«Шума» не будет

Публикуя статьи А. Ланщикова и А. Туркова, редакция продолжает обсуждение проблем современной поэзии, начатое выступлениями В. Кожинова («Вопросы литературы», 1970, N 7) и В. Огнева и Ал. Михайлова («Вопросы литературы», 1970, N 11).

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

Б. Пастернак

Читая статьи Л. Аннинского («Комсомольская правда», 17 октября 1970 года), В. Кожинова, Ал. Михайлова, В. Огнева, можно подумать: поэзия – это единственное, что сохранило путь развития, а все остальное, давно окаменев, приняло свою окончательную форму. Лев Аннинский то ли вселяет надежду, то ли стращает нас новым близким «шумом» в поэзии, когда пишет: «…На рубеже 70-х что-то изменилось, и самоуглубленный Кушнер понял: надо рисковать, надо идти вперед, не сберегать, а тратить энергию… Похоже, что тишина в нашей поэзии кончается». Возможно, «тишина» в нашей поэзии и кончается, только напрасно критик ставит грядущий «шум» в зависимость от желания (воли) только одного человека.

С тех давних пор, как только Л. Аннинский печатно заявил, что «хороших стихов много, поэта – нет!», я непрестанно терзаюсь вопросом? «А кто же пишет эти хорошие стихи?» Правда, Л. Аннинский в предвидении моих, что ли, терзаний бросил тогда мимоходом такую фразу: «Логика бунтовала: как это так – стихи есть, поэта нет…» Но эта фраза ничего не меняет, и, я считаю, у логики были резоны бунтовать, но не ведаю, какие у Аннинского были резоны ее игнорировать. Он весело обрушивал на нас парадокс за парадоксом, видимо, думая, что таким образом можно как-то прояснить суть важных проблем.

«Поэзия разлита в воздухе. Поэта нет», – ликовал Аннинский.

«Кем был Пушкин для эпохи декабристов? Некрасов для шестидесятников? Маяковский для молодых наших отцов?» – вопрошал Аннинский.

«От прошлого столетия остался нам загадочно-прекрасный термин: властитель дум», – констатировал Аннинский.

Оставим пока в покое XIX век и обратим взор к нашему столетию, а то впопыхах чего доброго всю историю литературы уложим в один афоризм. Я нисколько не покушаюсь на авторитет Маяковского, но сбрасывать Есенина со счетов времени наших в ту пору молодых отцов все же как-то не решаюсь. Тем более не собираюсь противопоставлять его Маяковскому, ибо мною руководит совсем иная мысль: просто я хочу сказать, что не следует упрощать историю, а упростив ее на свой лад и вкус, вгонять в мертвые догмы живую современность.

Аннинский тоскует по «властителю дум», по этакой коронованной поэтической особе. Итак, один поэт – один певец. Остальные только перепевают спетое или допевают недопетое.

Мне кажется, Л. Аннинский не совсем здесь уловил дух новой эпохи. В XX веке у нас очень многое перевернулось, и перевернулось весьма внушительно, чтобы все противоречия и тенденции нового времени смогли воплотиться в единой поэтической личности, даже если эта личность и очень сильная. Такая монополизация поэтической власти в столь сложных исторических обстоятельствах мне представляется нежелательной.

Я не стану напоминать Аннинскому, в какую философскую систему он время от времени углубляется (Аннинский человек начитанный – сам поймет), но, должен сказать, верить в его прогнозы я разучился с тех самых пор, как устал ждать «шума» в драматургии, обещанного им лет семь-восемь назад. Это-то и утешает. За самого Аннинского я не беспокоюсь, так как его уникальная способность одновременно «исповедовать» несколько философских систем гарантирует то, что ни одна из них в отдельности ему не угрожает.

Вадим Кожинов, чьи статьи я, равно как и остальные его нынешние оппоненты, всегда читаю с большим интересом, завел на сей раз какой-то вялый разговор, однако и его достало, чтобы не на шутку рассердить Ал. Михайлова и В. Огнева. Однако вместо опровержения каких-то отправных положений кожиновской статьи они с таким энтузиазмом стали обвинять самого Кожинова, что на остальное у них энтузиазма уже не хватило.

Несколько лет назад В. Кожинов в одной из дискуссий обезоружил своих оппонентов приемом, который если и не отличался особой научной добросовестностью, то отличался новизной и неожиданностью. Я имею в виду бездоказательное зачисление Вознесенского и Евтушенко в разряд беллетристов, дескать к творчеству которых нужно применять иные, чем к творчеству поэтов, требования.

