«Шевченковский текст» Ивана Дзюбы

…А начинал он совсем не с классики, начинал с горячей, наисовременнейшей современности.

Уже своими первыми, студенческими (с 1952 года) критическими выступлениями в печати, посвященными самым острым, самым дискуссионным фактам и явлениям текущего литературного процесса, затем последующими, уже более основательными статьями, полемической книгой «»Обыкновенный человек» или мещанин?» (1959), Иван Дзюба вошел… нет, не вошел — ворвался, вторгся в тогдашний украинский литературный мейнстрим как возмутитель спокойствия, как enfant terrible, как критик в собственном, изначальном, буквальном смысле этого слова.

Помню республиканское совешание молодых критиков 1957 года (где мы с ним и познакомились) — даже на общем фоне пробуждающегося в ту пору на Украине молодежного нонконформизма и радикалистских настроений Дзюба выделялся как яркая, самостоятельная, уже сложившаяся творческая личность, способная в своих критических оценках и выводах пойти против течения, наперекор общепринятым нормам, официальным установкам, догматическим канонам — как идеологическим, так и эстетическим. И хотя на первых порах, надо признать, молодому критику подчас самому приходилось в собственном сознании преодолевать рудименты ранних идейно-эстетических иллюзий, пропагандистской обработки школьных и студенческих лет, элементы скованности жесткими рамками «правил игры», навязанными тоталитарной системой (а многие ли из нас, его ровесников, этого избежали?), — это были, так сказать, не полностью отсеявшиеся, еще царапающие острыми краями крупицы; доминировала же, — подчеркну — и безусловно доминировала, своя, ни у кого не заимствованная и никем не навязанная, совершенно свободная мысль, своя, ни от кого не зависящая позиция. Это в выступлениях молодого Дзюбы импонировало прежде всего. Как импонировали гражданский темперамент, дефицитные для того времени креативность мышления и смелость суждений, воинственное, бескомпромиссное неприятие нормативной узости, провинциализма мыслей и вкусов, заскорузлости взглядов на жизнь и литературу, конъюнктурщины любого толка, схематизма и серости, литературного и политического «малороссийства». Основанные на глубинной традиции европейского и национального интеллектуализма, широкой эрудиции и крепкой научной почве творчески освоенного потебнианства, проникнутые духом полемичности, свободы, сопротивления компартийному давлению и все более и более наглеющей цензуре, публикации и выступления Дзюбы вызывали раздражение и гнев властных инстанций и подвластных им органов печати, а также консервативных сил в литературной среде. Зато они стремительно завоевали симпатии и поддержку прогрессивно настроенной, национально сознательной интеллигенции, студенчества, широкой читательской общественности и определили репутацию Дзюбы как одного из ведущих деятелей и признанного интеллектуального лидера украинского шестидесятничества. Вчерашний андеграунд обернулся «новым мейнстримом», влиятельным и сильным, и с этим система уже не могла ничего поделать…

Огромный общественный резонанс на Украине и далеко за ее пределами получил научно-публицистический труд Дзюбы «Интернационализм или русификация?» (1965), где была подвергнута сокрушительной и при этом основательной, аргументированной критике имперская национальная политика и практическая деятельность КПСС, направленные на нивелирование национальной идентичности народов СССР (украинского едва ли не в наибольшей степени — по причинам геополитическим, экономическим и, если угодно, ментально-историческим), их принудительную русификацию. Работа подверглась зубодробительной партийной критике и проскрипции, она вышла в свет лишь в «самиздате» и за рубежом (в Украине впервые в 1990 году), на автора обрушились политические преследования, в 1973 году он был репрессирован за «антисоветскую деятельность», реабилитирован уже в 1991 году.

В этом до предела актуализированном контексте, в кипящей магме литературно-политических страстей шевченковская тема еще только подспудно зрела в душе и сознании молодого критика. Детские впечатления (об атмосфере органичного и столь характерного для абсолютного большинства украинских семей «культа Шевченко», в которой он рос, Дзюба вспоминает в своей документально-мемуарной прозе) — эти впечатления постепенно переплавлялись во «взрослые» размышления, в потребность нового прочтения, в новое понимание хрестоматийных текстов, шел процесс перехода от прежнего «незаметного и несознательного» восприятия творчества Шевченко как канона — к осознанию его как живого факта современной духовной жизни нации.

