Шаги к прекрасному. Беседу вел Н. Анастасьев

– Ленгинас Клементович, наверное, естественно было бы для начала поговорить о ваших литовских делах. Мы уже привыкли к тому, что литература, театр, архитектура Литвы давно перешагнули республиканские границы, стали фактором не только советского, но и мирового художественного опыта. Однако в этой привычности пропадает ощущение неожиданности, удивительности взлета, пережитого художественной культурой Литвы в последние десятилетия. Наверно, взгляд, так сказать, изнутри тут мог бы многое прояснить.

– А может, немного иначе построим беседу – начнем все же с настоящего?

Ведь в жизни страны, народа бывают события, когда каждый человек, независимо от своих профессиональных интересов, особенно напряженно размышляет над смыслом сделанного, думает о том, как жить дальше. Вторая половина минувшего года, первые месяцы нынешнего прошли под знаком всенародной подготовки к XXV съезду КПСС. Время радостное – время творческого подъема, воодушевления, но время, я бы сказал, и строгое, не располагающее к самодовольному созерцанию достигнутого. Всем нам ныне, как известно, предстоит решать проблемы качества – не на ближайшую пятилетку только, это задача куда более долговременная. Речь идет о качестве промышленной и сельскохозяйственной продукции, о качестве управления производством, о качестве научных исследований. И естественно, о качестве культуры, о содержательности ее, пафосе, ведь сфера эстетики, наше искусство – искусство социалистического реализма – нераздельно связано со всею жизнью общества.

Когда мы, работники культуры, говорим о переполненных залах в заводских или колхозных Домах культуры, то имеем в виду не только результаты своей работы, но и итоги социальных преобразований, которые произошли в Советской Литве с того момента, когда она вошла в братскую семью советских народов. Иногда в цифры могут быть красноречивыми: к концу девятой пятилетки производство валовой продукции промышленности увеличится по сравнению с 1940 годом примерно в 47 раз, численность промышленно-производственного персонала – в 8,5 раза, производительность труда – в 6,6 раза. Уже в начале 1974 года промышленность Литвы за каждые 9 дней выпускала столько продукции, сколько было произведено за весь 1940 год.

За этими цифрами – люди, изменившиеся люди, которые больше знают, больше умеют, интереснее думают. Понятно, что таким людям и культура нужна нового качества, новой социальной, духовной наполненности. В проекте ЦК КПСС к XXV съезду партии «Основные направления развития народного хозяйства СССР на 1976 – 1980 годы» сказано: «На основе роста экономики и повышения эффективности общественного производства обеспечить более полное удовлетворение возрастающих материальных и духовных потребностей народа».

Материальных и духовных – это неразрывно. Ясно, сколь повышается роль культуры в свете новых задач, поставленных партией.

Если говорить о Литве, то разработана совершенно конкретная программа мероприятий, которые начинают уже проводиться в жизнь. Коротко говоря, смысл ее – дальнейшее сближение искусства с жизнью народа. Скажем, в ближайшие годы все наши театры откроют филиалы в районных центрах и на рабочих предприятиях Литвы. А Каунасский драматический театр уже создал свои, условно говоря, постоянные художественные представительства на местном заводе искусственного волокна и в Капсукасе, небольшом городке на юго-западе республики.

Из этих скромных дел, думается мне, и может сложиться то качество уже даже не одной лишь художественной культуры, но – шире – духовной жизни, о котором мы сегодня думаем, заглядывая в будущее.

Перестали удивлять научные, технические свершения, которые еще вчера кружили голову. Быть может, в этом смысле человек всего более готов к XXI веку, а ведь это время не за горами. Но готов ли он к нему нравственно, душевно? И какова роль искусства в духовном воспитании личности? Полагаю, над этим вопросом задумываются сегодня не одни работники культуры, но для нас он, конечно, особенно актуален. И он не ведомственного и, разумеется, не только республиканского значения.

