«Сказка о мертвой царевне…»: эволюция пушкинского пророка

Сюжет «Сказки о мертвой царевне…» не оригинален. Хотя В. Пропп пишет, что «источник одной [сказки] (о мертвой царевне) остается неясным»¹, тем не менее «целый ряд ее вариантов приведен в классическом сборнике А. Н. Афанасьева «Народные русские сказки»». Он также отмечает, что «варианты этого сюжета есть и в других сборниках. Так, например, «Великорусские сказки в записях И. А. Худякова» содержат сказку «Падчерица» (№ 45) — вариант «Мертвой царевны». Там красавица надела рубашку и «упала мертвая». Разбойники, ее названные братья, хоронят ее в хрустальном гробу, привязанном серебряными цепями к дубу в лесу»². Кроме того, в собрании сочинений Пушкина приводится пушкинская запись русской народной сказки с немного похожим сюжетом³.

Источники предполагаемых заимствований не ограничиваются русским фольклором. Гриммовская «Белоснежка и семь гномов» стоит на первом месте, так как содержит куда больше перекличек с пушкинским текстом, о чем в свое время писали лингвисты, накликавшие на себя гнев коллег, обвинивших их в космополитизме⁴. Однако для нашего анализа важны не сходные фольклорные элементы, не проблема заимствований, а вопрос отклонения от известных парадигм. Именно различия и дают возможность проследить, куда, по какой нехоженой тропке направляет читателя Пушкин. Ведь не пересказом же существующего сюжета со случайной перетасовкой деталей занимался крупнейший поэт России!

Сказать, что Пушкин всего лишь «перекладывал народные сказки стихами»⁵, означает умалить новаторство сделанного поэтом. В. Непомнящий относил сказки Пушкина к «большому стилю» и подчеркивал, что

мир Пушкина, особенно зрелого, полон священных смыслов, это, вероятно, самый сакральный из всех созданных светской литературой художественных миров — хотя (или, скорее, в силу того, что) качество это ни у кого не реализуется столь молчаливо и в столь — почти сплошь — светском материале. Священные смыслы у Пушкина — это рисунок, не наносимый на готовую ткань, а ткущийся в процессе создания ткани; они сказываются не столько через отдельные элементы, из которых строится художественный мир и которые можно, что называется, потрогать руками, сколько через их связи и архитектонику, в которых — истинная жизнь этого мира как целостного организма⁶.

Обращение к библейской символике в «Сказке о мертвой царевне» ведет к пониманию отдельных образов в контексте целого. Поиск целого предохраняет от представления пушкинской сказки как бессистемного набора образов и символов, напоминающих то то, то се. Никто не спорит, что те или иные детали могут звучать для осведомленного лингвиста отголоском символов, «близких к зафиксированным в ведической литературе — Ригведе, Махабхарате, Брахманах»⁷. Но эти обрывочные параллели не дают целостного видения и остаются на уровне читательских ассоциаций.

Новаторство пушкинской сказки В. Непомнящий видит в интеграции фольклорного и библейского. «Народная сказка порождена языческой эпохой <…> Пушкин — человек совсем другой эпохи, человек христианской культуры <…> над миром царят воля и разум Творца <…> В пушкинских сказках произошло, таким образом, столкновение двух мировоззрений — языческого, создавшего народную сказку, и христианского — пушкинского»⁸. Выделяя христианскую этику как основополагающую в формировании взаимодействия пушкинских персонажей с миром, Непомнящий отмечает, что в «четвертой сказке королевич Елисей ищет Царевну, но никакой борьбы с врагами не ведет»⁹. Да, действительно, борьбы королевич не ведет ни до, ни после. До — поскольку никто ему на роль враждебных сил в связи с пропажей царевны не указывает. После — поскольку царевна могла и не рассказать ему о происках мачехи, как она не рассказала об этом и богатырям. В любом случае факт остается фактом — никто действительно не погибает от руки Елисея, а зло наказывает себя само, не выдержав силы добра.

