Силуэты

Рассказ об этом человеке – моем крест ном в делах литературных – должен начать с нескольких автобиографических обстоятельств, с того, как у меня, репортера тверских газет, никогда всерьез и не задумывавшегося о писательстве, неожиданно родилась повесть.

Это были дни бурного подъема социалистического соревнования. То там, то тут на старых фабриках и заводах нашего пролетарского города начинал бить родничок трудового почина. И мне, в те див заведовавшему промышленным отделом в очень инициативной газете «Пролетарская правда», однажды посчастливилось подсмотреть в кузнице вагоностроительного завода один из таких еще только начинавших бить родничков.

С заводом этим меня связывала старая дружба. Лучший его кузнец, очень почитаемый в нашем городе человек, поразил тогда всех, поставив всесоюзный рекорд поковки вагонных осей. О рекорде этом много тогда писали в газетах. И вот в той же кузнице случилось происшествие, которое всех поразило. Знатный кузнец этот уехал передавать свой опыт на заводы Урала, и заместил его у молота хулиганистый паренек с весьма неважной репутацией. Этот паренек неожидан во для всех, и прежде всего для своих товарищей по кузнечной бригаде, поставил новый, совсем уж небывалый рекорд, опередив своего учителя.

Всех это просто поразило, ибо в те дни все мы были наивно убеждены, что совершать трудовые подвиги могут лишь люди благонравные, достойные во всех отношениях. Что случилось? Как! Почему?

Словом, заинтересованный этим случаем, я засел в кузнице, стал изучать не только производственную, но и психологическую сторону деда и тут неожиданно натолкнулся на драму сильного, неуживчивого, эгоистического характера, который под влиянием доброго коллектива переродился и раскрылся в лучших своих чертах.

Отличный собрал материал. Но беда была в том, что не лез этот материал ни в один, ни в два, ни в три, как говорят газетчики, «подвала». Больше газета отвести для него не могла. Измаявшись над сокращениями, я как бы бросил все написанное в одни котел, замешал. Заменил собственные имена, стер адреса и, освободившись от необходимости точно идти по следам совершившегося, превратил очерки в повесть и назвал ее «Горячий цех».

Привез в Москву в редакцию журнала «Октябрь», много и активно занимавшуюся в те годы трудовой темой. Сдал секретарю, очень молодому, очень серьезному человеку в больших очках с очень черной оправой – Александру Чаковскому. Отнесся он ко мне по-дружески. Рукопись принял. Но предупредил, чтобы скорого ответа я не ждал, ибо после рецензирования он передаст ее заведующему отделом и тот уже вручит ее самому редактору. И доверительно добавил, что без воли редактора в журнале этом ничего не делается, а у того неистребимая страсть лично открывать молодые дарования.

Все оказалось правильным за исключением сроков. Меньше чем через неделю от редактора Федора Ивановича Панферова пришла лаконичная телеграмма: «Повесть заинтересовала тчк Приезжайте любое удобное время тчк Расходы поездки оплачу». Не оплатим, а оплачу. Это меня несколько удивило. И особенно поразило: в любое удобное для меня время.

Нужно ли говорить, что на следующий день я предстал перед Панферовым. Ширококостный, плечистый, с красивым, очень русским лицом, он сидел грузновато, но изящно втиснувшись в кресло. Рукописи перед ним не было, но, как оказалось, он знал ее досконально, помнил имена героев, но памяти точно разбирал главы и тоже но памяти критиковал недостатки, недоделки, критиковал доказательно, ни к чему, однако, не понуждая, ничего не требуя, а как бы размышляя вслух, советуя.

Потребовал принести чай и для себя и для меня. Чай и сушки с маком. Пил вприкуску, чуточку, вероятно, рисуясь это русской манерой чаепития. Я не большой любитель этого напитка, но само присутствие стакана, в котором заманчиво золотела долька лимона, как бы приближало ко мне, автору, делающему первые шаги, этого маститого, широкоизвестного писателя, располагало к беседе.

