№6, 1969/Обзоры и рецензии

Скрытое чудо поэзии

Левон Мкртчян, Армянская поэзия и русские поэты XIX – XX вв. «Айастан», Ереван, 1968, 465 стр.

Новая работа Л. Мкртчяна «Армянская поэзия и русские поэты XIX – XX вв.»»выросла» из вышедшей четыре года назад в том же издательстве «Айастан» небольшой книги «О стихах и переводах». Это был, по сути дела, сборник статей, так как настоящей, органической связи между разножанровыми главами не было. Совсем иное, впечатление оставляет «Армянская поэзия и русские поэты XIX – XX вв.» – большое, серьезное и при всей своей многоплановости очень целеустремленное исследование. Его «фабульный» костяк – история русско-армянских литературных связей. От первых переводов (1786) до знаменитой Брюсовской антологии – первая глава. Самой же антологии, представившей армянскую поэзию с древнейших времен как единое целое, а также переводческой деятельности Брюсова и Блока – посвящена глава вторая – «Работа поэта-переводчика». Особый раздел занимает также разговор о переводах 20-х и 80-х годов, здесь подробно освещена работа С. Шервинского, В. Державина, А. Кочеткова и К. Липскерова над «русским»»Давидом Сасунским». И наконец, глава четвертая, и, на мой взгляд, наиболее удавшаяся, – «Перевод поэзии и поэзия перевода», – написана в основном на материале современных переводов с армянского. Но кроме этой литературно-исторической, в книге Л. Мкртчяна есть и еще одна «сюжетная линия» – это проблема поэтического перевода. В разных главах проблема эта освещается как бы с разных сторон – исторической, теоретической, текстологической. Но в какой бы роли ни выступал Л. Мкртчян – историка, теоретика, критика и даже текстолога, – мы видим в нем прежде всего человека, умеющего говорить о поэзии на уровне поэзии.

«В каждом стихотворении, – пишет Л. Мкртчян, – есть какое-то скрытое чудо… Скрытое от глаз чудо стихотворения выпадает из подстрочника, оно оказывается утраченным и тогда, когда стихотворение переводит по подлиннику недостаточно одаренный поэт. Талантливые же переводчики разгадывают это чудо и переносят его в перевод». «Скрытое чудо» поэзии прекрасно чувствует и сам Л. Мкртчян. Это-то и позволяет ему не только безошибочно реагировать на те «доли секунды», которые, по выражению самого Л. Мкртчяна, отделяют в искусстве «среднее» от «выдающегося» (а значит, по достоинству оценить «выдающееся» как в оригинальной армянской поэзии, так и среди русских переводов с армянского), но и проиллюстрировать свою книгу прекрасными «портретами» армянских и русских поэтов. Но этого ему мало – он хочет дать читателю возможность увидеть рождение этого «чуда». Отсюда и повышенный интерес к лаборатории поэтов-переводчиков, и прежде всего В. Брюсова, в «многотрудной работе» которого над стихами армянских лириков так счастливо соединились бескорыстная любовь к поэзии и виртуозное владение стихотворной техникой, глубина филологической мысли и общественный темперамент. Местами книга Л. Мкртчяна, особенно вторая глава «Работа поэта-переводчика», посвященная в основном В. Брюсову, кажется несколько перегруженной «лабораторными» исследованиями.

