«Шерри-бренди» В. Шаламова: редакции первых зарубежных изданий

Рассказ по каждой детали, по каждому слову — поразительный. Это точность, в миллион раз более точная, чем любая математическая формула. Точность эта создает неистовой глубины музыку понятий и смыслов, которая звучит во славу жизни. Ваш труд углубляется и уходит с поверхности жизни в самые ее глубины.

Н. Мандельштам — В. Шаламову
2 сентября 1965 года

В письме Ирине Сиротинской Варлам Шаламов писал:

Рассказ «Шерри-бренди» не является рассказом о Мандельштаме. Он просто написан ради Мандельштама, это рассказ о самом себе. При абсолютно достоверной документальности каждого моего рассказа я всегда имел в виду, что для художника, для автора самое главное — это возможность высказаться — дать свободный мозг тому потоку. Сам автор — свидетель, любым словом, любым своим поворотом души он дает окончательную формулу, приговор [Шаламов 2005b: 486].

Первоначальное название рассказа — «Смерть поэта» [Соловьев 2015]. В эссе «О прозе» Шаламов зафиксировал обстоятельства его написания:

Рассказ написан сразу по возвращении моем с Колымы в 1954 году в Решетникове Калининской области, где я писал день и ночь, стараясь закрепить что-то самое важное, оставить свидетельство, крест поставить на могиле, не допустить, чтобы было скрыто имя, которое мне дорого всю жизнь, чтобы отметить ту смерть, которая не может быть прощена и забыта [Шаламов 2005а: 150].

Шаламов читал рассказ на первом вечере памяти Осипа Мандельштама 13 мая 1965-го (на механико-математическом факультете МГУ) в присутствии Надежды Яковлевны Мандельштам. Согласно стенограмме выступления, он говорил:

Я прочитаю рассказ «Шерри-бренди», написал его лет 12 тому назад на Колыме. Очень торопился поставить какие-то меты, зарубки. Потом вернулся в Москву и увидел, что почти в каждом доме есть стихи Мандельштама. Его не забыли, я мог бы и не торопиться. Но менять рассказ не стал [Шаламов 2001: 312].

«Шерри-бренди» — пронзительный рассказ из первого цикла «Колымских рассказов» об умирающем поэте в пересыльной тюрьме, о пограничном состоянии между жизнью и смертью, которое так хорошо знал сам Шаламов. Ярчайший пример «двойничества», когда автор и герой практически сливаются: «Создание двойника — Мандельштама — позволяет Шаламову описать свою собственную смерть и в то же время воздвигнуть надгробный памятник поэту» [Юргенсон 2005: 333].

Поводом к замыслу произведения послужил рассказ, переданный Шаламову врачом Н. Савоевой¹. Окончив в Москве медицинский институт (1940), она отправилась на Колыму в качестве вольнонаемного врача-хирурга. О смерти Мандельштама ей рассказала повариха, которой Савоева помогала в пересыльном лагере «Вторая речка» под Владивостоком в ожидании парохода в бухту Нагаево. Эту историю она и пересказала Шаламову при встрече с ним в больнице Севлага на «Бели­чьей» в 1944 году [Савоева 1996: 10–11].

Сведения о последних днях Мандельштама в то время и позднее были крайне разноречивы. Павел Нерлер собрал архивные материалы в книге «Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений». Согласно официальному свидетельству, Мандельштам умер 27 декабря 1938 года от паралича сердца и артериосклероза [Нерлер 2010]. Произошло это в пересыльном лагере под Владивостоком. Шаламов не раз говорил, что завидовал Мандельштаму, не попавшему на Колыму [Юргенсон 2005].

Тема «Шаламов и Мандельштам» отражена во многих работах. Сам Варлам Тихонович к «мандельштамистам» себя не относил. 25 июня 1967 года он писал И. Сиротинской:

В прошлом году я выступал на вечере Мандельштама. Выступал не потому, что я футболист, перешедший из команды «Динамо» в команду «Спартак», а потому что Мандельштам — великий русский поэт, потому что он умер на Колыме, а вовсе не потому, что я мандельштамист или пастернакист [Шаламов 2005b: 457].

Рассказ «Шерри-бренди» открыл четвертую подборку Шаламова в русскоязычном «Новом журнале» (№ 91), который в Нью-Йорке издавал Роман Гуль. Авторское право журнал оставил за собой: Copyright by the New Review, 1968. Примечание традиционно гласило:

Мы продолжаем печатание «Колымских рассказов» В. Т. Шаламова (см. кн. 85, 86 и 89), поэта и прозаика, проведшего в концлагерях около 20 лет. Мы печатаем эту рукопись без ведома и согласия автора, в чем приносим ему извинения. Рукопись получена нами с оказией из СССР (прим. ред.) [Шаламов 1968: 5].