– Я хочу приготовить вашу повесть поскорее и помочь вам поточнее ее подправить. Отдал рукопись внешнему редактору, а пока он над ней колдует, вы подумайте-ка сами над тем, что я вам сказал.

Что такое «внешний редактор», я тогда не знал. С советами Панферова в основном согласился в отбыл в свой Калинин в самом радужном настроении. Сделав сам что смог, я, сговорившись с журналом, снова прибыл в Москву знакомиться со своим внешним редактором. То, что тот сделал с моей повестью, повергло меня в трепет в гнев. Вся рукопись оказалась исчерканной, ни одной целой главы. Местами из нее были безжалостно выхвачены целые сцены, и, наоборот, на полях повисли пузыри со вставками. Ну нет, с такой хирургией я, разумеется, не мог согласиться. Написал Панферову весьма раздраженную записку, заявив, помнится, что свинья, забравшись в огород не произвела бы в нем больше опустошений, чем этот самый внешний редактор. Положил записку на стол ответственного секретаря в потребовал рукопись обратно.

Очень молодой, очень серьезный человек в больших очках с очень темной оправой, Столь дружески когда-то меня встретивший, охладил мой гнев, резонно заявив, что над повестью редакция с моего согласия начала работать, что публикация запланирована в один из ближайших номеров и что он, разумеется, ие может мне вернуть принятую рукопись без ведома редактора.

– Вы журналист, вы должны это понимать, – поучительно заявил он и опять конфиденциально добавил, что без ведома Федора Ивановича в редакции «Октябрь» и стул с места на место переставить нельзя, а не то что вернуть принятую рукопись.

Потом он позвонил Панферову домой, сказал не без юмора, что вот, мол, тут рядом бушует начинающий автор…

– Федор Иванович просит вас заехать к нему, – сообщил он мне я, положив трубку, солидно поправил свои профессорские очки. Потом написал на бумажке адрес и даже помер автобуса, на котором можно было доехать.

Уже по пути поостыв, листая в автобусе рукопись, я убедился, что внешний редактор не такой уж кровожадный изверг, каким он мае поначалу показался, и что правка, в общем-то, произведена толковая. Словом, перед редактором я предстал успокоенным.

Панферов с женой – немолодой уже женщиной с добрым лицом сельской учительницы – пили чай. Усадили за стол и меня, будто старого знакомого, завернувшего на огонек.

– Вам не слишком крепкий, а то ведь Федор Иванович у вас любит черный, как деготь, круто завариваем.

Никогда ни до, ни после не видел я, чтобы чай пили с таким вкусом, смаком, как за этим столом. Панферов пил стакан за стаканом с блюдечка, откусывая сахар от большого куска. На коленях у него лежало развернутое полотенце, время от времени он отирал им пот и обмахивался.

О рукописи за чаем не было сказано ни слова. Только когда был выпит последний стакан и хозяин, перевернув его, отставил в сторону, положив сверху оставшийся кусочек сахару, он придвинул ко мне кресло.

– Маковский говорит, что вы там в редакции разбушевались. Напрасно. Я вам дал хорошего внешнего редактора. Вы «фарт» Антонины Коптяевой у нас читали?

– Читал.

– Нравится?

– Интересный роман.

– Еще бы!.. Так вот тот же редактор был. А Тихона Семушкина «Чукотку» читали? Нравится?

– Интересно, самобытно. Необыкновенно.

– То-то. А ведь первая его книга. Сам-то он учитель. И опять тот же редактор. Он многих начинающих в литературу подсадил. Все благодарили. Чутье, вкус – дай господи. И сам хорошо пишет. Раз он вас взял редактировать – хороший признак. Стало быть, вы его заинтересовали.

Грузновато, как-то очень значительно ступая в шлепанцах, прошел по комнате, остановился у моего стула.