– По-моему, вы затронули широкую, весьма существенную проблему современной культуры. В недавней статье, написанной по просьбе «Литературной газеты», Ч. -П. Сноу повторил старую свою мысль (высказанную, в частности, в книге «Две культуры»), что литература утратила прежнее значение в жизни людей, уступив место науке. Наверное, легче всего было бы, в опровержение этой мысли, сослаться на то, что и теперь на Западе появляется немало произведений истинного искусства – романов, кинофильмов, спектаклей. Но ведь известный ученый и не менее известный литератор говорит о другом – об атмосфере бытования искусства, о том, как отзывается в сердцах и умах людей художественное слово. И тут, думается, в горьких наблюдениях Сноу немало истинного. Хотя, вероятно, не наука все же, не наращивание знаний ставит на Западе барьер между художником и воспринимающей средой. Скорее «массовая культура» с ее неизменной ориентацией на потребительское сознание, на средний, лишенный всяких личностных особенностей вкус натягивает незримый, труднопроницаемый занавес между ценностями художественной культуры и человеком.

И, глядя на мировую культурную ситуацию в целом, с особенной силой ощущаешь гуманизм социалистического художественного творчества, неизменно обращенного к человеку, к его социально-духовному бытию. Вот от этого, думается, и надо отталкиваться, говоря о мировом значении советского искусства, о том вкладе, который оно вносит в художественный опыт человечества.

– Мне думается, вопрос стоит шире – о роли и значении человеческой индивидуальности в историческом движении к прогрессу. Совсем недавно я вернулся из ФРГ, где участвовал в коллоквиуме, представлявшем собой свободный обмен мнениями по проблемам советско-западногерманских отношений в связи с пятилетием Московского договора. В Дюссельдорфе нас пригласили на вернисаж выставки местного художника В. Кнёбеля. Пригласили на шесть вечера, но так случилось, что пришли мы часа на полтора раньше. Смотрим – в зале, почти сливаясь с белым цветом стены, висят рамы, обтянутые белоснежным холстом. Ничто не говорит о приближении открытия выставки. Осторожно спрашиваем хозяев – мол, как не много времени осталось, успеете ли подготовиться? А нам отвечают: все готово. Оказывается, мы уже минут десять созерцали цикл «Белое в белом».

Не знаю, может, автор субъективно был честен, допускаю, что он хотел каким-то образом выразить совершенство формы пустого, ничем не заполненного пространства. Но, на мой взгляд, подобное искусство в высшей степени негуманно – именно потому, что в нем нет места человеку. Не в том смысле, что человеческого лица нет на полотне. Речь идет об отсутствии идеи человека как силы, направляющей историю, человека как живой, страдающей, борющейся, побеждающей плоти.

Когда я был на этой выставке, неотступно думалось о том, что каким-то странным образом она отражает тяжелую духовную ситуацию, сложившуюся в стране, более того, способствует – возможно, повторяю, вопреки намерениям художника – сгущению атмосферы одиночества, обособленности, неприкаянности. Поначалу рационализм, строго практический подход к делу, с которыми сталкиваешься на Западе на каждом шагу, могут и восхитить, но потом эта расписанная по минутам жизнь, это конвейерное существование начинает пугать. В нем – как на картинах Кнёбеля – нет места человеку, люди совершенно изолированы друг от друга, единственной формой общения остаются связи сугубо производственные и потребительские. Самостоятельной воли, непосредственности духовного самовыражения человек лишен.

Здесь и проходит граница между социалистическим и буржуазным пониманием роли личности в истории и роли культуры в жизни человека. Мне кажется, в условиях развитого капитализма культура, чье развитие незримо направляется властвующей элитой, приобретает все более утилитарный характер, утрачивает самостоятельное значение. «Человек массы», запрограммированный на определенные, строго унифицированные, идеи, эмоциональные реакции, – вот ее идеал. Искусство же социалистического общества, напротив, озабочено возвышением личности, выявлением неповторимости ее. Потому и общение социалистической культуры с людьми строится на принципиально ином фундаменте. Происходит постоянное интенсивное взаимообогащение жизни и культуры. Последняя не может быть монологом художника с самим собой, она должна быть обращена к людям. Движение к коммунизму – это шаги к прекрасному, восхождение к красоте, и понятно, сколь велика тут роль искусства. Художник учит людей – но лишь в том случае, если сам он органически связан с их жизнью. В этом и состоит, полагаю, социально-нравственная основа социалистической, советской культуры.

Роль искусства в социалистическом обществе остается неизменной – воспитание коммунистического идеала, формирование цельной, духовно богатой личности. Но задача его возрастает и постоянно усложняется. Жизнь идет вперед, накапливается материальный потенциал общества. Искусству важно не отстать от этого неудержимого роста. При этом я имею в виду не только рост профессионального мастерства, я говорю о широте взгляда на действительность, о глубине художественного проникновения в жизненные сферы. И еще: искусство наше должно стать поистине массовым; воздухом культуры, подлинной, высокой культуры, должны дышать все. Мы частенько еще побаиваемся этого сочетания – «массовая культура», привычно относя его к западному опыту. Между тем возникла и развивается социалистическая массовая культура, выполняющая благородную функцию распространения гуманистических идеалов нашего общества. Не умножающая «белые пятна» (снова вспоминаю эпизод в Дюссельдорфе), но заполняющая их молекулами творчества, вовлекающая в него широчайшие народные массы.

– Все то, что вы говорите, – бесспорно. Но одно дело – цель, идеал, другое – реальная практика жизни. Всегда существовали, существуют и сейчас, полагаю, что в обозримом будущем и останутся, своего рода культурные метрополии, где художественная мысль развивается особенно интенсивно, где и доступ к ценностям культуры наиболее прост и благоприятен. Как же в этих – вполне естественных – условиях происходит, так сказать, диссоциация культуры? И можем ли мы утверждать, что понятие культурной провинции уже целиком изжило себя? Взять то же явление миграции деревенского населения в города. Не вызвано ли оно во многом тем, что села зачастую все-таки еще не получают плодов культуры в том объеме, какого требует тянущийся к ее благам человек?

– Я, разумеется, далек от мысли, будто мы уже все превзошли и все проблемы решали, – в таком случае можно было бы спокойно отправляться на пенсию и любовно озирать сделанное. Но будущее начинается сегодня, контуры его обретают уже зримые очертания, становятся той самой реальностью, о которой вы говорите.

Сейчас в нашей республике происходят исключительно значительные и сложные процессы на селе. Правители буржуазной Литвы, преследуя цели искусственного отделения крестьян от пролетарских слоев населения и вопреки экономическим интересам деревни, расслаивали земли на обособленные, отдаленные друг от друга хутора. Возникали некие герметические – материально и духовно – мирки. Коллективизация в большой степени поломала эту обособленность, но хуторская система оставалась, и чем дальше, тем очевиднее становилась барьером на пути прогресса. Все эти мелкие хозяйства не свяжешь ведь единой цепью коммуникаций, не наладишь по-настоящему культуру труда и быта.

Вот почему перемены, происходящие в литовской деревне сегодня, имеют огромное значение: возникают крупные поселки, труженикам земли предоставляются кредиты для строительства новых домов. А на освободившихся землях проводятся широкие мелиоративные работы, обещающие новые пахоты, новые урожаи. Конечно, возникает масса проблем экономического, организационного характера, над которыми ломают головы работники индустрии, деятели сельского хозяйства, партийные руководители. В то же время, считаю, тут возникают очень и очень непростые духовные, психологические процессы. Происходит ломка укорененного быта, сложившихся привычек, духовных стереотипов. В свое время буржуазные идеологи выдавали склонность к индивидуализму, к некоей замкнутости чуть ли не за черту национального литовского характера. Да и сейчас в кругах литовской эмиграции слышатся жалобные стоны: мол, уходит очарование зеленой рощи и милый наив колодезного журавля.

Политический расчет тут ясен, об этом даже и говорить не приходится. Но задумаемся все же: легко ли переходить из одного, как говорят, атмосферного состояния в другое? Иной уровень, иное давление. И легко ли расставаться с привычным, даже если ясны экономические выгоды такого расставания?

И тут как раз мощной социальной – я подчеркиваю это – силой становится культура. До хуторов она доходила с трудом, а то и вовсе не доходила.