Скрытопись Бориса Слуцкого

Слуцкий по-прежнему, как полвека назад, бесит, восхищает, поляризует собратьев по перу. Диву даешься, когда видишь, как бычатся-бодаются стихотворцы последней генерации, которые при живом Слуцком дай бог под стол пешком ходили. Вот на одном, другом поэтическом вечере милый, застенчивый Максим Амелин вдруг начинает безо всякого повода браниться в адрес давно ушедшего поэта, будто тот ему перебежал дорогу. И как бы в ответ замечательный Борис Рыжий (1974-2001) рвет за Слуцкого на груди рубаху, весь сплошная готовность месить оппонентов ¹.

С чего вдруг страсти? Что им в том времени, когда вершилось явление Слуцкого литературе? Они и слов таких не знают – оттепель, двадцатый съезд, восстановление ленинских норм, забыл, что там было еще в этом роде. Забыты те слова, осмеяны надежды, а Слуцкий актуален.

Подозреваю, что смысл поляризации радикально изменился. Тогда, в 50-х, раскол проходил по линии «что?» и определялся отношением к сиюминутному в содержании стихов. Теперь иное. В содержании на первый план выдвинулось вечное ². А для стихотворца-профессионала немаловажным становится «как?» ³.

К некоторым сторонам поэтики Слуцкого привлекается внимание в предлагаемой ниже статье. Я написал ее весной 1987 года по просьбе Ю. Болдырева. Поясню обстоятельства ее возникновения и долголежания.Юрий Леонардович Болдырев (1934-1993) известен как человек подвига – ему судьба назначила осваивать огромное рукописное наследие великого поэта. Вряд ли кому-нибудь теперь интересно, что в начальную пору своей нелегкой, полуголодной жизни – в Саратове и, позже, в Переславле- Залесском, – Болдырев делил свои пристрастия между тремя персонажами, но именно это стало причиной нашего давнего, с зимы 74-го года, знакомства, перешедшего в дружбу. Так вот, в те дни объектами просвещенного внимания Ю. Л. были, кроме Слуцкого, Юрий Ряшенцев и аз, многогрешный. На меня он тоже копил литературоведческое досье. Не знаю, продолжал ли копить после того, как Слуцкий, став инвалидом, доверил ему распоряжаться мон-бланами своих неопубликованных стихов.

В инвалидность же Борис Абрамович, как известно, обрушился с высот, на которые его вознесла любовь. Цикл стихов на случившуюся в феврале 1977 года смерть любимой женщины стал одним из вершинных достижений русской лирики XX столетия, но поэт на этих стихах надорвался, стал стремительно терять работоспособность и здоровье. По свидетельству того же Болдырева, «в два с половиной месяца [после кончины Татьяны Дашковской] он в нескольких толстых тетрадях выговорил все, что осталось сказать людям, и ушел в болезнь, в молчание, во тьму – на девять страшно долгих лет» ⁴.

Все эти годы и потом, после кончины самого Слуцкого, Болдырев исправно снабжал меня его неопубликованными стихами, а то и давал подержать те самые толстые тетради. Нас многое роднило в отношении к поэзии Слуцкого, но кое- что разделяло. Болдырев сводил ее достоинства к тому, что малоформатными средствами лирики Слуцкий сотворил монументальный эпос времени. Вопросу о поэтике Болдырев как бы не придавал значения. Не исключаю даже того, что дело было хуже и Болдырев вслед за иными доброжелателями считал перо Слуцкого недостаточно изощренным.

Такое впечатление можно вынести из некоторых слов Болдырева, например: «Он (Слуцкий) часто не был уверен в себе как в поэте. Заявлений вроде: «Я как писатель – средний» – в его стихах можно встретить предостаточно. В этих случаях его поддерживало и спасало сознание, что ему как бы поручено запечатлеть в стихе историю сегодняшнего дня, историю нашей эпохи, свидетелем и участником которой он был. И с присущей ему честностью, четкостью и дотошностью делал это дело…» ⁵.

