Схожесть несхожего

В 70-е годы в украинской литературе явно доминировала проза. Я отнюдь не собираюсь приуменьшать достижений поэзии – сетовать на недостаток талантов или же отказывать поэтическому движению в развитии тенденций, которые отражали изменения в психологии человека под влиянием сложной динамики современной жизни. Для исследователя литературного процесса прошедшего десятилетия поэзия, несомненно, будет во многих отношениях интересным объектом внимания. Если в 60-е годы она постоянно была на передовой линии огня, стремилась прямо и непосредственно выразить новые веяния времени и найти самый тесный контакт с широким читателем, особенно с читателем молодым, то в последующее десятилетие развитие ее пошло вглубь: от обращения одновременно ко всей аудитории поэт начал искать путь к отдельному человеку, требуя от него сосредоточения и раздумий. Круг в значительной мере сузился, зато состав читателей поэзии стал более постоянным.

Когда я говорю о доминировании прозы в современном литературном процессе, то прежде всего имею в виду ее общественный резонанс, интерес к ней со стороны широких кругов читателей, ее влияние на саму атмосферу жизни, на сознание современника. Поэзия, безусловно, имеет своего читателя, она способна проникнуть в такие сферы внутренней жизни человека, которые неподвластны прозе, но все же существуют линии взаимного пересечения поэзии и прозы, которые обусловливают их взаимодействие, притяжение и отталкивание, перекличку и борьбу за сферы влияния.

Можно с достаточным основанием утверждать, что по обозначенным выше параметрам в литературе 60-х годов поэзия не только доминировала, но и в значительной мере влияла на прозу своей лирической стихией. Эта стихия буквально ворвалась в спокойное и невозмутимое течение литературной жизни 40-х – начала 50-х годов, где преобладали роман-эпопея, роман-хроника с разветвленными сюжетными линиями, но вместе с тем – с описательной прямолинейностью, дозировкой положительных и отрицательных качеств персонажей, построением сюжета не в соответствии со сложной и противоречивой действительностью, а в соответствии с отвлеченным идеалом и в связи с этим – разрешением конфликта скорее внешним волевым вмешательством, чем самодвижением характеров.

Лирика изнутри почувствовала новую общественную атмосферу и стремилась ее выразить. Это было прежде всего утверждение социально активной личности. Критика справедливо отмечает, что лирическая струя в литературе была вызвана усилением личностного начала и что этот процесс органически вытекал из атмосферы жизни конца 50-х – начала 60-х годов, способствующей полноте духовного самовыражения человека социалистического общества. «Повышенная активность художественного мышления, – пишет Л. Новиченко, – художественного пересоздания действительности обретала особенное значение как «противоядие» от всякого рода нормативных, нивелирующих тенденций. «Жизнь сердца», эмоциональное переживание событий, так непосредственно раскрываемое лирической прозой, нередко оказывалось значительно более идейным и человечным, чем риторическая дидактика целиком будто бы «жизнеподобных», в действительности же довольно неполноценных в реалистическом понимании произведений» ¹.

Украинская проза уловила и восприняла лирический пафос, особенно сильно и выразительно прозвучавший в стихах молодых тогда поэтов В. Симоненко, И. Драча, В. Коротича, М. Винграновского, Л, Костенко, но подготовленный уже творчеством представителей старшего и среднего поколений (М. Рыльского, А. Малышко, Д. Павлычко). Проза приблизилась вплотную к той грани, где теряются различия между ней и поэзией, новелла стала похожа на стихотворение в прозе, а свободный стих, верлибр – на прозаический лирический этюд. Появляются не только общие для поэзии и прозы экспрессивность и рефлексия, но и общие жанры (этюд, фреска, пастель и др.). Жанр традиционного рассказа с его повествовательностью, равновесием композиционных компонентов уступает место исповедальной новелле с асимметричной композицией, сквозной символической деталью, служащей средством организации сюжета и в то же время носителем художественной идеи. Лирико-новеллистическое начало проникает и в прозу крупных жанров: О. Гончар определяет «Тронку» как роман в новеллах, а Л. Первомайский «Дикий мед» называет балладой.

