Сеятели (Горький и тема крестьянства)

Еще в самом начале горьковского пути, когда разноликую толпу тогдашних литературных героев дерзко растолкали его босяки, в критике, особенно народнической, зазвучали было упреки молодому писателю, который якобы пытался утвердить анархические и даже ницшеанские идеалы на груди поверженного и развенчанного мужика.

Однако при более пристальном знакомстве с рассуждениями Макара Чудры, с героями «Челкаша» и «Мальвы» нетрудно было убедиться, что Горький атаковал лишь собственнические, хуже – звериные инстинкты крестьян, по сравнению с которыми даже безалаберность босяков и жуликов выглядела достоинством. Таким образом, противопоставление, которое особенно кололо глаза защитникам народнических идеалов, было сугубо относительным. Там паче, что к такому приему Горький в дальнейшем почти не прибегал, да и романтические нимбы вокруг лохматых голов своей «босой команды» он потушил очень быстро.

С другой стороны, весьма энергично пробуя в пору становления свои силы и талант на сюжетах самых разнообразных, на изображении характеров и жизни почти всех сословий Руси, Горький создал в 90-х годах несколько уже по-настоящему «крестьянских» рассказов.

Иные из них продолжали воплощенную в книгах его современников и учителей гуманистическую традицию защиты крестьянина от многочисленных врагов и нахлебников, а также от собственных его душевных «огрехов». В «Шабрах», например, где повествуется о пробуждении совести в очерствевшей, эгоистической, искореженной «мирскими» предрассудками душе мужика, проступает сходство с соответствующими идеями и образами Толстого. А в «Кирилке» почти памфлетным приемом разрабатывается тема «один с сошкой, а семеро – с ложкой», и чувствуется здесь нечто щедринское, идущее от сказки о двух генералах, и нечто от Короленко с его знаменитым «героем на час» – перевозчиком Тюлиным из рассказа «Река играет», полюбившегося Горькому прежде всего тем, что автор его, как считал Алексей Максимович, первым из русских литераторов-современников сказал о мужике «новое и веское слово».

В то же время следует помнить, что «Кирилка» опубликован восемь лет спустя после короленковского «Река играет» – в 1899 году. И язвительный мужичонка, чье имя автор вынес в название рассказа, отнюдь не повторяет Тюлина. Горький воплотил в своем герое собственное понимание русской крестьянской натуры, скорректировав его относительно времени. На порог чреватого бурями XX века его Кирилка вступил человеком, который давно понял истинную цену и себе, и стоящим над ним… Вовсе ни к чему знать господам его подлинные мысли, помнить, что он – хороший хозяин, что он умен, силен, отважен. «Когда горел «Григорий», он, оборванец этот… собственноручно спас шестерых пассажиров, поздней осенью часа четыре кряду, рискуя жизнью, купался в воде, в бурю, ночью… Спас людей и скрылся… его ищут, хотят благодарить, хлопотать о медали… а он в это время ворует казенный лес и схвачен на месте преступления! »

Около губ Кирилкиных поигрывают две морщинки, когда он слушает эту «аттестацию», великодушно выдаваемую ему земским. Но лицо мужика решительно ничего не выражает, и глаза по-прежнему спрятаны. Пусть господа, ради спокойствия своего, да и Кирилкиного тоже, считают его глупцом, хитрецом, вором, пьяницей, объедают его до поры… Волга-то, гляди, – тронулась!..

Таким видится вклад писателя в развитие традиции.