В моем понимании извинительные рассуждения о честности и дотошности среднего поэта Слуцкого выглядели полной галиматьей, что я и высказывал Юрию Леонардовичу в ласковой форме. У самого Слуцкого самооценка была достаточно трезвой, хотя иногда он почти всерьез над собою подшучивал, как было в последний, кажется, перед болезнью раз, когда мы встретились: «Очень много пишется – может, я графоман?» Если и ощущал себя средним писателем, то исключительно в сравнении со своими многолетними кумирами, Пушкиным и Толстым.

Небезупречен, на мой взгляд, и другой болдыревский тезис: «В поэзии и личности Слуцкого нам явлен благой и строгий пример возвращения от человека сугубо идеологического к человеку естественному, пример содрания с себя ветхих одежд, пример восстановления доверия к живой жизни с ее истинными, а не фантомными основаниями» ⁶. Мне это дело представляется совсем иначе. Своих главных ценностей Слуцкий не пересматривал.

Он, в отличие от многих, кого считал товарищами, сохранил верность идеям социальной справедливости. Сознавал, что они старомодны, что в литературе, как и в жизни, уже гонятся за другим, но сам гнаться не собирался.

…Словно сторож возле снесенного

монумента «Свободный труд»,

я с поста своего полусонного

не уйду, пока не попрут.

Он не стал, как многие, приверженцем идеи еврейской, русской или какой иной национальной фанаберии и не сдирал «ветхих одежд» своего природного, органического интернационализма. Над гробом Слуцкого справедливо было сказано, что «черты жалости и сочувствия, столь свойственные великой русской литературе, делают поэзию Слуцкого бессмертной» ⁷. Так вот, милосердным Слуцкий тоже был смолоду, а не стал в результате пересмотра фантомных оснований. Наконец, глянем в раннее, еще из первого сборника, стихотворение с одиозным (с сегодняшней жлобской точки зрения) названием – «Как меня принимали в партию».

И понял я,

что клятвы не нарушу,

А захочу нарушить – не смогу,

Что я вовеки

не сбрешу,

не струшу,

Не сдрейфлю,

не совру

и не солгу.

Руку крепко жали мне друзья

И говорили обо мне с симпатией.

Так в этот вечер я был принят в партию,

Где лгать – нельзя

И трусом быть – нельзя.

Какую-нибудь из заявленных здесь ценностей Слуцкий пересмотрел? Решил, что можно врать и разрешается быть трусом? Нет, конечно. Если на чем и поставил крест, так только на единственной (действительно фантомной) надежде – надежде на то, что эта партия когда-нибудь всерьез разделит его идеи и порывы.

Так или иначе, в итоге наших дружелюбных переругиваний Болдырев попросил меня написать про то, о чем сам не написал бы. Я написал, но громоздко и не для широкого читателя, а Ю. Л., как оказалось, имел в виду небольшую статейку для тонкого массового журнала, где уже обо всем договорился. Ну, нет так нет. Потом и Болдырев скончался.

Теперь настойчивое предложение напечатать старую, так и не пошедшую статью двадцатилетней давности исходило от Т. Бек, которой я сначала сопротивлялся, а в итоге благодарен. Готовя старую рукопись для «Вопросов литературы», я не стал ее переделывать, лишь убрал лишнее и немного добавил там, где захотелось уточнить. Эти уточнения постфактум введены в основной корпус статьи, но выделены курсивом.

 

* * *

Наверно, у каждого из нас имеется какое-то представление о хороших и плохих стихах. Иные даже считают свой личный взгляд на стихи выражением хорошего вкуса, который, как им кажется, существует объективно. Такие люди проявляют наивность – хороший вкус многолик. Выбор любимой поэзии, как любое другое проявление личного вкуса, совместим с широким разновкусием, когда иновкусие вовсе не сводится к дурновкусию, то есть плодам дурного воспитания. Если что и существует объективно, так это генетически обусловленные различия между людьми на уровне психики. Их, этих различий, уже достаточно дня того, чтобы единый хороший вкус стал принципиально невозможным.

Но и сознавая эти простые истины, не перестаешь удивляться неприятию Слуцкого. Какой только напраслины не возводили на его поэзию. В ней-де нет чувств. В действительности в стихах Слуцкого, как правило, отсутствуют названия чувств. Спору нет, обозначить чувство названием было некогда рутинной практикой изящной словесности. Но это, мягко говоря, пройденный этап. И разве вывеска с названием чувства ценнее, чем оно само?