Вряд ли стоило, например, приводить многочисленные варианты в тех случаях, когда, как пишет сам Л. Мкртчян, «перевод… много слабее подлинника» (стр. 94). Но и это объясняется и искупается, во-первых, тем, что автор идет, что называется, «по целине» – черновики брюсовских переводов впервые введены им в научный обиход, а во-вторых, тем, что Л. Мкртчян видит в Брюсове главного своего союзника в борьбе с теми, кто, отстаивая принцип «буквального» перевода, ссылается на авторитет… Брюсова. «Опыт Брюсова… не позволяет считать основным признаком «высокой степени адекватности» поэтического перевода «большой процент содержащихся в нем полных лексических соответствий подлиннику, то есть соответствий, основанных на прямой словарной эквивалентности», – делает вывод Л. Мкртчян. При этом он вовсе не считает, что все сделанное Брюсовым выдержало испытание временем: на оценку как черновых, так и беловых текстов Брюсова в большинстве случаев почтенное имя их автора не оказывает никакого давления… Но временами Л. Мкртчян не то чтобы пасует перед высоким авторитетом, а как бы начинает обогащать материал, отыскивая признаки «чудесного» даже там, где их вовсе нет. Так, он приводит в качестве того самого «грамма радия», из-за которого переведены «тонны словесной руды», следующее двустишие: «О милая, вошла ты в сад и взорами цветы палишь, твои глаза огонь струят, ты силой красоты палишь…» – не замечая, что языковое чутье на этот раз явно изменило Брюсову. Ведь к предлагаемому поэтом значению: палишь (в смысле: сжигаешь) здесь, во-первых, добавляется омонимическое: палишь (от палить из пушек), а во-вторых, как бы воспользовавшись тем «замешательством», которое вызывает это неестественное выражение, невольно возникает и нелепая ассоциация (по смежности): пялить глаза! Эти явно нежелательные «примеси» сбивают с высокого, романтического тона… Надо сказать, такие примеры не органичны для книги Л. Мкртчяна. Они, на мой взгляд, лишь следствие традиционной почтительности к Брюсову, и не столько к Брюсову-поэту, сколько к человеку, так много сделавшему для пропаганды армянской культуры в России. Чувство благородное, слов нет, но в поисках «золота» истины, оно, как говорится, плохой помощник…

Та связанность, которая чувствуется в отношении Л. Мкртчяна к Брюсову, сказалась, по-моему, и на оценке переводческой деятельности Блока. Не скупясь на похвалы, Л. Мкртчян, рассказывая о работе А. Блока, все время избегает как выводов, так и сравнений. А между тем приведенные им же самим факты говорят о том, что метод перевода, избранный Блоком1, был в основе своей антибрюсовским: все необходимое для того, чтобы «разгадать чудо», «запертое» в «темном тереме» иноязычного стихотворения, Блок услышал в его «музыке», угадал в звуковых «жестах» самого стиха, – Брюсову все это стоило «многотрудной» работы…

Разумеется, пример этот не для подражания: чтобы воспользоваться опытом Блока, надо обладать блоковским чутьем, его гениальной интуицией. Но отметите этот факт, на мой взгляд, все-таки надо, как и то, что высота, взятая Блоком, до сих пор недосягаема… Конечно, Л. Мкртчян это чувствует, но сказать об этом прямо и определенно словно бы не решается, а когда без определений не обойтись, прибегает к цитированию… Цитатой (из Веры Звягинцевой) кончается и глава «Работа поэта-переводчика»:

«Мне из всех переводов из Аветика Исаакяна самым пленительным, самым волнующим и самым «исаакяновским» кажется перевод Александра Блока «Караван мой бренчит и плетется…». Бели бы на русском языке было бы только это стихотворение, да еще «Мне грезится: вечер мирен и тих…», то и тогда русский читатель понял бы и полюбил несравненного лирика Исаакяна».

К оценке этой, называя ее высокой и справедливой, присоединяется и Л. Мкртчян. Но уж если быть до конца справедливым по отношению к Блоку, то к сказанному надо добавить, что для русского читателя стихи, «переложенные» Блоком, – не просто самые «исаакяновские»: Брюсов удивил наш «слух» и наш «глаз», Блок сумел тронуть душу, вручив русскому читателю «заповедные ключи» не только к «несравненному Исаакяну», но и к поэтическому сердцу Армении.