Что же касается собственно горьковских «открытий», горьковской трактовки деревенских проблем и характеров, то их, пожалуй, с наибольшей определенностью отразили рассказы «На плотах» (1895), «Тоска» (1896) и любопытнейший очерк «Финоген Ильич» (1899). Уже первый из них удивляет вроде бы совершенно неожиданным подходом к такому отталкивающему явлению современной Горькому деревенской действительности, как снохачество. «Грех» Силана и Марьки, полюбивших друг друга, начисто смывается силой и правотой охватившего их чувства. Оба они, воплотившие безмерную, ликующую жадность к жизни, гораздо понятнее и ближе Горькому, нежели неудавшийся, хилый Митрий – сын Силана, наиболее жестоко страдающий в этой семейной драме. Писатель откровенно любуется «грешниками», особенно Силаном, не жалея ярких красок на этого «короля козырей» Силан хорош собой, у него большие горячие карие глаза, мускулистые руки, он энергичен, разумен, работящ, смел, удачлив. И только в одном – в сыне-выродке он обойден судьбой…

Может быть, уже здесь, в этой, пока что случайной житейской нескладице, перерастающей в трагедию, намечен зародыш темы вырождения, которая увлечет Горького в зрелые годы. Конечно же, Силан Петров – старший брат Игнату Гордееву, Илье Артамонову, Егору Булычову! Правда, в этом рассказе писатель предпочел остаться в рамках морально-психологического конфликта. Момент социально-психологический он акцентирует в «Тоске», – здесь жадность к жизни бьется в бессмысленном тупике «достатка» и кулачина-мельник свирепо завидует веселому бродяге-батраку, живущему легко и бездумно…

Очерк «Финоген Ильич» интересен тем, что Горький пытается подсказать своему герою выход из тупика, ищет достойное применение его недюжинным способностям и энергии. По всем данным Финоген – тоже потенциальный кулак с хозяйственной железной хваткой. Однако он не торопится утвердиться в этой кулацкой своей сути и гнуть, как ему и положено, всех прочих в «бараний рог». Наоборот, он постоянно заботится о «мирских» интересах. Решительнее остальных поддерживает идею закрыть кабак в деревне: «…Не желаем мы, чтобы у нас пьянство было и все такое… Не хотим мы этого… нам и без кабаков желтенько живется». Рядом с деревней пускают завод, стоки отравляют речку, люди начинают болеть – Финоген едет в город и добивается, чтобы заводчиков обязали очищать воду. Вечерами он читает вслух книжки – для семьи и соседей. Он призывает «мир» помочь грамотному, толковому парню – построить ему избу, выделить землю: такой человек пригодится деревне. Он спугивает некоего Лохова, который «раскатился» было строить здесь лавку или трактир…

Еще годом раньше, в «Вареньке Олесовой», писатель набросал (правда, мимоходом) фигуры молодых крестьян, представляющих новую деревню. Это – самородок, человек блестящих способностей Аким Мозырев, это Григорий Шахов, кучер местной помещицы, мастер на все руки, слесарь, кузнец, книгочий, он изучает статьи законов, жадно поглощает беллетристику, с неудовольствием отмечая, что крестьяне изображаются писателями как жалкие дурачки. Сам Григорий держится с большим достоинством и не уважает «начальство». Финоген несет в себе те же качества, но он к тому же обладает реальной, решающей силой – достатком. И еще Финоген – организатор, мужик «государственного ума», способный сплотить односельчан на защиту общих интересов против всех, кто является в деревню «по сок-кровь». «Не зорить мы друг друга должны, а помогать один другому, – убеждает он земляков. – Не все помощи достойны… но которые способные… работящие, с умом в голове, – тех поддерживай!»

Думается, что эту противоречивую и явно идеализированную фигуру можно рассматривать как своего рода «рецидив» ранних народнических увлечений молодого писателя. Но важнее в данном случае то, что автор видит в Финогене человека могучего, талантливого и жадного к жизни, как Силан Петров и подобные ему мужики, притом духовно свободного от цепкой власти денег и «дела», умеющего разумно управлять не только своими, но и чужими собственническими инстинктами, осаживая и «зоологический индивидуализм», используя силу богатства на пользу, а не во вред людям.

Интересно, что попытка эта не единственная у молодого Горького. Почти тогда же, в 1899 году, он доверительно рассказал лидеру народников Михайловскому о том, что им задумана большая повесть «Мужик» – «полуфантастическая история карьеры архитектора из крестьян» ¹. Об этом замысле он писал и Чехову: «Буду изображать в ней мужика – образованного… жулика, умницу, с благородными идеями, жадного к жизни, конечно» ². И действительно, в начале 1900 года опубликовал первые главы этой повести, где герой- архитектор Шебуев – старается овладеть богатством, искренне стремясь разумно использовать его в интересах общества.