Это как раз тот случай, когда особенно заметна зависимость восприятия от психотипа. Иной читатель – даже любитель поэзии, даже знаток стихов, даже большой поэт – конституционно близок к обаятельному киноперсонажу Рейнману, имя которого более знакомо по дурацкому переводу – «человек дождя». Тот, если помните, встал как вкопанный посреди уличного движения, потому что увидел слово «стой».

 

И, тяжко страдая душой безутешной,

 

Не в силах смотреть я на свет и людей…

Написано – значит, страдает.

В непостижимом этом взоре,

 

Жизнь обнажающем до дна,

 

Такое слышалося горе,

 

Такая страсти глубина!

 

Значит, горе.

Приведу еще одну цитату из той же серии: «И задрожавшие уста // «Бог с ней!» невнятно лепетали». Невозможно не привести, уж больно хорош контекст.

«Мне его поэзия, – пишет о Слуцком Александр Кушнер, – казалась сильной, но топорной, неуклюжей, и была даже какая-то привлекательность в этой неуклюжести и отсутствии полутонов… Чего не было, того не было. «И задрожавшие уста/»Бог с ней!» невнятно лепетали». Невозможно и представить, чтобы Слуцкий, я не говорю уже о других, менее талантливых мастерах советского поэтического цеха, мог что-нибудь «пролепетать»»дрожащими устами». У них и стихов о любви-то нет, а если есть, то какие же они все молодцы и умельцы в этом победоносном деле!»⁸Несправедливость этих слов ошарашивает. У Слуцкого, погибшего от любви и от стихов об этой любви, «и стихов о любви-то нет»! Но если разобраться, все на месте. Вряд ли кто-нибудь рискнет утверждать, что Кушнер глух к стихам. Или что он несет околесицу из-за внезапной атрофии своего чудесного чувства юмора. Здесь другое – простодушие. Кушнер чудесно простодушен. Слуцкий у него (на той же странице) виноват даже в том, что он, Кушнер, «приезжая в Москву, иногда… приходил к нему» (Слуцкому) на квартиру показывать свои стихи, хотя знал, что они (стихи) ему (Слуцкому) не близки («как раз наоборот – чужды»). Сколько же надо иметь простодушия, чтобы вменить Слуцкому в вину его, Кушнера, понятно зачем, визиты. Чистый сюр! Характер у Слуцкого, по Кушнеру (предыдущая страница), «если и был сильный, то подточенный изнутри особого рода безумием». Как это контрастно по сравнению с тем, что пишут люди, которым хватило доброты и времени понять Слуцкого-человека. Давид Самойлов, познакомив Слуцкого с новой женой, которую шокировали «его быстрые короткие вопросы (кто это ставит их так сразу и в лоб?)», успокоил ее после ухода друга: «Не обращай внимания, он стеснялся не меньше твоего».

Резкий, определенный, прямо-таки бронированный Слуцкий – застенчив? Быть того не может! Однако было. Потом, при налаженном общении, я и сама ощущала за отшлифованной формой поведения нечто иное, глубинное. Порой как бы помимо воли проглядывала такая голубоглазая нежная беззащитность, какая бывает лишь у детей и у поэтов»⁹. Именно простодушие не дает Кушнеру заподозрить, что проблема в нем самом. А как все сразу встанет на места, если это признать. Ну не способен Кушнер внимать поэзии определенного типа – так ведь все мы такие, и Слуцкий такой, и он не безграничен в понимании поэзии, ограниченность Слуцкого тоже может кого-то ошарашить. Вот запись 1958 года в «Рабочих тетрадях» кинорежиссера Г. Козинцева: «Приходил Слуцкий. Он, как и Эренбург, не только не любит, но и попросту не понимает «Поэму без героя». «У Ахматовой, – говорит он, – вероятно, был ключ, а я, человек достаточно искушенный в поэзии, не смог его отыскать»» ¹⁰. В отличие от Кушнера Слуцкий вину за непонимание берет на себя.