Требуют, на мой взгляд, некоторых коррективов и те объяснения, которые дает Л. Мкртчян, пытаясь обосновать «выбор» Блока. (Как известно, Брюсов предложил Блоку перевести Ваана Терьяна, считая, что поэт этот близок ему по духу, Блок же после некоторого колебания – между Кучаком и Исаакяном – выбрал последнего.) По гипотезе, предложенной Л. Мкртчяном, Брюсов ошибся: «Ваан Терьян действительно был близок Блоку.., но Блоку 900-х годов», в 1915 он стоял уже на других путях, «приведших его к «Двенадцати»: уходил от прошлого, перестраивался, старался уловить нарастание народного протеста и, явственно ощущая «шевеление нового», «искал эмоциональных соответствий тому, что еще не мог вполне определить». В этих условиях ранняя лирика Терьяна, – полагает Л. Мкртчян, – не увлекла его, зато «пленили» Кучак и Исаакян, поэты, «тесно» связанные с фольклором.

На мой взгляд, все было сложнее и одновременно – проще. В 1915 году Блок и сам не знал, что стоит на пути к «Двенадцати». Годы эти – 1915 – 1916 – были для него периодом жесточайшего творческого кризиса. В марте 1916 года он записал в дневнике: «Стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать матерьял». И Блок дождался: и вокруг изменилось, и он сам изменился, и в результате этих изменений появились на свет «Двенадцать». Но в 1915 году он писал мало: ведь «стихи писать… не нужно…».

В Японии существует обычай: художник, добившийся известности, но потерявший способность «преодолевать матерьял», меняет имя и начинает все сначала. Блок, взявшись за переводы, совершил нечто подобное: отказался от себя, чтобы спасти себя! В этих условиях Блок, конечно, не мог предпочесть Терьяна, стихи которого по духу так «подходили» его поэзии: переводить их означало продолжать делать все то, что он «слишком умеет… делать». Что же касается Исаакяна, то все объясняет характеристика, данная ему Блоком: «… Такого свежего и непосредственного таланта теперь во всей Европе нет». (Напомним, что «свежестью» и «непосредственностью» примерно в то же время обратил на себя внимание Блока и Сергей Есенин.) Сам Блок считал в 1915 году, что утратил этот «дар» свежести и непосредственности. И все-таки выбрал Исаакяна. Почему? Не для того ли, чтобы переубедить самого себя, самому себе доказать, что он не только «литератор, называющий все по имени», что он не вовсе утратил способность «любить землю и небо» больше, чем «рифмованные и нерифмованные строчки о земле и о небе»?

И вообще тезис, выдвинутый Л. Мкртчяном: «Чем ближе автор, которого переводишь, тем больше имеешь возможности говорить в переводе и от себя, тем легче переводить», – на мой взгляд, совершенно неверен. Эта опасная иллюзия и приводит к тому, что появляются стихи, в которых личность поэта совершенно заслоняется личностью переводчика. К тому же стихотворение, которое так «близко», что кажется «своим», уничтожает главный стимул к переводу – оно уже не может казаться «раньше неизвестной вселенной» (воспользуемся выражением Брюсова), тем «самобытным миром красоты», пожить в котором, именно пожить, а не просто совершить туристическую поездку, и позволяет перевод. Но, разумеется, прежде чем решиться на это «переселение», переводчик должен услышать, как поэт, стихотворение которого он решился переводить, шепнет ему детский пароль Маугли: «Мы одной крови». Это, и только это, может сделать воздух чужого стихотворения родным…

Но это единственное теоретическое положение Л. Мкртчяна, которое кажется мне излишне категоричным, так же как и та поверхностная и размашистая характеристика послевоенной русской поэзии, которую мимоходом формулирует Л. Мкртчян. К счастью, Они существуют в книге как бы сами по себе, как чужеродная примесь.