Свидетельством этого перехода стало уже первое публичное «прикосновение» критика к шевченковской теме — статья «От молитв к думам» (1961). В публицистическом, злободневном плане это была реакция на шумную официозную кампанию в связи со столетней годовщиной со дня смерти Шевченко, на многочисленные «манифестации» тех украинских советских поэтов, которые старались воспользоваться «датой», чтобы — с бόльшим или меньшим правом, а то и вовсе «явочным порядком», — вписать свое имя в заветный список преемников великого Кобзаря. Но был у этой статьи другой план, сущностно, с научной и этической точек зрения главный, нацеленный в будущее: автором декларировался и утверждался тезис о безусловном приоритете в шевченковской теме аналитической мысли, а не молитвенного экстаза и «бездумного забалтывания», реалий, а не ходячих мифов и школярских стереотипов, взвешенной оценки и сосредоточенного «думанья», а не напыщенного псевдопатриотического славословия и политических спекуляций. «Чтобы мы не столько молились на Тараса, потому что это ему «все равно», сколько думали о нем»¹.

Этот, отнюдь не доминировавший в тогдашнем шевченковедении, как и в советских гуманитарных науках в целом, лишь кое-где пробивавшийся принцип «думанья» («трезводуманья», как уточнит Дзюба позднее), то есть углубленного анализа, свободного от конъюнктурной шелухи и риторической пены, — именно этот принцип определил духовную и методологическую константу всех последующих шевченковедческих работ Дзюбы.

* * *

Одна из самых характерных черт Дзюбы-ученого — широчайший (во «франковском» духе) диапазон его литературных и научных интересов и объектов исследования: украинская литература в ее прошлом и в новейшее время; литературы других народов России и СССР, среди них — на особом месте — литература русская, исторически теснейшим образом, так или иначе (как в позитивном, так и в контровертивном аспектах) связанная с украинской; славянский поликультурный ареал; европейский и мировой литературный процесс; украинские кинематограф, живопись, фольклор; эстетика, теория литературы, методология литературоведческого анализа, в том числе новейшие западные концепции и школы; культурология, культурная политика, теоретические и практические вопросы культурного строительства; злободневная публицистика. И парадигмальная тема всей научной и литературно-критической деятельности — украинский язык в его прошлом и настоящем, процессы его бытования и функционирования в условиях империй, тенденции и перспективы развития, распространения в мире, в том числе — увы — в самой Украине. Судьба гонимого на протяжении веков родного слова, эта давняя и нынешняя национальная драма (если воспользоваться выражением Панаса Мирного, «лихо давнє й сьогочасне»), всегда была и остается сегодня для Дзюбы неотступной, жгучей историософской, социолингвистической, политической, духовно-культурной проблемой и вместе с тем глубоко интимной душевной болью.

В этом поистине энциклопедическом по масштабности контексте труды Дзюбы о Тарасе Шевченко, его творческом наследии, жизненной судьбе, о его личности занимают особое место — не в количественном отношении, а по своей смысловой значимости и духовной насыщенности. Синтезировав в «отшлифованном» временем и обогащенном опытом виде главные научные идеи Дзюбы, его мировоззренческие, этические, методологические принципы, эстетические взгляды, эти труды стали вершинным достижением, кульминационным пунктом всей более чем полувековой деятельности ученого. Взятые в совокупности, точнее — в целостном единстве, они складываются в достоверный и достаточно полный портрет Шевченко, а в известном смысле, опосредованно, также своего рода «автопортрет» Ивана Дзюбы как исследователя и как личности, выражая суть и характерные черты его таланта, мышления, стиля, поразительной работоспособности, то есть того своеобразного и значительного явления в духовном и общественном развитии в Украине (да и только ли в ней?) последнего полувека, которое в интеллектуальной и культурной среде уже определено формулой «феномен Дзюбы». Если Тараса Шевченко, как заметил однажды Дзюба, мы «понимаем настолько, насколько понимаем себя, свое время и Украину»², то можем с полным правом сказать, что самого Дзюбу — ученого, литератора, общественного деятеля, человека — мы понимаем настолько, насколько он понимает Шевченко, насколько глубоко и полно постигает — через Шевченко — прошлое и свою эпоху, историческую и современную Украину.

«На вечном пути к Шевченко» — так называется одна из статей Дзюбы (2001), написанная (в соавторстве с Н. Жулинским) как предисловие к Полному академическому собранию сочинений Т. Шевченко в двенадцати томах. В этой «формуле пути» заключен не только символический, общезначимый, но и сугубо конкретный, личный смысл, определяющий вектор движения исследователя к постижению Шевченко. Вырисовывается череда вех, отмечающих этапы полувекового процесса расширения границ познания исследуемого объекта, наращивания научного потенциала, пересмотра или, напротив, утверждения старых принципов и поиска новых решений.