Коли нет чувства, значит – стихи от ума. Тут и вовсе смешение понятий. На самом деле стихи не становятся хуже от того, что поэт умен. Напротив, это придает им оригинальность (что справедливо заметил Пушкин, говоря о Баратынском). Хорошо, когда стихи отмечены чем-то своим. У Баратынского ум, у кого-то его отсутствие, в итоге – специфическая прелесть. Среди современных поэтов мне известны два, суждения которых, как правило, выделяются глупостью, и что же? Один из них общепризнанно талантлив, его стихи по- своему хороши.

Вряд ли придуманными мыслями можно заменить поэзию (что с очевидностью демонстрируют провальные вещи того же Баратынского), но не станем же мы утверждать и обратное – будто ум противопоказан поэзии. Да, Борис Слуцкий был умным, образованным человеком, так что его стихам органически трудно выглядеть глупыми или малограмотными, но ум и образованность присутствуют в них не вместо чувств, а вместе с чувствами.

С особым усердием писали, что стихи Слуцкого неблагозвучны. Дескать, нет в них красоты, которая, дескать, по определению присуща настоящей поэзии. Красота красоте, однако, рознь. Мусоргский был неблагозвучен для тех, кто считал, что красота исчерпала себя в музыке Верди. Но в свое время и Верди был встречен неодобрением. Да и к Мусоргскому со временем привыкли, но неблагозвучными объявлялись другие – Прокофьев, Шостакович…

1. До пупа сносив обноски,

   с нар полезли фраера,

   на спине Иосиф Бродский

   напортачен у бугра.

   Начинаются разборки

   за понятья, за наколки.

   Разрываю сальный ворот:

   душу мне не береди.

   Профиль Слуцкого наколот

   на седеющей груди.

   Нервных спешу успокоить: это не зарисовка с натуры, а развернутая метафора. Эпигоны Бродского, по-видимому, настолько достали юного поэта, что он в сердцах похоронил всю ораву и тем вошел в противоречие с действительностью. («Правда, посмотрите вокруг, их почти не стало – куда делись, непонятно» – Рыжий Борис. Я улыбнусь, махну рукой… // Кулиса НГ. 2000. 8 декабря.)[↩]

2. »…Сквозь эти наносные слои временного, сквозь фреску злободневного проступят вечные, допотопные темы… – темы власти и подчинения, рабства и страха, личности и государства. Ибо он [Слуцкий], притворяясь всего лишь репортером, хроникером и документалистом, был на самом деле глубоким исследователем, интерпретатором времен и нравов». – Бек Татьяна.»Расшифруйте мои тетради…» // Литературная газета. 1996. 21 февраля.  [↩]
3. Признаю правоту Н. Коржавина, писавшего (по другому поводу – в статье «Анна Ахматова и Серебряный век»), что смещение интереса со «что?» на «как?» характерно для периодов «развития снобистского графоманства вокруг литературы», ибо для многих это является «наиболее простой, доступной и безопасной формой якобы духовной независимости» (см.: Новый мир. 1989. N 7). Пожалуй, переживаемое нами время можно отнести к периодам как раз такого рода, – замечательное собрание современных образцов снобистского графоманства можно найти, к примеру, в толстенном томе «Самиздат века» (М.,1999). Этим, однако, не отменяется всегда актуальное внимание собственно литературы к вопросам поэтики. [↩]
4. Болдырев Ю. Борис Слуцкий/Югонек. 1989. N 20. С. 24-26.[↩]
5. Слуцкий Б. Что почем. Стихи разных лет. Предисловие Ю. Болдырева // Собеседник. 1988. N 2. С. 24-31. [↩]
6. Слуцкий Борис. Собр. соч. в 3 тт. М., 1991. Т. 1. С. 26. [↩]
7. Самойлов Давид. Памяти друга // Литературная газета. 1986. 5 марта. [↩]
8. Кушнер А. Заметки на полях // Новый мир. 1996. N 5. С. 214. [↩]
9. Медведева Галина. Жгучая сила // 3намя. 1999. N 5. С. 110-113. [↩]
10. Цитирую по публикации Б. Фрезинского: Вопросы литературы. 1999. N 3. С. 304. ^[↩]