Оценивая книгу Л. Мкртчяна, нельзя не поставить ему в заслугу и то, что он считает своим личным долгом обратить внимание и русской критики, и русского читателя на работу «невидимок» – поэтов, для которых перевод главное дело жизни, – С. Шервинского, В. Звягинцевой, М. Петровых, Н. Гребнева. Особенно удачны, на мой взгляд, портреты В. Звягинцевой и М. Петровых. И хотя об оригинальных стихах этих поэтов говорится в книге как будто в связи с их переводами и даже с намерением доказать, что работа над переводами стихов не «истощала», а, наоборот, обогатила их собственную «палитру», подход Л. Мкртчяна отнюдь не утилитарен. Точно так же, хотя об армянской поэзии пишется вроде бы только по поводу, в связи с переводами, книга Л. Мкртчяна гораздо шире и богаче, чем специализированный путеводитель для переводчиков. Впрочем, сам Л. Мкртчян рассматривает свою работу прежде всего как пособие и потому особенно подробно пишет о тех поэтах, которым «не повезло» с переводами, – о Туманяне, Чаренце и т. д. И дело тут не в излишней скромности, а в том, что, анализируя «наиболее значительные стихотворные переводы с армянского языка на русский», автор книги, помимо общеэстетических, преследует и очень конкретную цель. Подводя итоги, он пишет: «Я надеялся не только оценить… переводы, но ив какой-то мере способствовать появлению новых переводов. Интерес к уже сделанному всегда должен сочетаться с интересом к тому, что предстоит сделать. И хотя русскими переводчиками армянской поэзии сделано многое, будущим переводчикам с армянского предстоит большая и интересная работа».

Думается, именно этим объясняется и та далеко не академическая горячность, с какой написана заключающая книгу глава «Соответствие подлиннику и некоторые вопросы критики». Ибо главнейшей причиной того, что богатейшая поэзия Армении сравнительно мало известна в России, Л. Мкртчян считает неправильную позицию некоторых армянских критиков, отрицающих за переводчиком право на творчество и требующих от перевода абсолютной «буквальности». Иногда этот педантизм вызван своеобразным эстетическим консерватизмом, нежеланием считаться с тем, что принципы перевода тоже развиваются, иногда – неумением взглянуть на перевод с точки зрения русского читателя, а часто и просто тем, что, прекрасно зная оригинал, критик плохо владеет языком перевода… Но, принимая целиком сторону Л. Мкртчяна в его борьбе за творческий перевод, нельзя не видеть, что в пылу полемики он не всегда заступается только за те стихи, которые стоят его защиты. Я имею в виду прежде всего переведенный Н. Гребневым айрен Кучака «Ловчий сокол я с красным кольцом, ты залетная голубица…» (в подлиннике – куропатка). Но не потому, что так у Кучака и поэтому непременно так должно быть и у Н. Гребнева, и даже не потому, что в результате этой замены разрушено традиционное для армянской поэзии уподобление: девушка-куропатка. В конце концов, перевод обращен к русскому читателю и этой тонкости он может и не ощутить. Но потому только, что по русской поэтической традиции голубь – птица семейная, к тому же нравом кроткая, чистая, что никак не вяжется с характером женщины, к которой обращен айрен:

Не охоться за мною днем.

Будет ночь, я – ночная птица!

Конечно, все это мелочи, но в том-то и дело, что при «наведении»»мостов от народа к народу, от культуры к культуре»»строителям» надо считаться и с мелочами.

  1. На мой взгляд, это именно метод перевода, а не просто «манера вхождения в материал», как полагает Л. Арутюнов, который, рецензируя в «Вопросах литературы» уже упоминавшуюся книгу Л. Мкртчяна «О стихах и переводах», обратил внимание на то, что Л. Мкртчян «не упоминает» о такой «индивидуальной особенности» Блока, как «чисто «музыкальный» дар постижения мира, особенность которого позволила ему раскрыть все (?) тайны поэзии Исаакяна» (1966, М. 12, стр. 206).[]

Цитировать

Марченко, А.М. Скрытое чудо поэзии / А.М. Марченко // Вопросы литературы. - 1969 - №6. - C. 181-184
Копировать