Круг проблематики лирики поэтической и прозаической тоже во многом родствен: с одной стороны, это вариации мотива космического измерения человеческих дел как следствие освоения космоса (понятие «космос» открывалось в литературе преимущественно на уровне темы), с другой – жизнь внешне неприметного человека, в судьбе которого отразились противоречия и парадоксы времени. Пафос этой лирики гуманистический, благородный: в нем звучит любовь к человеку и боль за него, однако явственно чувствуется и известная абстрактность, лирический герой предстает здесь в гиперболизированном виде: слишком велик масштаб обобщения.

Вскоре становится очевидным, что для литературы недостаточно декларирования высоких гуманистических принципов и лозунгов, что поэты слишком уж тяжелую, непосильную ношу взвалили на плечи своего лирического героя, заставив его нести «безвинную вину» за всю неустроенность мира. Чувство ответственности – реально осознанной, а не только провозглашенной – усиливалось в литературе по мере ее углубления в будничную жизнь, но такого углубления, которое предполагает способность видеть в судьбе конкретного человека часть судьбы народа, а слово осознается как позиция, собственный поступок и соотносится с традициями передового искусства прошлого и настоящего, с эстетическим идеалом.

Да, лиричность в ее прямом выражении стала понемногу угасать, и в литературе постепенно усиливается драматическое начало. Лирическая повесть в прозе – это уже совершенно иное явление, чем лирическая новелла, и не только по жанровым параметрам. Лирическое начало выявляет себя здесь не посредством лирического пафоса, оно пронизывает всю внутреннюю структуру произведения – сюжет, конфликт, определяет тональность повествования. На первом плане здесь проблема внутреннего выбора (повести «Мертвая зона» Е. Гуцало, «Осада» Г. Тютюнника). В поэзии своеобразным эквивалентом лирической повести с ее сложным психологическим драматизмом можно, видимо, считать поэму или притчу (назову для примера притчи Б. Олейника «Ночь масок», «Притчу о принципах», его поэму «Доля»).

С середины 70-х годов в прозе все более утверждается эпичность, особенно полно реализуя себя в романе, охватывающем широкую панораму жизни, сложные переплетения человеческих судеб. Чем вызвана эта тенденция и каковы ее перспективы? Может, пройдя испытание лиризмом, проза снова обрела свой естественный язык – язык романной эпики в противовес различным и, как показал опыт, недальновидным прогнозам об «умирании» романа?

Ю. Андреев, основываясь на статистическом материале, приходит к выводу, что в глазах читателей из всех видов литературы фаворитом номер один был и остается эпический роман, и объясняет это явление следующим образом: «…Крупномасштабность характеров и обстоятельств – вот фундамент народной эстетики, которая идет, может быть, еще от фольклора (Илья Муромец не ювелирными штрихами сделан!) и которая, заметим это, не противоречит, а, наоборот, совпадает с поэтикой прославленных классических произведений» ². Мнение во многом справедливое, но мысль о фундаментальности эпики как наиболее полном выражении эпохи все же несколько односторонняя, поскольку не учитывает динамизма взаимосвязей общественных и внутрилитературных процессов, всей сложности и многослойности их отношений.

Если лирика выразила утверждение роли личности в социалистическом обществе, то эпичность вызвана потребностью раскрыть связь личности с историей, с атмосферой народной жизни, показать единство индивидуального человеческого сознания с коллективным сознанием народа, общества в его социально-историческом движении от прошлого к будущему. В эпическом романе, как отмечает, например, Л. Новиченко, «и общественное поведение, и быт, и психика людей… в большей или меньшей степени (в зависимости от характера изображаемой среды, особенностей сюжета и т. д.) освещены движением самой истории, социальными процессами эпохального значения» ³.