Горький не окончил «Мужика», да и «Финогена» тоже, надо думать, не только по причине своего окончательного расхождения с народниками, но и прежде всего в силу «полуфантастичности» обоих сюжетов, их несоответствия логике и правде жизни. Создаваемая параллельно с «Мужиком» повесть «Фома Гордеев» взяла верх в примечательном этом «состязании»: Игнат, Щуров, Маякин и прочие «хозяева» выступили здесь как убедительнейшее воплощение реальной силы «Желтого Дьявола», заведомо лишенной не только добра, но в конечном счете и разума, очень быстро подчиняющей себе самих «хозяев».

Отсюда и обрело новую глубину продолжавшееся весь творческий путь горьковское исследование душ, отравленных золотым микробом. Нет нужды идти вдоль всемирно известной галереи созданных на этом пути могучих и трагических характеров. Важно лишь еще раз отметить, что всех их роднит присущая каждому изначальная жадность к жизни и что это очень дорогая писателю черта. Но самое интересное для нас заключается в том, что эта черта имела в глазах Алексея Максимовича самую прямую связь с деревенским, крестьянским происхождением упомянутых его героев, «Крестьянская масса, выдвигая таких людей, как бы демонстрировала этим силу и талантливость, скрытую в ней, массе» (т. 24, стр. 474), – писал Горький впоследствии, в 1928 году, уже будучи автором «Дела Артамоновых» и «Вассы Железновой» и подступая к «Егору Булычеву».

Новый подъем этой силы, ее социальное «прозрение», ее приобщение к борьбе молодого рабочего класса России – такими увиделись Горькому процессы, происходившие в деревне в 90-е годы.

Разумеется, главным фактором, определившим подобный взгляд, явились события в деревне, за которыми писатель следил достаточно пристально. Крестьянские восстания полыхнули в России еще с весны 1902 года. Вскоре ими были захвачены почти все земледельческие районы страны. Они несли в себе нечто новое и грозное – признаки крестьянской политической организации. Посланные на расследование правительственные чиновники докладывали о том, что в деревне появились собственные агитаторы, что мужики стали необычайно восприимчивы к революционным слухам, жадно тянутся к чтению подпольных брошюр и прокламаций. «…Русское крестьянство уже далеко не представляет из себя, говоря про большинство, тот консервативный элемент, которым оно когда-то было» ³, – утверждалось в одном из таких докладов.

Радостную уверенность в пробужденном русском крестьянстве Горький увез и за рубеж. «Знаете, что я Вам скажу? – писал он И. Ладыжникову из Адирондака в августе 1906 года. – Мы далеко впереди этой свободной Америки, при всех наших несчастиях! Это особенно ясно видно, когда сравниваешь здешнего фермера или рабочего с нашими мужиками и рабочими» (т. 28, стр. 429),

Таким сравнением и вообще «нашими» мужиками и рабочими Горький как раз и занимался тогда, что называется, вплотную. Он только что закончил пьесу «Враги» и напряженно, «кровью сердца», работал над «Матерью». В том числе и над образом Рыбина, воплотившим в этой повести революционные силы деревни так, как их понимал, какими видел их Алексей Максимович.

Рыбин – это прежде всего ярость! В сердце у него «ножом стоит, качается» обида за людей и на людей. Он обожжен болью унижения, подавлен гнетом труда и темноты, под которым согнулся трудовой народ. Он понял – больше невмоготу! Всем невмоготу, а больше всех – мужику…

Рыбин требует у Павла помощи. Книг, таких, чтоб, прочитав их, человек покою себе не находил. Листовок для деревни и о деревне – чтоб кололи под черепом, словно колючий еж, чтоб варом обдавали, чтобы народ «на смерть полез!..».

Но, требуя этой помощи от рабочих, от революционной интеллигенции, готовый сам на любые испытания и муки, Рыбин остается крестьянином с его известным недоверием и враждой ко всему городскому, «господскому».