Бросим беглый взгляд на эти вехи.

Цикл компаративистских штудий — «Шевченко и Петефи» (1964, 1965), «Шевченко и Хомяков» (1984, 1985; издана отдельной монографией под названием «У всякого своя доля. Эпизод из отношений Шевченко с славянофилами. Литературно-критический очерк»), «Шевченко и Шиллер: визия идеального состояния общества» (1996), «Шевченко и Виктор Гюго» (1967, 1968), «Шевченко и Словацкий» (1959, 2000), где творчество украинского поэта осмысливается в контексте диалога, точнее, полилога культур, в сравнительном плане (то в со-, то в противопоставлении), как яркая страница многообразной и целостной духовной жизни славянского мира, шире — модерной Европы XIX века, а сам поэт как знаковая, интегральная фигура, художник европейского масштаба.

Теоретико-публицистическое эссе «Шевченко вовеки насущный» (1982) — своего рода предварительный конспект (по крайней мере, так прочитывается этот текст сегодня), сжатый набросок основополагающих идей двух будущих итоговых монографий. С ним же коррелируют упоминавшаяся статья «На вечном пути к Шевченко» и развернутое предисловие к подготавливаемой украинскими шевченковедами «Шевченковской Энциклопедии».

Историко-литературный и исторический очерк «»Нам только сакля очи колет…» («Кавказ» Шевченко на фоне непреходящего прошлого)» (1986), образец своего рода метажанра, в котором органически сплавлены анализ сугубо исторический с историко-литературным, академическая основательность с публицистикой, с голосом гражданской совести. Поэма Шевченко, прочитанная глазами современного интеллектуала-гуманиста, обретает новую актуальность, резонируя в очередной — за два столетия — кавказской драме.

«Универсальные мотивы в поэзии Шевченко» (1996) — философско-эстетическое размышление над сложнейшей диалектикой индивидуального, национального и общечеловеческого, универсального в искусстве, анализ идеотворческой роли базовых для поэзии Шевченко универсалий, в частности таких, как «слава» и «воля», относящихся к числу наиболее часто им употребляемых.

Острополемические работы «Аллергия на Шевченко» (2000) и «Шевченкофобия в современной Украине» (2006), где в полную силу раскрылось дарование Дзюбы — публициста-сатирика, беспощадного бичевателя цинизма, бездуховности, «малороссийского» холуйства во всех его отвратительных проявлениях и обликах. В этом же ключе написана недавняя книга автора «Нагнетание мрака: от черносотенцев начала ХХ века до украинофобов начала века XXI» (2011), где антишевченковский лейтмотив дня сегодняшнего органично вплетен в столетнюю историю имперского шовинизма.

Итак, перед нами разворачивается многолетний процесс наращивания Дзюбой своего шевченковедческого потенциала, поэтапного и целеустремленного движения к синтезу, к охвату и постижению разностороннего гения Шевченко, его наследия как фундаментальной, «вовеки насущной» ценности национального бытия, одной из опорных составляющих системы духовного жизнеобеспечения нации. Таким синтетическим, обобщающим трудом стала шевченковедческая дилогия Дзюбы — монографии «Тарас Шевченко» (2005) и «Тарас Шевченко. Жизнь и творчество» (2008), взаимодополняющие, местами и повторяющие друг друга, но что важно — коррелирующие между собою по принципу органического сочетания аналитической и научно-биографической составляющих. В обеих монографиях поэтический и нравственный облик художника, его психологический портрет, жизненная драма, духовная и творческая эволюция представлены во всей многомерности, полноте и целостности, при этом — без малейшего намека на стремление автора обойти реальные противоречия реальной личности и реального процесса, дать в упрощенном варианте нелинеарное движение живого развития. «Шевченко, как и каждый гений, — пишет автор, — весь — бесконечное и непрерывное сплетение самоотрицаний и самоутверждений, но его отрицание никогда не было простым отказом от прошлого, а утверждение — простой заменой его новым. Это был сложный процесс углубления, обогащения, преобразования предыдущих понятий и их активного вхождения в последующие, проверка прежних представлений и идеалов новыми, основанными на большем знании, их борение и взаимное оплодотворение — тяжелая, органическая и безостановочная работа возвышения духа»³.