Утверждение эпичности (теперь под влиянием прозы эпическое начало гораздо заметнее выступает и в поэзии, в частности в поэме) является, на мой взгляд, общей тенденцией развития литератур народов СССР и приобретает таким образом черты типологической общности, обусловленные и едиными социально-историческими предпосылками, и непосредственными контактами литератур и отдельных писателей. Но и в первом и во втором случае родственность и общность проявляются на высшем, так сказать, синтезирующем уровне, ибо, как справедливо отмечает М. Храпченко, «литературная типология предполагает… раскрытие общих или сходных тенденций развития как в литературах народов, близких по языку и своим историческим судьбам, так и в литературах народов, которым не присущи эти черты. Но в самых различных типологических обобщениях родственное, общее и сходное характеризуется не в простом отвлечении от индивидуального, частного и не в прямолинейном противопоставлении им, а в их внутренних связях» ⁴.

Обнаружить эти внутренние взаимосвязи, раскрыть единство общего и индивидуального в живом литературном процессе, где все взаимно переплетено, – деле нелегкое. Мы замечаем в первую очередь то, что сразу бросается в глаза, – сходство на уровне тем, мотивов, сюжетов, стилистических или композиционных приемов. Между тем подобная локализация зачастую скорее уводит нас от истины, чем приближает к ней.

Мне кажется, что эпичность (если понимать ее в широком эстетическом плане и не сводить просто к определенным жанровым признакам) объединяет совершенно разные по тематике и стилевым чертам произведения в единый целостный ряд: в то общее и родственное, что в каждой национальной литературе просвечивает различными сторонами и гранями, создавая в совокупности сложное типологическое явление, которое во многом определяет характер развития современного литературного процесса.

Безусловно, важно изучение таких примет общности, когда художественная мысль следует как бы по единому руслу, обнаруживая все новые оттенки и повороты, но все же значительно важнее исследовать то, что не проявляется столь наглядно, найти схожесть несхожего – выявить в каждой литературе то неповторимое, чем обогащает она общий литературный процесс 70-х годов.

Русская деревенская проза, украинский химерный роман, грузинская историческая проза… О каждом из этих явлений современной литературы написано немало, охарактеризованы их главные черты. Каждая из этих тенденций неповторима, отмечена своеобразием, вытекающим из принципов подхода художника к жизненному материалу, национальных традиций и т. д. И все же…

Русские критики справедливо подчеркивают, что не совсем удачный термин «деревенская проза» (коль скоро такой уж утвердился и получил права гражданства) обозначает нечто значительно большее, чем просто сельская тема в прозе. Сетования некоторых писателей на приклеенный им ярлык «деревенщиков» можно воспринять как протест против классификации по внешнему признаку, в то время как автор стремится сказать что-то важное в общесоциальном, нравственном, философском плане.

Подобный упрек находим, в частности, в словах В. Белова в беседе с критиком А. Брагиным, которая сопровождает публикацию документальной повести «Лад» на страницах журнала «Наш современник» (1979, N 10, 12). По теме эта повесть явно «деревенская», своеобразное народоведческое исследование, но по проблематике, по звучанию, по смыслу она явно перерастает свои тематические рамки. С. Залыгин так определяет сквозной мотив «Очерков о народной эстетике» В. Белова: «Лад – это-существование человека в ладу с природой и происходящее непосредственно от природы; лад – это то, что соединяет человека и природу в нечто целое, то, что позволило человеку возникнуть в природе и стать человеком; лад – это существо народной эстетики, существо любой эстетики, если она хочет оставаться сама собой» ⁵.

В «Ладе» находим один из главных мотивов деревенской прозы, состоящий в утверждении неразрывного единства личности и народа, когда внимание к быту есть уже прикосновение к бытию, где отдельная человеческая личность воплощает в себе черты не только своей непосредственной среды, своего окружения, но и предыдущих поколений. В эпике деревенской прозы приметы времени предстают и как крона разветвленного генеалогического древа жизни, древа познания, живительными соками которого она постоянно питается

Русская проза о деревне обеспокоена тем, чтобы в наше стремительное время научно-технического прогресса не растерять ценностей, унаследованных нами от отцов и дедов. В ней, этой прозе, справедливо отмечает Е. Сидоров в связи с повестью В. Распутина «Прощание с Матёрой», сильно звучит тревога по поводу того, что «вместе с новым, стремительно входящим в жизнь, из нее уходит порой нечто важное, невосполнимое для души крестьянина, для устойчивого кодекса народной этики, без чего может похолодать и в светлом будущем нашем» ⁶.

