Слово Ильича

Как и каждый из нас, я убежден, что все деяния нашей эпохи неотделимы от имени Ленина, и поэтому когда начинаю разбираться в хаосе воспоминаний своей жизни, упорядочивать их, восстанавливать логику событий, то ясно вижу, что Ленин присутствует в каждом звене этих воспоминаний, что развитие событий, свидетелем которых мне пришлось быть и о которых при» шлось писать, полностью подчинено ленинской мысли, его пониманию жизни, его научному предвидению.

Собираясь рассказать о своей жизни, совпавшей с переломными моментами истории литовского народа, я не могу не обращаться к имени Ленина, 100-летие со дня рождения которого будет отмечаться всем прогрессивным человечеством.

Когда произошли великие события Октябрьской социалистической революции, я был всего лишь второклассником. Наша семья жила тогда в Москве, в этом далеком от Литвы древнем русском городе. Отец был рабочим на телеграфных и телефонных линиях, мать – швеей. Мой отец – демобилизованный солдат, беспартийный, малограмотный рабочий – один из первых произнес в нашем подвале великое имя: Ленин. Все вокруг кипело страстями ожесточенной борьбы за мир, против войны, против всего старого уклада жизни.

Как мне хотелось быть хоть на десять лет старше! Ведь тогда бы я мог всюду участвовать сам: «резаться» на митингах со всякими «противоборствующими» ораторами и сражаться – по-настоящему, с винтовкой в руках, сражаться за правду Ленина!

Мне самому посчастливилось не раз видеть Ильича.

В первый раз я видел его под Китайской стеной, на Театральной площади, в сквере, где росло много роз и собравшиеся на субботник ученики пололи траву и выравнивали избитые дорожки.

К скверу Ленин подъехал после митинга на автомобиле, и я пробрался первым – у взрослых между ногами – и вскарабкался на подножку, обитую начищенной до блеска медью. Помню, Владимир Ильич провел ладонью по мальчишеским головам, взъерошил нам волосы…

Еще раз я видел Ленина на митинге, на какой-то большой площади, на красной трибуне, у которой стояли рослые парни с винтовками. Шинели у них были до самых пят.

Потом опять – у Кремлевской стены, на похоронах жертв революции. Зеленый холм – братская могила, а на самой Кремлевской стене сверкает огромная картина, выложенная цветными изразцами, – Свобода, женщина, порвавшая цепи и вздымающая вверх алый стяг!

Ленин выступает под этим стягом из сверкающих эмалью изразцов около выложенных дерном могил. Между зубцов стены стоят те же высокие парни с винтовками, в длинных шинелях. Это латышские стрелки. Они охраняют Кремль…

Ленин прекратил кровопролитную войну! Ленин дал землю крестьянству! Ленин дал фабрики и заводы рабочим! Но победа была обретена в тяжелых боях.

В Москве в те дни все живут жизнью улиц и площадей! Все говорят друг другу «товарищ». В этом огромном городе мы с братом облазили много баррикад, на детвору никто не обращал внимания. Начались уличные бои, и мы прятались в подвале или, тайком забравшись под крышу, смотрели, как зарево орудийных выстрелов разрывает небо.

Словесные бои, которые возникали в подворотнях между стоящими у своих ворот патрулями «гражданской самообороны» и вернувшимися из окопов солдатами, в то время до нас – детей – не доходили. В память навсегда врезались лишь стайки трассирующих пуль над крышами московских домов, треск пулеметных очередей, нарушаемый глухим уханьем орудийного выстрела, и красное зарево пожаров, мерцающее на низких свинцовых тучах.

Мой отец – глубоко верующий католик и ко всему этому относился по-своему.

Вот, едва прекращаются перестрелки, отец идет в костел в Милютинском переулке, а я с гордостью шагаю рядом с ним. На каждом перекрестке нас задерживают бородатые солдаты с винтовками, в длинных шинелях и с красными повязками на рукаве. Еще совсем недавно и мой отец был таким, но теперь он штатский; его обыскивает какой-то бородач и нащупывает у него в кармане что-то громоздкое. Надо показать! Отец вытаскивает громадный молитвенник с окованными медью краями переплета и массивными застежками. Солдаты смеются; «Ну и бомба!» Дальше мы проходим беспрепятственно, но теперь уж молитвенник несу я и показываю его на каждом перекрестке… Знакомство с этой книгой у меня проходило мучительно: отец был первым моим преподавателем грамоты, да к тому же не очень терпеливым, но крайне требовательным, и не удивительно, что первые страницы молитвенника все в желтых пятнах – это мои слезы…

Бывший фронтовик, рабочий, голосовавший за большевиков, мой отец после революции оставался крайне религиозным человеком. Мне совсем было непонятно, о чем он молился в день победы Октябрьского восстания, но это выяснилось гораздо позднее и дало мне ключ к пониманию многих верующих: отец, собственно, молился какому-то своему богу, который стоял где-то выше старого бога панов, господ, фабрикантов и помещиков. Его бог был защитником всех порабощенных. Бог этот был – справедливость, он не имел с панами ничего общего, кроме молельни и скверных священнослужителей.

Мой отец, понятно, не прочел ни одной ленинской брошюры или статьи, но он преклонялся перед Лениным.

Вся жизнь, вся атмосфера, все вокруг было пропитано ленинским словом! Газетные статьи, лозунги, плакаты, даже производственные помещения, клубы, даже песни, даже «Интернационал». За красноармейской звездой в гербом рабоче-крестьянского союза – серпом и молотом – стоял Ленин! Мы знали его в зимней ушанке и в летней кепке, мы знали его приветливую улыбку и острые, с прицельным прищуром глаза.

В нашем подвале частенько происходили дебаты между рабочими, и все склонялись к тому, что единственный верный путь – тот, который указан трудовому народу Лениным…

После революции имя Ленина во многих странах за пределами России стало символом самоотверженной борьбы за свободу, за лучшую жизнь – надеждой всех угнетенных. Смелым был тот мой учитель, который в 1924 году, в январские дни, сообщив ученикам, что умер Ленин, устроил в зале прогимназии в Паланге (где мне довелось учиться) траурное шествие под звуки похоронного марша. В условиях Литвы, задавленной жестоким католическим реакционным режимом, это была необычайная, даже дерзостная демонстрация.

Честолюбивые стремления стать писателем разбудил во мне преподаватель литературы, когда в четвертом классе гимназии вслух прочел перед учениками мою классную работу и в заключение сказал мне: «Учись – сможешь писать!» Это было в 1925 году, а описал я тогда первомайскую демонстрацию, виденную мною лет пять до того в Москве.

Когда мы, четвероклассники, уже порядком перезнакомились за предыдущие годы учебы, поднаторели в общеобразовательном кружке левой молодежи, то стали возможными такие лобовые атаки, какой я был подвергнут во время одной из перемен между уроками. Ко мне подошли двое товарищей и без всякого вступления спросили: не пора ли нам создать в гимназии комсомольскую ячейку?

Я видел перед собою решительные лица товарищей, их смелые немигающие глаза и молчал. Просто от волнения не мог ничего сказать.

– Ну, чего ты молчишь? – спросил один старшеклассник.

– Мне еще надо подумать, – ответил я,

– Чего же тут думать? Ведь все ясно! – сказал второй, мой друг.