Можно как угодно отнестись к тому или иному произведению Передреева или Соколова, Куняева или Кушнера, Евтушенко или Фирсова, Лысцова или Вознесенского, Чухонцева или Чуева, но мы не имеем права «без следствия и суда» (ради точности я умышленно изменил здесь привычный порядок слов) отлучать кого-либо от поэзии. Если мы, критики, под каким угодно предлогом освободим себя от сложного труда анализировать произведения и займемся необременительным трудом группового отлучения, то, боюсь, исчезнет и без тогр пока не очень великая в нас нужда.

Теперь В. Кожинов повторил свой прием, но в повторении прием потерял свои преходящие достоинства, но не потерял, к сожалению, остальных своих качеств. Пока Кожинов «обвинял» – он был неуязвим, но вот как только он стал утверждать в поэзии новые имена (а этого часа, нужно думать, только и ждали), то по его же «методе» имена эти были зачислены в разряд беллетристов (в этом значении употреблялись термины и менее научного звучания), а дело довершил жест наигранного удивления: «А мы-то думали, Кожинов за высокое искусство!..»

В сложившейся ситуации я считаю бесполезным защищать как Евтушенко и Вознесенского, так и тех, кого «выдвигал» Кожинов (между прочим, Огнев так и не рискнул назвать поименно «тех» – понимал, что сразу же выдаст себя с головой).

И второе, от чего я хотел бы себя отлучить. Это от той неожиданной страсти к камеральным наукам, что пробудилась в какой-то мере в Кожинове и в полной – в Аннинском. Последний превратил поэтов прямо-таки в чиновников по казенным имуществам: один ведает департаментом по возрождению интонации философской лирики (точнее, вдвоем – Соколов и Жигулин), другой хлопочет по части накапливания мыслей об историческом прошлом (Сидоров), третий возглавляет ведомство, решающее проблемы, связанные с возвращением на родину «блудных сынов» (Рубцов). Все разделено, разграфлено, предусмотрено: чиновник по «крестьянским» делам, «городским», «интеллектуальным», «мужицким»… Ну, не действительность русской поэзии, а Германия XVIII века, с ее научной регламентацией всей внутренней жизни! И по-моему, если так дело дальше пойдет, то усилиями Аннинского мы получим не скорый «шум», а затяжную «тишину».

Поскольку Кожинова обвиняют в «почвенничестве», то он, видимо чтобы не разочаровывать своих оппонентов (гуманный человек – Кожинов), и не отрывается от «почвы» (что ему Германия!), приводит процесс развития поэзии в соответствие с отечественной действительностью, В начале десятилетия у него одни отвечали за деревню, другие – за город (прямо промышленный и сельскохозяйственный отделы), затем, в середине десятилетия, естественно происходит процесс слияния (все как в жизни!).

Возможно, я и не делал бы этих оговорок, коль скоро меня не заталкивали бы под знамена Кожинова. Не скрою, многие взгляды Кожинова я разделяю, но все-таки не все. И слишком уж неожиданный он человек: изобретет опять какой-нибудь «прием», а потом его же самого при помощи этого «приема» вместе со знаменами и теми, кто под ними окажется, вынесут за пределы литературного бытия. Кожинов в таком случае сможет утешаться хоть собственным «изобретением», а я-то чем стану утешаться? Я за товарищескую солидарность, но не за круговую поруку.

С Ал. Михайловым и В. Огневым расхождения у меня более серьезные и более принципиальные, и на некоторых из них считаю себя обязанным остановиться. Оговорюсь. Спорить с ними мне лично очень трудно: они внесли в традиционную логику столько нового и оригинального, что, по сути дела, теперь в нашем обиходе оказалось сразу две логики.

К примеру, В. Огнев обрушивается на гармонию. «О какой гармонии может идти речь, – очень патетично восклицает он, – если с экранов телевизоров смотрят на нас потрясенные глаза девочки из Сонгми, если радары суетятся, как сумасшедшие (в поисках гармонии, что ли? – А. Л.), если контейнеры с газом опускаются на дно океана, если в мире есть голодные, прокаженные, растлевающие и растлеваемые!»

Сегодня Огнев при помощи радаров и телевизоров обвиняет гармонию. Но заговори завтра о гуманизме… «О каком гуманизме может идти речь, – трубным голосом спросит нас Огнев, – если с экранов телевизоров…» Заговори о народности… «О какой народности может идти речь, если…»

Эта придумка похитрее кожиновской: