Вещественные метафоры в поэтическом сознании В. Шаламова и О. Мандельштама

О. Мандельштам занимает исключительное положение в художественном сознании В. Шаламова. Творчество автора «Камня» Шаламов ценил очень высоко. В этико-эстетической системе Шаламова поэт — это моральный ориентир, это «всегда нравственный пример» [Шаламов 2013: V, 17], и сквозь призму подобных представлений Шаламов воспринимал личность Мандельштама и содержание его творчества, с которым поэтический мир Шаламова связан многообразными и разнонаправленными линиями взаимодействия.

В 1965 году Шаламов принял участие в вечере памяти Мандельштама в МГУ, и речь, с которой Шаламов выступил там, известна сейчас как очерк «О Мандельштаме». В этом очерке находим впечатляющие своим искренним и проникновенным тоном суждения:

События, идеи и люди находят свои истинные масштабы. Нам давно уже ясно, что нет русской лирики двадцатого века бeз ряда имен, среди кoтoрых Осип Mандельштам занимает почетное место. Цветаева называла Мандельштама первым поэтом века. И мы можем только повторять эти слова [Шаламов 2013: V, 209].

В архиве Шаламова (РГАЛИ) имеются записи для выступления на юбилейном мандельштамовском вечере, который должен был состояться в следующем, 1966-м, году. Мероприятие не было проведено, но подготовленные Шаламовым материалы сохранились, и они имеют большую ценность для литературоведа. В этих записях читаем: «Отрешение Мандельштама от русского читателя есть преступление против человечества, против культуры, против поэзии» [Шаламов 1966: 7].

Для Шаламова Мандельштам был образцом бескомпромиссности в жизни и в творчестве:

И у Пастернака, и у Цветаевой, и у Ахматовой были уступки, отступления под нажимом грубой силы. Были принесенные напрасные жертвы, только унижавшие этих поэтов <…> У Мандельштама не было компромисса <…> Вот эта-то бескомпромиссность, непримиримость, нетерпимость — во всем — от художественных принципов, поэтической практики до личного поведения — и есть тот мотив, который пронизывает каждую строчку и каждый день жизни Мандельштама [Шаламов 1966: 12].

Знаковая, о многом говорящая деталь: в 1960-е годы у Шаламова в его комнате на Хорошевском шоссе висели два фотопортрета — Осип и Надежда Мандельштам [Есипов 2012: 274].

С личностью Мандельшама связан рассказ Шаламова «Шерри-бренди», центральным персонажем которого является мучительно умирающий в пересыльном бараке поэт. Название рассказа — не что иное, как отсылка к знаменитому мандельштамовскому стихотворению. Н. Мандельштам полагала, что «рассказ Шаламова — это просто мысль о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать. Это дань пострадавшего художника своему брату по искусству и судьбе» [Мандельштам 1989: 363–364]. Сам же Шаламов говорил, что это «рассказ о самом себе», хотя он и «написан ради Мандельштама» [Шаламов 2013: VI, 486]. Не подлежит сомнению, что трагическая судьба поэта затрагивала Шаламова до глубины души.

Размышляя об отклике судьбы и творчества Мандельштама в наследии Шаламова, необходимо обращаться не только к прозе, но и к поэзии последнего. В поэтических текстах автора «Колымских тетрадей» мандельштамовский импульс оказывается значим и ощутим. Линии общности с Мандельштамом выстраиваются на самых разных уровнях, и прежде всего — в самоощущении двух поэтов (если иметь в виду поздний период творчества Мандельштама): для обоих оказывается принципиально важно представление о том, что необходимо во что бы то ни стало исполнить свой поэтический долг, сказать слово правды, какой бы страшной она ни была.

«Допеть, доплакать до конца / Во что бы то ни стало», — вот установка Шаламова.

«Лишив меня морей, разбега и разлета / И дав стопе упор насильственной земли, / Чего добились вы? Блестящего расчета: / Губ шевелящихся отнять вы не могли», — говорит Мандельштам, настаивая, что никакая внешняя сила не способна отнять у поэта право и возможность достоверного свидетельства о трагедиях времени.

Мироощущение Мандельштама поздних лет концентрирует в себе разнородные и даже противоположно направленные векторы, и анализ их соотношения не входит в круг задач нашей статьи. Но так или иначе и Шаламов, и Мандельштам видели свой поэтический долг в свидетельстве о трагической эпохе и были убеждены, что этот долг необходимо исполнить вопреки всему.

Оба поэта верили, что при любых, даже самых тягостных ограничениях внешней свободы возможно сохранить свободу внутреннюю. Внешняя траектория жизни может быть уродливо искажена, но при этом поэт несмотря ни на что сохраняет свое я, сохраняет себя как творческую личность и личность вообще. В процитированном стихотворении «Лишив меня морей…» Мандельштам говорит о том, что подлинную свободу у человека отнять невозможно — даже при самых тяжелых обстоятельствах.

«Я должен жить, хотя я дважды умер…» — принципиальная позиция Мандельштама-поэта. То же самое утверждает и Шаламов — например, в стихотворении «Квадратное небо и звезды без счета…», лирический герой которого предстает узником, и в заключении сохранившим собственную волю и истинную независимость от страшной внешней реальности.

Общность поэтического мышления Шаламова и Мандельштама прослеживается также на тематическом уровне — так, в творчестве обоих поэтов масштабное звучание обретает тема времени, выстраивается многоаспектная парадигма ее истолкования: отношения личности со своим временем, специфика художественного ви́дения времени, воплощения представлений о времени как таковом в поэзии и в прозе, а также осмысление своего времени, своей эпохи, наполненной драматическими противоречиями¹.

Наконец, глубинная связь Шаламова с мандельштамовской художественной манерой выражается и на уровне поэтики. В творчестве Шаламова ощущается значимая линия преемственности по отношению к эстетическим установкам акмеизма. В письме Шаламова к Н. Мандельштам от 29 июня 1965 года читаем: «Я думаю, что судьба акмеизма есть тема особенная, важнейшая для любого исследователя — для прозаика, для мемуариста, для историка и литературоведа» [Шаламов 2013: VI, 409]. В понимании Шаламова акмеизм выходил за собственно художественные рамки, это было не только направление в поэзии, это была целостная мировоззренческая система. В том же письме к Мандельштам он утверждает:

Доктрина, принципы акмеизма были такими верными и сильными, в них было угадано что-то такое важное для поэзии, что они дали силу на жизнь и на смерть, на героическую жизнь и на трагическую смерть [Шаламов 2013: VI, 409].

Именно об «учении» акмеистов Шаламов упоминает и в письме к Я. Гродзенскому от 17 мая 1965 года [Шаламов 2013: VI, 336]. В подобном понимании акмеизма Шаламов сходится с Мандельштамом, который также в своей интерпретации сути этого направления не ограничивался собственно художественными рамками: «Акмеизм не только литературное, но и общественное явление в русской истории. С ним вместе в русской поэзии возродилась нравственная сила» («О природе слова», 1922, цит. по: [Мандельштам 1991:

1. Подробно этот круг проблем рассмотрен в статье: [Кротова 2021].[↩]