Шутки. Вступительная заметка Б. Сарнова

В начале 60-х Н. Коржавин в узком (совсем узком) кругу друзей получил неожиданное прозвище. Мы (Л. Лазарев, С. Рассадин и я) стали именовать его – «поэт-шутник».

Вряд ли стоит пояснять, что прозвище это имело характер откровенно юмористический. А поводом для него явилась такая история.

Мы все работали тогда в «Литературной газете». Коржавин, правда, в отличие от нас троих, не был штатным сотрудником газеты: он отвечал на письма читателей. Но на этой своей должности был утвержден (вместе с двумя другими внештатниками, выполнявшими те же обязанности, – Борисом Балтером и Владимиром Максимовым) редколлегией. Максимов и Балтер появлялись в газете, как подобает внештатникам, примерно раз в неделю, чтобы принести очередную порцию своих ответов и забрать следующую. А Эмка (так звала Коржавина половина Москвы) ходил в редакцию каждый день, как на работу: читал нам вслух самые удачные свои ответы графоманам, которые он писал крупными детскими каракулями на отдельных клочках бумаги, а потом подклеивал эти клочки друг к другу, так что каждое его послание превращалось в этакую длинную бумажную простыню.

Так же выглядели и все новые его стихи.

Эти свои бумажные «простыни» он постоянно терял, а потом они обнаруживались в самых неожиданных местах, что было по тогдашнимвременам не вполне безопасно. (Стихи Коржавина, как правило, совсем не предназначались для постороннего глаза.)

И вот однажды он вручил нам одну такую «простыню», гораздо более длинную, чем все прежние.

Это была поэма.

Называлась она входившим тогда в моду словом «Кибернетика». А стоявший под этим заглавием подзаголовок гласил: «Шутка».

Именно этот подзаголовок и дал нам повод прозвать нашего друга «поэтом-шутником», вкладывая в это прозвище смысл откровенно глумливый, отчасти даже издевательский.

Слово «шутка» к содержанию коржавинской «Кибернетики» и впрямь ну никак не подходило. Слишком уж эта «шутка» была мрачна. И главное, слишком много в ней было правды.

Конечно, со всех тогдашних точек зрения эта Эмкина поэма была непроходима. И дело тут было даже не в том, что «доля правды», заключающаяся в каждой хорошей шутке, в ней была чересчур велика. Совершенно непроходимой Эмкину поэму делало то, что предметом авторского сарказма в ней было – ни больше ни меньше – все человечество. Не та – буржуазная, капиталистическая, империалистическая часть человечества, которую не только позволено было, но даже вменялось всем нам в обязанность разоблачать, а именно все человечество. В целом.

Это был самый что ни на есть настоящий абстрактный гуманизм. И никакой редактурой, никакой правкой вытравить из Эмкиной «шутки» густой аромат этого зловредного буржуазного гуманизма было невозможно.

Сам Эмка, разумеется, прекрасно это понимал. И затем-то и придумал для своей поэмы этот смягчающий подзаголовок. Подзаголовок словно бы говорил: «Да что вы, братцы! Разве это я всерьез? Что, уж и пошутить нельзя… Да и шутка-то – хи- хи! – совсем безобидная!»

Но вологодский конвой, как известно, шуток не понимает.

О том, чтобы даже попытаться эту Эмкину поэму опубликовать, казалось, не могло быть даже и речи. Но Л. Лазарев, руководивший тогда нашим отделом литературы, твердо решил ее напечатать. Отправил в набор и, как ни в чем не бывало, поставил в очередной номер.

А на планерке, где Эмкина «Кибернетика», как и следовало ожидать, была встречена в штыки, произнес в ее защиту большую, пламенную, а главное, совершенно неожиданную для нападавших речь.

Слова «в ее защиту» тут, пожалуй, не вполне уместны. Памятуя о том, что лучший способ обороны – наступление, Лазарь не оборонялся, не защищал Эмкину поэму от критики. Он нападал.

Участники планерки, как это было принято в таких случаях, «бодая» Эмкину поэму, упирали не на содержание ее, а главным образом на то, что стихи плохие. (Это был старый газетный прием: отказываясьпубликовать какой-нибудь острый фельетон, начальство никогда не признавалось в том, что не решается его печатать «страха ради иудейска»; аргумент в таких случаях всегда был простой – и неотразимый: «Не смешно!»)