Упреки Павла и его матери, напоминание о том, что «господа» тоже бывают разные, – иной идет за народ на мучения и казнь, – на Рыбина вроде бы не действуют, он остается при своем. Его ожесточение огромно.

«…Таких паров нагнал, – опрокинул меня, задавил!.. (взволнованно рассказывает Павел Андрею Находке о своем разговоре с бывшим кочегаром. – В. С). Я ему и возражать не мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать – страшную силу несет в себе этот человек!..

– Это я видел! – угрюмо сказал хохол. – Отравили людей! Когда они поднимутся – они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую землю, – и они оголят ее, все сорвут!.. Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как после чумы – он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…

– А потом встанет нам на дороге! – тихо заметил Павел.

– Наше дело – не допустить этого! Наше дело, Павел, сдержать его! Мы к нему всех ближе, – нам он поверит, за нами пойдет!

– Знаешь, Рыбин предлагает нам издавать газету для деревни! – сообщил Павел.

– И – надо!

Павел усмехнулся и сказал:

– Обидно мне, что я не поспорил с ним!

Хохол, потирая голову, спокойно заметил:

– Еще поспорим!..»

В этом диалоге – вся суть! Стихийная и страшная сила праведного, но слепого мужицкого гнева, воплощенная в Рыбине, дисциплинируется, облагораживается, обретает сознание усилиями рабочих-большевиков. Рыбин и его товарищи действительно верят Павлу и Находке, сознавая свое кровное братство с ними и общность классовых интересов, понимая и принимая, что самое важное – их преимущество в борьбе и, следовательно, неоспоримое право эту борьбу возглавлять и направлять.

К тому же Рыбин – это, так сказать, «крайняя точка кипения». Молодые крестьяне, идущие рядом с ним, будучи не менее убежденными борцами, отличаются большей сдержанностью. Еще сильнее разница между неуемным кочегаром и мужиками, приветившими Ниловну после его ареста. Рассудительный и мягкий характером Степан, порывистая, ожесточенная в горе своем его жена Татьяна, суетливый, себе на уме Петр Рябинин по прозвищу Шило – все они олицетворяют собой, наряду с Ниловной, Павлом, Находкой, Весовщиковым, то главное, что не устает подчеркивать Горький в своей повести: «это народ собственноручно начинает»!.. И не в том ли порука и залог неизбежной победы, не потому ли образ Матери, объединивший всех и вся, неприметно перерастает в книге в образ Родины, России, встающей на борьбу вслед за лучшими своими сынами!..

Ожесточенный Рыбин здесь – лишь частица этой огромной преодолевающей все и в конечном счете доброй, созидающей силищи, пусть самое гневное, самое грозное и страшное ее проявление, но при всем том такое, которому есть и оправдание историческое, и свое место, своя роль в жестокой схватке. Оттого-то человек этот близок сердцу матери, и писатель любуется его целеустремленностью, страстью и душевной красотой, подвигом духа, любуется, воссоздавая сцену его ареста. Одна из драматичнейших в повести, она несет на себе свет того героизма, которым озарены здесь фигуры ведущих персонажей. Рыбин стоит рядом с ними по праву; его подвиг, его неистребимая, беззаветная ярость – все то же безумство храбрых!..

Надо полагать, что широкоизвестная ленинская оценка «Матери» относится и к Рыбину, ко всей «деревенской» линии в повести. Во всяком случае, характер и освещение изображенных Горьким эпизодов революционной работы в деревне в основе своей не расходились с мыслями Владимира Ильича о тактике пролетариат?) по отношению к борющемуся крестьянству, которые Ленин высказал вскоре после разговора о повести на памятном для писателя V Лондонском съезде РСДРП.

Нет ни тени сомнения, что весомейшая доля вдохновляющего ленинского участия вошла и в горьковское творчество 1907 – 1912 годов, пришедшееся на «жуткое, важное, требовательное», по определению самого писателя, время.