Однако кроме королевича в сказке действуют еще семь богатырей, и вот о них как раз нельзя сказать, что они «никакой борьбы с врагами» не ведут. Ведут, и довольно активно:

Перед утренней зарею

Братья дружною толпою

Выезжают погулять,

Серых уток пострелять,

Руку правую потешить,

Сорочина в поле спешить,

Иль башку с широких плеч

У татарина отсечь,

Или вытравить из леса

Пятигорского черкеса.

Как же все это согласуется с христианской моделью поведения? По-видимому, непрямолинейно и опосредованно, через промежуточные звенья, ведущие не только к христианским, но и к ветхозаветным аллюзиям. Прежде всего постараемся отыскать ту библейскую парадигму, которая могла бы дать целостное представление об имплицитном пространстве сказки, а затем рассмотрим в ее контексте роль детали¹⁰. За целостный подход ратует и В. Непомнящий, настаивая на том, что пушкинист должен видеть, «как связываются у Пушкина между собой элементы и смыслы, образуя сплошное архитектурно устроенное целое, в каком порядке следуют эти элементы, смыслы и их «сцепления» (Толстой)»¹¹.

Ключом к описанию целостной парадигмы может послужить королевич Елисей, сумевший разбить хрустальный гроб и вернуть к жизни царевну. Кто он? В чем его могущество и почему оно превосходит могущество братьев? Действительно, ни «молитва святая» («И с молитвою святой / С лавки подняли») не помогла им, ни трехдневное чаяние («Ждали три дня, но она / Не восстала ото сна»), идущее не от сказочного, а от христианского сознания (воскресение Христа происходит на третий день), под знаком которого живут и действуют богатыри. Оживить царевну может только королевич Елисей.

Вспомним, что в «Белоснежке…» королевич не играет роли воскресителя: гроб разбивается оттого, что гномы роняют его на землю, когда спускаются с горы. От падения кусочек отравленного яблока выскакивает из горла Белоснежки, и благодаря этой простой физиологии она оживает. Как видим, непосредственная роль королевича в пробуждении Белоснежки сведена на нет. Его любовь способствует благоприятному стечению обстоятельств, но сам он не прилагает волевого усилия к воскрешению возлюбленной. В сказочной вселенной «Белоснежки» правит случай, как это и принято в фольклоре.

У Жуковского другая версия этой сказки. Его царевна пробуждается от поцелуя, как позже и в балете Чайковского «Спящая красавица»:

Вот, чтоб душу насладить,

Чтоб хоть мало утолить

Жадность пламенных очей,

На колени ставши, к ней

Он приблизился лицом:

Распалительным огнем

Жарко рдеющих ланит

И дыханьем уст облит,

Он души не удержал

И ее поцеловал.

Вмиг проснулася она.

В пушкинский замысел поцелуй как волшебное средство пробуждения царевны явно не входил. Требовалось какое-то более сильное, я бы даже сказала, силовое воздействие на смерть. Можно, конечно, предположить, что хрустальный гроб олицетворяет собой девственность, а разбить его означает пробудить женское начало царевны. Скорее всего, в других вариантах этой сказки образ хрустального гроба с девицей внутри содержит в себе такую символику. В контексте же пушкинской сказки девственность царевны имеет духовный смысл и равнозначна целомудрию. Разница в сюжетах Жуковского и Пушкина еще и в том, что Жуковский называет свою поэму-сказку «Спящая царевна», а Пушкин — «Мертвая…». Поэтому о пробуждении женского начала можно говорить только относительно героини Жуковского, а у Пушкина речь идет о воскрешении.