Речь не о том, чтобы, проблематику деревенской прозы сводить к какому-то единому знаменателю. Она, проза эта, многоплановая, и в центре ее внимания стоит человек на острие стремительной социально-исторической перестройки жизни, ведущей за собой перестройку и человеческих отношений, и психологии. Но устремляясь вперед, в мир манящей неизвестности, человек должен непременно оглядываться назад (как оглядывается герой народных сказок, несмотря на все предостережения): не забыто ли там что-то важное, без чего нельзя будет обойтись? Боль потери не всегда уравновешивается радостью от приобретенного нового, особенно если потеря безвозвратная. «Лад» В. Белова – это исследование наподобие тех, где авторы воссоздают архитектуру, одежду, ремесла прошлого по архивным материалам. «Архивом» для писателя была память односельчан, рассказы знакомых, даже собственная память. Материал достоверный, но очень непрочный, кратковременный материал. Если бы автор не дал своему произведению определение «очерки о народной эстетике», можно было бы, пожалуй, воспринять книгу как этнографическое исследование. Но тут перекинут мостик из этнографии в социально-нравственную плоскость. И на первый план выступает уже проблема гармонии человека и природы, личности и коллектива, выступает проблема, очерченная древним колоритным и выразительным словом «лад». И хотя далеко не во всем можно и нужно ориентироваться на древний «лад», как много в нем полезного и поучительного для современного человека!

Очень важно осознать это полезное и поучительное, уловить его в живой атмосфере жизни: книга В. Белова глубоко взволновала читателей отнюдь не случайно, здесь выразилась определенная общественная потребность. Когда читаешь «Лад», невольно вспоминается повесть украинского писателя Степана Пушика «Перо Золотой Птицы», напечатанная в 1976 году на страницах журнала «Жовтень», а затем вышедшая отдельным изданием («Карпати», Ужгород, 1978). Повесть эта во многом перекликается с «Ладом», особенно философской идеей единства природного цикла, «времен года» и жизни человека в согласии с календарем природы. «Перо Золотой Птицы» сосредоточивает внимание на «этикете», пронизывающем все стороны личной и общественной жизни карпатского гуцула, определяет нормы поведения в тех или иных обстоятельствах и, в общем, выявляет высокий уровень народных понятий о чести, достоинстве, благородстве, долге. Это своеобразный кодекс норм, регулирующий поступок в той или иной ситуации, предписывающий делать так, а не иначе, чтобы было как надлежит, как положено, чтобы не потерять лица.

С. Пушик ставил своей целью не просто записать сложившиеся, традиционные представления, предписания и создать таким образом беллетризированный вариант этнографической штудии. Записи древнего этнографического материала даются на фоне той обстановки, в которой он был зафиксирован, и благодаря этому в повести возникает ощущение дистанции между содержанием услышанного и непосредственной жизненной реальностью, эмоциональным климатом сегодняшнего дня. Собственно, не только дистанции, но и оппозиции, противостояния, столкновения поэзии фольклорного представления, мифа и прозы реальности. Юмористична и в то же время по-своему драматична, например, сцена, где традиционное колдовское заклинание пули проходит проверку реальными обстоятельствами: «заколдованная» пуля все-таки вылетает из ствола охотничьего ружья, а ведь тот, кто ее «заколдовал», в наивном и простодушном бесстрашии подставлял под нее свою грудь. Ну, конечно, для проверки «колдовства» целились не в него, а в тайком подвешенную в качестве мишени котомку на еловом суку. Что и говорить, древние заклинания и колдовство теряют свою силу и свое действие. Но все-таки…

Літаки у нас, не коні все це правда, все це так. Давши крила літакові, збережім свої казкові, навіть сівши у літак, — как пишет Петро Скунц. Что же из этих сказочных крыльев остается нам? Процитирую заключительные строки повести С. Пушика: «Когда я пахал, я знал, что буду сеять и собирать… Когда хорошо сохранено стадо овец, счастливы и радостны пастухи… Мокли они, мерзли, но сохранили скот. Им приятно слушать такие вот слова:

– Все благодарим вас, что вы стерегли овец, желаем вам пасти их на следующий год…

Нерадивым пастухам желают:

– Чтобы вы на тот год собак пасли!..