Мы знаем – идеалистические заблуждения Горького той поры («богостроительство») серьезно отразились не только на его творчестве, но и на историко-философских, а также социальных взглядах, в том числе и связанных с крестьянством. Однако, делая необходимую поправку на эти ошибки, следует в то же время подчеркнуть, что очень характерное для тех лет, настойчивое и последовательное, обращение Горького-художника к проблеме крестьянства было само по себе весьма своевременным.

Если Ленин в своих атаках на народников и оппортунистов всех мастей исследовал социально-экономические и политические корни мещанской идеологии, показывал обстоятельства ее возникновения, развития и доказывал, что она – естественный продукт мелкобуржуазной стихии, результат бурного «раскрестьянивания» деревни и капитализации всего русского общества, то Горький в статье «Разрушение личности» проследил тот же процесс «обуржуазивания» российской интеллигенции через его отражение в литературе. И важным критерием для него также явилось отношение к мужику.

Сравнивая всеобъемлющий и последовательный демократизм старой литературы с мещанской ограниченностью литературы современной, он утверждал: «Писатели наших дней услужливо следуют за мещанами в их суете и тоже мечутся из стороны в сторону, сменяя лозунги и идеи, как платки во время насморка. Но уже ясно, что самая крупная и бойкая мышь в голове современного писателя – антидемократизм» (т. 24, стр. 66).

Это позорное качество, которое обнаружилось сразу же после поражения революции, Горький увидел все в той же трансформации «книжного» мужика. На сей раз этот мужик начал выступать из-под писательских перьев, как старый знакомый герой Решетникова: «темная личность», «нечто зверообразное», «И если отмечено новое в душе его, так это новое пока только склонность к погромам, поджогам, грабежам». Это крушение мужицкой «карьеры в литературе», как насмешливо объяснял Горький, произошло прежде всего потому, что «некультурный» и «неблагодарный» мужик, не поддержав воинствующее мещанство в его стремлении к политической власти, с настойчивостью, устрашившей этих господ, «немедленно потребовал себе «всю землю» и, подстрекаемый рабочими, даже заговорил о социализме. За что – обруган и временно оставлен без внимания со стороны господ, известных своей добротой» (т. 24, стр. 76).

Писателем, давшим «наиболее обширные» показания этого порядка, Горький считал В. Муйжеля. «Его художественная сила – не велика, идейное содержание – реакционно, – писал Алексей Максимович К. Пятницкому в мае 1908 года. – Он романтик, пессимист; он объят «мистическим» ужасом пред мужиком и деревней – если это искренно, то глупо, но иногда мне кажется, что это не искренность, а удовлетворение запроса со стороны общества, напуганного «мужичком» и желающего, чтобы литература представила ему мужичка чёрненьким и грязненьким скотом, который не заслуживает доброго внимания умытой публики» (т. 29, стр. 70).

Такую позицию Горький определил как «мещанский романтизм», возникающий ради того, чтобы ликвидировать страхи «вчерашнего дня». В качестве антитезы этому «романтизму» он выдвинул задачу «действительно серьезного и глубокого изучения народа, его жизни, его духа» без всяких попыток к самоутешению и самоанализу. И как раз в те дни, когда он размышлял над этой проблемой, – в том же мае девятьсот восьмого года, – у него оформился четкий и обширный замысел новой книги.

«К осенним сборникам я дам повесть: «История Кузнечихи», – писал он К. Пятницкому. – Это – деревня, с ее охотниками, артистами, изобретателями, историками, лавочниками, святыми и кликушами, мечтателями и дельцами. В рамки этой истории я вложу все, что знаю о деревне, все, о чем догадываюсь и что могу выдумать, не нарушая внутренней правды. Беру все это с внутренней стороны как процесс культуры и освещаю на протяжении лет 50-и. Такая книга – необходима, мне кажется, но, чтобы написать ее, мне нужно страшно много читать и, главным образом, по фольклору. Мне хочется сделать эту вещь эпически простой, немногословной, стройной. И Вы должны помочь мне» (подчеркнуто мной. – В. С.; т. 29, стр. 68).