Непосредственным воскресителем царевны и становится королевич Елисей. Со свойственным ему умением прятать главное в подтекст Пушкин почти ничего не сообщает читателю о королевиче — ничего, что могло бы пролить свет на его чудодейственный дар воскрешать из мертвых. Единственное, что остается на поверхности, -это имя королевича. В Ветхом Завете, откуда Пушкин черпал сюжеты, в том числе и сюжет для своего «Пророка»¹², Елисей, чье имя в переводе означает «Бог спасает», появляется в Третьей книге Царств как помазанник пророка Илии: «И сказал ему Господь: пойди обратно своею дорогою чрез пустыню в Дамаск, и когда придешь, то помажь Азаила в царя над Сириею, а Ииуя, сына Намессиина, помажь в царя над Израилем; Елисея же, сына Сафатова, из Авел-Мехолы, помажь в пророка вместо себя; кто убежит от меча Азаилова, того умертвит Ииуй; а кто спасется от меча Ииуева, того умертвит Елисей» (3 Цар 19:15-17).

Елисей перенимает эстафету от Илии после того, как тот возносится на небо в горящей колеснице, и становится самым авторитетным библейским пророком, способным к тому же воскрешать из мертвых. Знал ли Пушкин об этом пророке? Несомненно. Во времена Пушкина основные ветхозаветные пророки были общеизвестны, а сказание о Елисее входило в число паремий, которые читались в Страстную субботу. Будучи при дворе, Пушкин обязан был посещать главнейшие богослужения, и он, несомненно, слышал в Петербурге ежегодно эту паремию Великой субботы. Конечно, параллели с «Белоснежкой» в «Сказке о мертвой царевне…» куда более очевидны, вернее, они на поверхности, но их наличие служит еще одним косвенным доказательством того, что обращение к существующим сюжетам было типично для Пушкина. Сюжет Елисея был ему интересен. Об этом свидетельствует и тот факт, что Пушкин любил и восторженно отзывался о пародийной поэме В. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771), не имеющей, однако, параллелей со сказкой## В письме А.

1. Пропп В. Я. Собрание трудов. М.: Лабиринт, 2000. С. 66. [↩]
2. Назиров Р. Г. Хрустальный гроб: Фольклорно-этнографические истоки одного пушкинского мотива // Фольклор народов России. Фольклорные традиции и фольклорно-литературные связи.  Межвузовский научный сборник. Уфа: Башкирский ун-т, 1992. С. 83.[↩]
3. Пушкин А. С. Записи сказок // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. 3. Л.: Наука, 1975. С. 413. В дальнейшем цитируется по этому изданию.[↩]
4. Об отношении «Сказки о мертвой царевне» к гриммовским сказкам писала Е. Василевская. См.: Василевская Е. К характеристике языка сказок Пушкина // Русский язык в школе. 1936. № 6. См. также: Орлов А. С. Язык русских писателей. М.; Л.: АН СССР, 1948. С. 52-54.[↩]
5. Пропп В. Я. Указ. соч. С. 92.[↩]
6. Непомнящий В. Пушкин. Избранные работы 1960-х — 1990-х гг. В 2 тт. Т. 2. М.: Жизнь и мысль, 2001. С. 422.[↩]
7. Жарникова С. В. Золотая нить. Вологда: Областной научно-методический центр культуры и повышения квалификации, 2003. С. 55.[↩]
8. Непомнящий В. С. «Несколько новых русских сказок» // Непомнящий В. С. Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы. М.: Библиотека «Благовещение», 2009. Цит. по: http://lib. pravmir/library/readbook/434 [↩]
9. Там же. [↩]
10. О методологии холистического подхода см.: Зубарева В. Настоящее и будущее Егорушки. «Степь» в свете позиционного стиля // Вопросы литературы. 2013. № 1. [↩]
11. Непомнящий В. Удерживающий теперь. Феномен Пушкина и исторический жребий России. Предварительные итоги XX века // Новый мир. 1996. № 5.[↩]
12. В Книге пророка Исайи шестикрылый серафим посещает пророка и касается горящим углем его уст: «Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис 6:6).[↩]