксиоматичности изложения, вводить студента в суть споров «большого» литературоведения. Автор может отказаться от присущей учебнику «всеохватности», сконцентрировать внимание на чем-то, с его точки зрения, более важном, вступить в полемику со своими предшественниками. Учебное пособие дает не сумму ответов на экзаменационные вопросы, но стремится показать сложность изучаемых проблем. Подобная книга не должна быть безликой, «нейтральной»: жанр ее требует единства и самостоятельности авторской концепции.
Всеми качествами такого литературоведческого исследования обладает и книга «Литературные направления в русской литературе XVIII века». Проблемы здесь решаются в теоретическом ключе, а постановка и решение теоретических вопросов, связанных с литературным процессом XVIII века, – задача сложная и далеко не решенная.
В основе книги лежит традиционная схема литературного развития русского XVIII века: барокко – предклассицизм – классицизм – сентиментализм – зарождение романтических и реалистических тенденций в последнее тридцатилетие. Основная мысль автора, возникающая впрямую и при анализе текстов, – мысль о том, что литературные направления не монолитны в своем развитии, но таят в зародыше элементы будущих направлений. Можно согласиться с В. Федоровым, когда он пишет: «…Каждое новое явление начинает зарождаться в недрах предшествующего… всякая система как конкретно-историческая реальность оказывается противоречивей, сложней и богаче… чем ее абстрагированный тип» (стр. 57). Мысль эта плодотворна, с ее помощью мы можем подойти к осознанию диалектики и непрерывности культурного развития. Но есть у нее и оборотная сторона, автором не учтенная. Нельзя усматривать постоянно в явлении только черты будущего, это ведет к унификации литературного ряда. Так, когда автор видит в интересе русских масонов к внутренней жизни человека только «ростки» романтизма, невольно возникает сомнение. Ибо явления похожие или одинаковые играют в разных художественных и идеологических системах разные роли.
В целом – в общетеоретическом плане – большинство проблем поставлено в книге В. Федорова актуально и серьезно. Однако некоторые аспекты, порою немаловажные для авторской концепции, вызывают несогласие. Первая глава «Барокко и предклассицизм начала века» посвящена главным образом анализу «Поэтики» и «Риторики» Ф. Прокоповича, трактатов, которые, по мысли В. Федорова, обобщая опыт барочной литературы, во многом уже противостоят ей и развивают положения, присущие классицистической эстетике. На наш взгляд, здесь сужается вопрос, вынесенный в название главы. Барокко – явление сложное и спорное, следовало бы, очевидно, оговорить его специфику в славянских странах, своеобразие русского варианта. К тому же трактаты Ф. Прокоповича существовали не в «пустоте», а контекст их, литература эпохи Петра (поэзия, повести, панегирики, проповеди), характеризуется в главе крайне бегло.
Вероятно, уместно было бы вспомнить и о концепции барокко, выдвигаемой в трудах А. Морозова, о тех спорах, которые вызывает проблема барокко. Забегая вперед, отметим, что, объявляя творчество Ломоносова одним из стилевых течений классицизма (стр. 46), автору следовало бы сделать также ряд оговорок, ибо вопрос этот обсуждается до сих пор.
Во второй главе – «Классицизм» – подробно рассмотрены общественно-исторические причины зарождения в России этого литературного направления, общеэстетические его установки, формирование теории классицизма в русской литературе. Следующая глава – «От классицизма к романтизму, Формирование нового поэтического стиля». Здесь раскрыты многие «неклассицистические» черты отечественного классицизма – те «ингредиенты, которые окажутся родственными некоторым характерным особенностям сентиментализма, предромантизма и даже самого романтизма» (стр. 59). В. Федоров говорит о появлении личностного начала и лирической индивидуальности в творчестве Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, поэтов журнала «Полезное увеселение», прослеживаются мотив бегства из суеты городов на лоно природы, мотив быстротечности бытия, связанные с ним размышления о смертности человека, мысли о бесполезности разума ввиду людской «неисправимости», констатируется существование эмоциональной рефлексии в лирике поэтов окружения Хераскова, внимание к изображению «жизни души и сердца».
Распределение материала в этих двух главах приводит, однако, к некоторой неясности. Говорится о том, какова была в общих чертах теория классицизма у Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова, но ни слова не сказано о том, как проявил себя классицизм в литературной практике. Но ведь «сентиментально-романтические ингредиенты» выявляются автором не в теоретических работах поэтов XVIII века, а непосредственно в их стихах. Невольно получается проекция теории классицизма на поэзию 1750 – 1760-х годов, молчаливо подразумевается, что в основном поэзия строилась по классицистическим законам, а нарушения имели место в отдельных случаях. В итоге подменяют друг друга два разных вопроса: соотношение теоретических «рассуждений» и манифестов с литературной практикой, с одной стороны, и вопрос о собственно историческом развитии литературы – с другой.