Важно вспомнить, что замысел «Истории Кузнечихи» возник сразу же вслед за «Исповедью». Инерция «богостроительских» заблуждений Горького, породивших эту повесть, надо полагать, была еще достаточно сильна, поэтому воздействовала на новую задуманную книгу. Косвенное тому подтверждение видится и в выделенном нами красноречивом термине «процесс культуры», и особенно в стремлении опереться на фольклор, который, в глазах Горького, выступал тогда как наиболее доказательное отражение этого процесса, как одно из нагляднейших проявлений открытой Богдановым пресловутой «коллективной энергии». Горький в тот период был убежден, что доскональное изучение народной поэзии явится кратчайшим путем к созданию действительно необходимой книги, где вековая культура народа-«богостроителя» противостояла бы безверию и духовной нищете мещанствующей интеллигенции (см. статью «О цинизме»).

Не потому ли, собрав на Капри богатейшую библиотеку по русскому и мировому фольклору, Горький увлеченно штудировал в те годы сборники и исследования А. Афанасьева, П. Киреевского, А. Потебни, И. Прыжова?.. А параллельно этому читал многотомные труды С. Соловьева, В. Ключевского, И. Забелина и других русских историков.

Очень может быть, что как раз это обстоятельное знакомство с устной народной поэзией, а также с историей России явилось одним из первых камней преткновения в работе над «Кузнечихой». Дело в том, что такое знакомство, не говоря уже о личном опыте, неизбежно должно было разрушить романтический образ «народушки-богостроителя». Развитие русского общества представало в работах историков картиной сложной и противоречивой. Устная поэзия, наряду с бессмертными созданиями светлого народного гения, открылась Горькому как «собрание гимнов и акафистов разным необоримым силам: Судьбе, Доле, Горю-Злочастью и другим существам, которые непобедимы волею человека и с которыми поэтому бесполезно бороться» (т. 24, стр. 126). Здесь же выступали элементы суеверий, жестокости, эгоизма, отголоски домостроевских семейных трагедий. Другими словами, «процесс культуры», да еще взятый через призму деревенского бытия, неплохо знакомого Горькому по собственному опыту, оказывался на поверку явлением непростым, больше того – удручающим в глазах писателя.

Многие из этих впечатлений он использовал тогда же, в каприйский период, работая над повестью «Жизнь Матвея Кожемякина», которую по ряду особенностей можно считать одной из немногих «наследниц» невоплощенного замысла о Кузнечихе. Правда, Горький обращается в этом сюжете, как мы знаем, уже не к деревенской, а к уездно-городской жизни. Использованный здесь обширный фольклорный материал служит ему исключительно как свидетельство вековой окуровской косности и дикости.

К деревне той поры Горький, конечно, не мог подходить с этой меркой: в таком случае он неминуемо поддержал бы Муйжеля и ему подобных. К тому же письма и рукописи крестьян-самоучек из России, общение с революционными рабочими, прибывшими в каприйскую школу, убеждали: не «процесс культуры», а процесс революции по-прежнему направляет поток деревенской жизни. Все, что видел, ценил, показывал писатель в Рыбине и его земляках-товарищах, продолжало бороться, несмотря на зверства царских карателей и вопли литераторов-ренегатов.

И разумеется, главным фактором, косвенно определившим трансформацию замысла о Кузнечихе, следует считать ленинское воздействие.

Чем больше увлекается Горький теориями новоявленных «философов» от махизма, тем чаще летят из Женевы на Капри тревожные и дружеские письма. На протяжении января, февраля, марта – вплоть до начала апреля 1908 года, до самого. своего приезда на Капри, – Ленин не жалеет времени и сил, чтобы убедить Горького «в сугубой неправильности и вреде известной проповеди» ## В. И. Ленин, Полн.

1. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», т. 1, Изд. АН СССР, М. 1958, стр. 247.[↩]
2. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28, Гослитиздат, М. 1954, стр. 108. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
3. С. П. Трапезников, Ленинизм и аграрно-крестьянский вопрос, т. I, «Мысль», М. 1967, стр. 100.[↩]