Там, на горном пастбище, в осенний день терпеливо ждет одинокий старший чабан, чтобы догорел и потух пастуший костер. Догорел…

Чабан не подметает пепла, потому что хочет вернуться на свою высокую полонину на следующий год, чтобы подмести ее весной и разжечь там новый костер.

– Будьте здоровы до весны! Весной снова сюда придем! – разговаривает-прощается он с пастушьим жильем.

Мне кажется, что слышит этот голос самолет, из дальних земель пролетающий над полониной».

«Лад» и «Перо Золотой Птицы» роднит основной их мотив. Авторы ставят своей задачей не создание энного варианта исследования о народном быте, развитии народных промыслов, легендах и преданиях (о Гуцульщине подобных исследований, даже фундаментальных, насчитывается уже немало), они стремятся сосредоточить внимание на народной этике, мировоззрении народа, в частности и художественном мировоззрении, сложившемся в процессе трудовой деятельности, – в «Ладе» совсем не случайно уточнение: «очерки о народной эстетике».

Нередко бывает, что та или иная стилевая тенденция почти одновременно появляется в разных национальных литературах, но в одной она может положить начало целому течению, в другой же остается лишь эпизодом (пускай иногда даже ярким) литературного процесса. Так, например, в 1965 году на Украине появился роман Ивана Чендея «Птицы покидают гнезда», в котором факт переселения крестьянской семьи в связи со строительством гидроэлектростанции на горной речке дал возможность писателю поставить проблему сложной и мучительной перестройки психологии крестьянина в связи с коренной перестройкой условий жизни. Герою романа Михаилу Пригаре приходилось обрывать, будто пуповину, привязанность к родным местам, обжитым предками, к своей хате, где каждая вещь не только имеет свое предназначение, но и свидетельствует об исторической судьбе края, о жизни отцов и дедов, их представлениях. Роман «Птицы покидают гнезда» в значительной мере предвосхитил то, что немного позже получило широкое развитие в русской деревенской прозе, в украинской же не распространилось. Кого винить в этом – критику? Г. Сивоконь (кстати, в свое время, пожалуй, наиболее обстоятельно проанализировавший роман И. Чендея⁷) сегодня прямо так и пишет: «Не только название этого романа предвосхищает литературный мотив, так сказать, прощания с Матёрой. Еще в начале 60-х годов писатель, пусть на несколько своеобычном материале, коснулся тех проблем, которые позже широко вошли в сферу литературных забот. Но поиски его в этом направлении натолкнулись на преграды, а критика не сумела помочь автору, почти не поддерживала его, скорее наоборот – охотнее упрекала и выискивала грехи» ## Григорий Сивоконь, Слагаемые диалога…, «Литературное обозрение».

1. Леонід Новиченко, Життя як діяння, «Дніпро», Киев, 1974, стр. 57.[↩]
2. Юрий Андреев, В поисках закономерностей, «Советский писатель», Л. 1978, стр. 384.[↩]
3. Л. М. Новиченко, Український радянський роман, «Наукова думка», Киев. 1976, стр. 4.[↩]
4. М. Б. Храпченко, Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы, изд. 2-е, «Советский писатель», М. 1972, стр. 247.[↩]
5. »Правда», 10 марта 1980 года. [↩]
6. Евгений Сидоров, На пути к синтезу, «Современник», М. 1979, стр. 134.[↩]
7. См.: Григорій Сивокінь, Друге прочитання, «Радянський письменник», Киев, 1972, стр. 20 – 28.[↩]