Но Лазарь не стал втягиваться в полемику о качестве Эмкиных стихов, не стал доказывать, что стихи хорошие (за что Эмка, слабо разбиравшийся в тактике внутриредакционной борьбы, поначалу сильно на него обиделся), а заговорил совсем о другом.

«Наше обсуждение, – начал он, – вызывает у меня большую тревогу. И тревожит меня не судьба стихотворения Коржавина, которое, нет никаких сомнений, с колес напечатает любое из конкурирующих с нами изданий, а то, что участники планерки, люди, практически определяющие содержание газеты, как выяснилось, понятия не имеют о том, что сегодня происходит в нашей духовной жизни, какие идут процессы, какие кипят баталии. Знают ли они что-нибудь о распространившихся в последнее время агрессивных технократических концепциях? Слышал ли кто-нибудь – не читал, а хотя бы слышал – о книге Полетаева «Сигнал», технократический пафос которой вызвал бурные споры в среде научной и технической интеллигенции?..»

Это краткое изложение той его речи я привожу по книге воспоминаний Л. Лазарева «Шестой этаж». Но там скупо передан лишь общий ее смысл. В действительности же он говорил гораздо дольше, а главное, темпераментнее и ярче; уж не знаю, подготовился ли заранее, или это был приступ внезапно накатившего вдохновения. Скорее всего, просто сильно разозлился.

Он развернул перед участниками планерки жуткую картину возможных последствий торжества идей инженера Полетаева, всерьез предлагавшего сбросить культуру, искусство, гуманизм с корабля современности. Комическая фигура нахального инженера, кокетничавшего идеями технократии, разрослась в этой его речи в фигуру зловещую, представляющую в современных условиях чуть ли не главную идеологическую опасность, угрожающую чуть ли не самому существованию всего нашего общественного и политического строя.

Ошеломленные члены редколлегии в растерянности молчали. Зам. главного редактора Косолапов, который вел планерку, смущенно отреагировал:

– Да, надо признать, что мы оказались не в курсе дела, прохлопали серьезное явление… И заключил:

– От такого серьезного явления нельзя отделываться стихами, надо подготовить большую проблемную статью. А уж потом, после нее, можно будет напечатать и стихи.

Лазарь понял, что слегка перегнул палку: его победа оборачивалась поражением. Он сказал, что медлить нельзя: когда еще эта статья будет написана! Мы рискуем оказаться в хвосте событий. Нет, надосрочно, хотя бы стихами, застолбить проблему, а будущей статье стихи не помеха.

В общем, договорились, что поэма Коржавина остается в номере, ее будет предварять развернутый редакционный врез, написанный в духе Лазаревой речи, а автор стихов сочинит оптимистическую концовку о том, что технократическим утопиям не дано осуществиться.

Обещанный «врез» был сочинен (сейчас уже не помню кем) и превратился в своего рода эпиграф к поэме. Вернее, даже не эпиграф, а нечто вроде посвящения:

Посвящается небезызвестному инженеру Полетаеву. Автору нашумевших высказываний о ненужности искусства и научно-популярного труда «Сигнал», откуда читатель может почерпнуть ряд интересных сведений о кибернетике, а кроме того, узнать, что наиболее совершенным и достойным жизни существом является кибернетическая машина будущего – она «не станет уклоняться от трудных вопросов, как это часто склонен делать человек», будет свободна от произвольных решений и прочих недостатков нашей жизни, одним из которых, по-видимому, является отрицаемое тов. Полетаевым искусство.

Я попытался себе представить, что бы получилось, если бы миром действительно завладели эти совершенные существа, столь высоко ценимые автором книги «Сигнал».

Самое смешное, что этот эпиграф-посвящение сохранился и в том варианте коржавинской «Кибернетики», который вошел в его книгу, изданную в Москве уже в постсоветские времена (в 1992 году), когда в таком перестраховочном оборонительном щите не было уже никакой необходимости. Никто тогда (а сейчас и подавно) уже не помнил инженера Полетаева с его книгой «Сигнал» и ее технократическими идеями, а эпиграф сохранился как рудимент тех давних наших арьергардных боев.

Помимо эпиграфа, Эмка под нашим давлением очень неохотно, но все-таки приделал к своей «Кибернетике» такой жизнеутверждающий финал.