Стремление к четкости и доступности изложения иногда приводит автора к стушевыванию сложностей той или иной проблемы, Так, предупредив на стр. 57 о противоречивости и сложности исторической реальности, В. Федоров все же предлагает модель классицизма вообще, идя проторенной дорогой: главным источником для построения такой модели служит поэма Буало «Поэтическое искусство», цитирующаяся в подтверждение того или иного постулата. Далее, в этой же главе предложена русская модель классицизма (Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков). Сопоставление поэмы Буало и теоретических построений русских писателей, так или иначе, возникает. Но тем самым невольно искажается и общая картина. Ибо, если Буало подытоживал более чем полувековой опыт французской литературы, то Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков писали свои «правила» в 1730 – 1740-е годы для литературы только становящейся.
Картине торжества классицизма в теории В. Федоров, противопоставляет «сентиментально-романтические элементы», появившиеся в поэзии. Однако и здесь обнаруживается определенный схематизм. Поэзия 1750 – 1760-х годов «меряется»»правилами» 1730 – 1740-х годов. Понятно, что мотивы, не предусмотренные в теории, оказываются «неклассицистическими». Поэтому, например, мотив бегства в деревню, подробно рассмотренный в третьей главе, является у автора пособия зародышем сентиментального отношения к миру. Но тогда как расценивать этот мотив в творчестве Горация и Буало? Противопоставление природы цивилизации – одна из доминант человеческой культуры, и дело не в том, что она реализуется, а в том, как она проявлена. Многие мотивы, действительно свойственные сентиментализму (отказ от исправления людских пороков, отрицание разума, мотив: переменчивости всего сущего), присущи не только этому литературному направлению. Их легко можно увидеть, например, в стихотворных сатирах и посланиях «законодателя» классицизма Буало. И дело здесь опять в том, что сходные явления по-разному реализуются в разных системах. Объяснить их своеобразие в условиях данной культуры – необходимая задача исследователя.
Две последние главы книги существенно отличаются от предыдущих. Глава «Сентиментализм» сведена к подробному анализу одного произведения – повести Карамзина «Наталья, боярская дочь». Анализ этот весьма логичен и последователен, и с ним нельзя не согласиться. Однако непонятно, почему разговор о сентиментализме, заявленный в названии главы, ведется на материале одной повести. Речи же о сентиментализме как художественной системе нет. Затронут, но не рассмотрен и один из интереснейших вопросов – о соотношении творчества Радищева с сентиментализмом. И хотя В. Федоров пишет на стр. 93 о Радищеве, что «определить доминанту всего его творчества как сентиментальную – кажется достаточно спорным», спора в книге не возникает.
В. Федоров не приемлет концепции «просветительского реализма», но, тем не менее, считает возможным говорить о «чертах реализма» в творчестве В. Майкова, М. Чулкова, Фонвизина, Державина, Радищева и в сатирической публицистике Новикова.
Наиболее удачны в главе «Основные пути развития русской литературы последней трети XVIII века», на наш взгляд, страницы, посвященные анализу языка комедии Фонвизина «Недоросль». Спорным представляется нам утверждение автора о том, будто отказ Державина в стихотворениях 1779 года «На смерть кн. Мещерского» и «На рождение в севере порфирородного отрока» от традиционной одической децимы связан с трансформацией жанра оды (стр. 144). Но как быть с тем, что знаменитая «Фелица» написана как раз децимой? Да и не она одна. Трансформация оды у Державина связана не только с отказом от десятистрочной строфы, с сатирико-обличительной тематикой и пародиями типа «Милорду, моему пуделю». Для изменения жанра необходима была коренная переоценка прежней оды, новые композиционные принципы, новое отношение к слову. Путь Державина несводим к появлению в его творчестве элементов реализма. Нам представляется, что разговор о преромантизме здесь был бы уместнее, чем в разделе о поэзии 1760-х годов.
В целом В. Федоров весьма внимателен к предшествующим литературоведческим работам, в которых ставились те же вопросы, что и в его книге. Обилие сносок говорит само за себя. Однако в ряде случаев автор непоследователен. Так, например, странно читать о поэтах окружения М. Хераскова и не видеть в связи с этим ссылок на труды Г. Гуковского, по сути дела «открывшего» поэтов 1760-х годов и тонко проанализировавшего их творчество. В том случае, когда В. Федоров пишет о необходимости рассматривать «Остров Борнгольм» Карамзина в контексте «готических романов», очевидно, следовало бы указать на специально посвященную этому вопросу статью В. Вацуро «Литературно-философская проблематика повести Карамзина «Остров Борнгольм» (в кн.: «XVIII век», сб. 8 «Державин и Карамзин в литературном движении XVIII – начала XIX века», «Наука», Л. 1969). При разговоре же о воздействии Дидро и теории «слезной драмы» на Фонвизина нельзя не вспомнить об исследованиях Г. Макогоненко.
Ориентация на серьезные научные традиции, ориентация открытая и прямая, в книге, обращенной к студентам, на наш взгляд, необходима особенно. Ведь задачей учебного пособия, кроме прочего, является и приобщение к этим самым научным традициям, к тем спорам, которые способствуют развитию литературоведения.