Шаламовскую рукопись из СССР в 1966 году вывез профессор Принстонского университета Кларенс Браун. Позднее в интервью Джону Глэду Гуль рассказывал, что тогда он Шаламова-прозаика не знал: «Я когда-то читал его стихи, но особого моего внимания они не привлекли» [Глэд 1991: 47]. 15 сентября 1966 года Гуль в письме Брауну выражал энтузиазм по поводу привезенной рукописи, говорил о возможности ее публикации в «Новом журнале», предлагал встретиться. В письме от 29 сентября Роман Борисович извещал о возвращении рукописи (по-видимому, уже переснятой) и делился соображениями (здесь и далее оставляю написание авторским. — Л. Е.):

<З>аказным пакетом отправляю Вам манускрипт «Колымских рассказов». Я прочел еще не все. В ближайшем (декабрьском) номере Н<ового> Ж<урнала> я дам несколько рассказов: Посылка, Кант, Сухим пайком, Сентенция и м<ожет>б<ыть> Шери-бренди, хоть в нем много несделан­ного, но он явно написан о смерти Мандельштама [Клоц 2017: 240].

Первые четыре рассказа действительно вышли в декабрьском выпуске журнала за 1966 год. Далее на протяжении 11 лет Гуль в общей сложности напечатал 50 рассказов. На вопрос Глэда о больших открытиях «Нового журнала» Гуль назвал именно Шаламова. При этом Гуль находил возможным публиковать рассказы в произвольном порядке и сильно их редактировать. «Шерри-бренди» он предварил эпиграфом, которого нет у Шаламова:

Я скажу тебе с последней прямотой
Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой!

О. Мандельштам

Внесенные в текст рассказа изменения бросаются в глаза: поток сознания разбит на абзацы (из первого абзаца Шаламова, например, получились три), редакторские сокращения и правка значительны. Продемонстрирую расхождения на примере первого абзаца, здесь и далее приводя текст собрания сочинений (далее — СС) [Шаламов 1998], в круглых скобках — вариант «Нового журнала» [Шаламов 1968], курсивом — то, что в журнальной публикации было удалено:

Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода (несмотря на холод). Раньше он совал их за пазуху, на голое тело, но теперь там было слишком мало тепла. Рукавицы давно украли; для краж нужна была только наглость — воровали среди бела дня.

Во втором абзаце «Нового журнала» есть предложение, присутствующее в рукописи Шаламова, представленной на Шаламовском сайте [Шаламов], но отсутствующее в тексте СС: «Белый день, вечный полярный день был в этом карантинном бараке». Компоновка следующего предложения «Нового журнала» объясняется, по всей видимости, пропуском строки по невниманию, небрежности:

Тусклое электрическое солнце, загаженное мухами и закованное круглой решеткой, было прикреплено высоко под потолком. Свет падал в ноги поэта — он лежал, как в ящике, в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. (Тусклое электрическое солнце, загаженное мухами и закованное круглой решеткой, было прикреплено, как в ящике, в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар.)

У Шаламова продолжается первый абзац, у Гуля — уже третий. Отмечу, что Гуль оставил фразировку Шаламова — «пальцы» (в СС введено избыточное пояснение — «пальцы рук»), при этом почему-то убрал образ кастаньет и внес необязательные изменения:

Время от времени пальцы рук (пальцы) двигались, щелкали, как кастаньеты, и ощупывали пуговицу, петлю, дыру на бушлате (ямку на бушлате), смахивали какой-то сор и снова останавливались. Поэт так долго умирал, что перестал понимать, что умирает. (Поэт умирал долго, но он не понимал, что умирает.) Иногда приходила, болезненно и почти ощутимо проталкиваясь через (сквозь) мозг, какая-нибудь простая и сильная мысль (простая, сильная мысль) — что у него украли хлеб, который он положил под голову. И это было так обжигающе страшно, что он готов был спорить, ругаться, драться, искать, доказывать. Но сил для всего этого не было (Но сил уже не было), и мысль о хлебе слабела… И сейчас же он думал о другом (И тут же он думал о другом — ), о том, что всех должны везти за море, и почему-то опаздывает пароход, и хорошо, что он здесь. И так же легко и зыбко он начинал думать о большом родимом пятне на лице дневального барака. Большую часть суток он думал о тех событиях, которые наполняли его жизнь здесь (Он думал о том, что наполняло его жизнь здесь). Видения, которые вставали перед его глазами, не были видениями детства, юности, успеха (Перед его глазами не было ни видений детства, ни видений юности и успеха). Всю жизнь он куда-то спешил. Было прекрасно, что торопиться не надо, что думать можно медленно. И он не спеша думал о великом однообразии предсмертных движений, о том, что поняли и описали врачи раньше, чем художники и поэты. Гиппократово лицо — предсмертная маска человека — известно всякому студенту медицинского факультета. Это загадочное однообразие предсмертных движений послужило Фрейду поводом для самых смелых гипотез. Однообразие, повторение — вот обязательная почва науки.

1. Подробнее см.: [Есипов 2013: 542–543].[↩]