Нет! Довольно! Так не будет, знаю…

И не надо принижать людей.

Самоценна только жизнь живая,

Мертвая природа служит ей.

 

Забывать про это нет причины.

Что ни говори, а все равно

Нам дано придумывать машины,

Быть людьми машинам не дано.

Этот «маловысокохудожественный», как выражаются герои Зощенко, наскоро пришитый белыми нитками к живому телу поэмы бумажный хвост вызвал бурное веселье в наших рядах. Но делать было нечего: поэму надо было спасать.

А поскольку, в отличие от нашего друга Эмы, мы были настоящими шутниками, – теми самыми, что ради красного словца не пожалеют и родного отца, – сюжет этот получил дальнейшее, скажу честно, не шибко нас украшающее продолжение.

В то самое время мы втроем (Л. Лазарев, С. Рассадин и я) стали сочинять пародии, впоследствии составившие нашу книжку «Липовые аллеи» (М., 1966). Один из вошедших в эту книжку пародийных циклов состоял из пародий, сочиненных на сюжет знаменитого шуточного детского стишка: «Шла по улице старушка, а за ней мотоциклет. Мотоцикл цикал, цикал, и старушки больше нет».

Центральное место в этом цикле заняла пародия на Эмкину «Кибернетику», сатирическое жало которой было направлено как раз вот на этот самый, присочиненный им по нашему требованию оптимистический финал.

Называлась эта наша пародия «Бабушка! Бояться нет причины». И выглядела она так:

Сколько смелых, радостных поникло!

Как томилась мысль, бурля во мгле,

Чтоб в двадцатом веке мотоциклы

Бабушек давили на земле!

 

Люди! Люди! Как мы с вами скоры,

Даже на закате наших лет.

Сами расставляем светофоры,

А потом идем на красный свет!

 

Если так пойдет, не будет жизни!

Все исчезнем мы в последний час.

И восторжествуют механизмы

На земле, очищенной от нас…

……………………………

Бабушка! Бояться нет причины!

Ты погибла… Что ж…

Но все равно

Нам дано

придумывать машины.

Нас давить

машинам

Не дано!

Прочитав этот наш шедевр, Эма пришел в ярость. – Вы безнравственные люди! Сами заставили меня сочинить эту чепуху, и сами же теперь надо мною за это смеетесь! – негодовал он. И – надо признать – был прав.

Заключая эту короткую мемуарную историю, я должен пересмотреть свой тезис, утверждающий, что, «в отличие от нашего друга Эмы,

мы были настоящими шутниками». Теперь, как говорится, сквозь даль годов, я вижу, что настоящим шутником тогда был именно он, а не мы. Собрав воедино сочиненные им в разные годы шуточные стихотворения, я увидал, что иронический титул «поэта-шутника», который мы сорок лет назад со смехом ему присвоили, на самом деле был им вполне заслужен.

Конечно, определение это, прилагаемое к нему всерьез, диссонирует с утвердившейся (и справедливо утвердившейся) поэтической репутацией Коржавина – мощного гражданского поэта и пронзительного лирика. Но такие случаи в истории литературы бывали: вспомним шуточные стихи Владимира Соловьева, шуточные стихи Иннокентия Анненского.

Итак, рекомендую – новый, не слишком известный, а может быть, и совсем неизвестный вам поэт-шутник Наум Коржавин.

 

Б. САРНОВ

 

ИВАН КАЛИТА

Мы сегодня поем тебе славу.

И, наверно, поем неспроста, —

Зачинатель мощной державы,

Князь Московский – Иван Калита.

 

Был ты видом – довольно противен.

Сердцем – подл.

Но – не в этом суть:

Исторически прогрессивен

Оказался твой жизненный путь.

 

Ты в Орде по-пластунски лазил.

И лизал – из последних сил.

Покорял ты тверского князя,

Чтобы Хан тебя отличил.

 

Подавлял повсюду восстанья…

Но ты глубже был патриот.

И побором сверх сбора дани

Подготавливал ты восход.

 

Правда, ты об этом не думал.

Лишь умел копить да копить.

Но, видать, исторически умным

За тебя был твой аппетит.

 

Славься, князь! Все живем мы так же

Как выходит, так и живем.

А в итоге – прогресс…