– Сидите, сидите. У меня, как у петуха, привычка такая ходить. Так вот мое правило: ничего не навязывать автору. Все, что там намазано в рукописи, принимайте как совет. Только как совет. Что не правится – вычеркивайте, что по душе – оставляйте… Только быстро. Вы у меня через номер стоите… Перепечатку оплачу.

Все эти «я», «у меня», «мое правило» и даже это самое «оплачу», так отчетливо прозвучавшие в телеграмме и здесь вот в беседе, в чьих-то других устах звучали бы, вероятно, неприятно, а у Панферова как-то совершенно естественно. Я уже понял, что журнал он считает чем-то глубоко своим, все происходящее в нем воспринимает сердцем, я понятно стало, почему в редакции без его ведома «и стула переставить нельзя».

Когда меня вызвали в Москву читать верстку, Федор Иванович считал меня уже своим человеком. Пригласил в Малый театр на репетицию своей пьесы «Жизнь». Посадил рядом, щедро рекомендовал знакомым, рекомендовал с такими преувеличенно лестными характеристиками, что мне стало даже неудобно.

– Федор Иванович, зачем так?

– Нужно! Вам нужно, не мне. Книге больший тираж дадут.

Спектакль вырисовывался несколько клочковатым, но образы его, знакомые по первым книгам «Брусков» – этой эпопеи крестьянской жизни, -и Кирилл Ждаркин, и Стеша, и сатирически заостренные фигуры противников коллективизации Ильи Плакущева, Егора Чухлява, на сцене получились сочными, во плоти и крови. В целом постановка производила впечатление.

Панферов очень переживал перипетии действия. То в дело вопросительно смотрел на меня.

– Ну как, ничего, доходит?.. А недожали, недожали они эту сцену.

Была там сцена гулянки. Подвыпившие мужики спорят о коллективизации, о чувстве собственности. В ярости спора один из них сдирает резные деревянные наличники с окна и вешает их на шею своему оппоненту:

– На, на, общее так общее.

Эта, несколько натуралистическая, картина произвела на автора особое впечатление: он откровенно плакал.

Когда занавес закрылся в последний раз, спросил, глядя прямо в глаза:

– Впечатляет? Ну? Только искренне. Я искренне ответил:

– Интересно.

– У вас в Калинине хороший театр?

– Очень хороший.

– Рекомендуйте им мою пьесу. Сам приеду читать. И выполнил обещание, приехал.

Прочел пьесу, угостил труппу в лучшем нашем ресторане «Селигер». Всех покорил своим хлебосольством и простотой.

Вместе со своим заместителем по редакции, суровейшим и умнейшим Василием Павловичем Ильенковым, который был при нем, как я уже теперь догадывался, чем-то вроде комиссара, интересно выступил в Педагогическом институте. Потом оба потребовали, чтобы я отвез их на вагонный завод и познакомил с живыми прототипами «Горячего цеха».

Поехали. Сановитый Панферов, в бобровой шапке, в шубе на хорьковом меху с хвостами, во мраке громозвучной знойной кузницы выглядел довольно странно. Однако сразу же нашел с кузнецами общий язык и повел беседу не менее уверенно и умело, чем Ильенков – человек с облаком партийного работника тех дней, в гимнастерке и сапогах, сам работавший когда-то на паровозостроительном заводе и удачно дебютировавший в литературе романом с вполне индустриальным заглавием «Ведущая ось».

Панферов обладал редким даром сходиться с людьми, слушать людей, ври этом вызнавать у них самое главное и интересное.

Прототип положительного героя повести Лузгана, человек, имя которого несколько лет уже не сходило с заводской Доски почета, Федора Ивановича не заинтересовал. А вот озорной, цыгановатый, дерзкий на язык парень, послуживший прототипом Женьки, просто-таки его увлек. По окончании работы они вместе шла в потоке смены – такие оба разные: худой, весь подобранный, нервный, в замасленной стеганке молодой кузнец н писатель в своей шубе и боярской шапке.