Соответственно многомерна и многосложна структура каждого (и взятых вместе) из названных выше двух трудов. При всех различиях в организации материала обоим присущи общие структурные особенности — разнообразие, порой изменчивость ракурсов, аспектов, «пунктов наблюдения», внутренняя «полижанровость» текстов, богатство методологического арсенала, аналитического инструментария. Размеренное течение биографического повествования, расчитанного на широкого читателя, перемежается с выраженно профессиональным герменевтическим анализом поэтического текста, ссылки на документальные и мемуарные материалы, на работы предшественников — с авторскими комментариями и размышлениями; психологический, подчас с элементами психоанализа, этюд сменяется полемическим пассажем, развернутый экскурс в историю — наисовременнейший, вплоть до «злобы дня», современностью; античная философия и полузабытые (а не так давно нормативно обязательные, в данном же случае, у Дзюбы, как правило, функцонально уместные) ссылки на основателей марксизма и его апологетов; социология и религиоведение, идеология и «чистая» поэтика, статистика и текстология, пристальное внимание к высоким взлетам духа художника и житейским будням человека…⁴

Развернутая на диахроническом уровне совокупность, или сумма, шевченковедческих трудов Дзюбы предстает как расположенный на оси времени дискретный ряд разных по жанру, проблематике, масштабам охвата и «оптике» рассмотрения исследований, чем прочерчивается вектор мысли ученого, консеквентного и целенаправленного (во всяком случае, это отчетливо видно у Дзюбы) движения к накоплению фактов, идей, обобщений, опыта. Обозначим эту динамическую совокупность как шевченкиану Ивана Дзюбы.

Иначе тот же ряд выглядит в синхроническом срезе: здесь перед нами не дискретное, протяженное во времени множество, а структурно-смысловая целостность, не сумма, а система авторских «высказываний» (в системном анализе данным термином могут определяться различные понятия — нарратив, анализ, интерпретация, обобщение и др.), причем все они объединены общим семантическим полем. В этом случае мы имеем дело с шевченковским текстом Ивана Дзюбы.

Как таковой, то есть именно как «текст», он структурирован на основе двух доминантных для Дзюбы-шевченковеда методологических принципов. Один из них — контекстуальность.

Во вступлениях к обеим монографиям, приводя расхожую и безусловно бесспорную мысль о непреходящем современном значении шевченковского наследия, Дзюба дополняет, корректирует, по сути обновляет ее, настойчиво (дважды) напоминая о другой стороне проблемы — необходимости «встречного» процесса, включения сегодняшнего читателя в контекст шевченковской эпохи, в тогдашнюю современность: «Шевченко <…> приходит в наше время. Но и мы должны идти в его время. Только так между нами и ним будет углубляться взаимопонимание». И немного ниже: «Надо знать его жизнь, его время, его окружение, [тогдашнее] положение Украины, России, мира»⁵. Такое знание контекста, опора на него составляет основу исторического мышления, а оно, убежден Дзюба, есть обязательная предпосылка адекватного понимания Шевченко, его «не отдельно (курсив мой. — Ю. Б.) взятых жизни и творчества», — если позволить себе воспользоваться формулой названия мемуарно-автобиографической повести самого Дзюбы…## См.: Дзюба І. Не окремо взяте життя. Спогади і роздуми на фінішній прямій. Документальна повість // Київ.

1. Дзюба І. З криниці літ. У 3 тт. Т. I. Київ: Києво-Могилянська академія, 2006. C. 444. «Все равно» — это реминисценция, отсылающая к стихотворению Шевченко «Мне, право, все равно, я буду…»; в нем поэт говорит о своем безразличии к прижизненной и посмертной славе, к памяти и «молитвам» о себе будущих поколений: «Мне все равно, молиться будет / Тот сын иль нет…», одно-единственное ему «не все равно» — судьба Украины. [↩]
2. Дзюба І. Тарас Шевченко. Життя і творчість. Київ: Києво-Могилянська академія, 2008. С. 5. [↩]
3. Дзюба І. Тарас Шевченко. Життя і творчість. С. 693.[↩]
4. Шевченковская дилогия, другие накопленные ученым за десятилетия материалы и, главное, сложившиеся на их фундаменте концепции легли в основу написанного И. Дзюбой IV тома (он целиком посвящен Шевченко) десятитомной «Истории украинской литературы», работа над которой ведется в Институте литературы НАН Украины.[↩]
5. Дзюба І. Тарас Шевченко. Київ: Альтернативи, 2005. С. 8, 13; Дзюба І. Тарас Шевченко. Життя і творчість. С. 6, 10.[↩]