Сегодня, здесь, сейчас!

В разделе «Трибуна литератора» все статьи публикуются в дискуссионном порядке.

«…Все это говорит «неспециалист» и без всяких попыток сделать какие-либо «открытия», но человек, как многие из нас, искренне озабоченный тем, каким достанется, чем будет Пушкин для тех, кому предстоит не только дожить до коммунизма, но и долго жить при нем, а без Пушкина коммунизм был бы в существенной части неполон».

Эта фраза А. Твардовского из его «Слова о Пушкине» определяет основное направление тех мыслей, которые я пытаюсь изложить в этой статье. Возникали они давно, но свое подтверждение получили в те июньские дни, когда я сидел в переполненном зале Музея Пушкинского дома в Ленинграде, где проходила XV Всесоюзная Пушкинская конференция. С мыслями этими можно соглашаться и не соглашаться, но возникли они не без причин.

ЗНАЕМ ЛИ МЫ ПУШКИНА?

…Это была необычная конференция.

Пятнадцатая по счету, она в своем роде была первой. Помещение, где она проходила, превращалось то в концертный зал – когда с чтением «Онегина», «Египетских ночей», «Заклинания» выступали Дмитрий Журавлев и Яков Смоленский; то в зал прослушивания звукозаписей – когда магнитофон заставлял вновь звучать умолкнувшие голоса Качалова, Яхонтова и Антона Шварца; то, наконец, в обычный зал заседаний. Попав днем 4 июня в ленинградский Дом кино на просмотр фильмов «Моцарт и Сальери» и «Капитанская дочка», а вечером того же дня – в Академический театр драмы имени Пушкина на спектакль «Маленькие трагедии», можно было обнаружить, что и здесь заседает XV Всесоюзная Пушкинская конференция.

Необычной она была и по своему составу. Сюда были приглашены не только литературоведы, но и режиссеры театра и кино, актеры, чтецы, музыковеды, сценаристы, критики театра и кино, искусствоведы. Короче говоря, это была встреча «теоретиков» и «практиков», организованная с целью обсудить ряд вопросов, объединенных единой темой и единой целью, которые в существенной мере выходили за рамки непосредственных интересов пушкинистов. Тема эта была – единство и взаимодействие всех областей культуры и искусства; цель – содружество литературоведения и искусствознания, с одной стороны, науки и искусства («теории» и «практики») – с другой.

Не удивительно, что первой встречей такого рода оказалась именно конференция, посвященная Пушкину, творчество которого представляет собою материал в такой же мере идеальный, в какой влияние его на нашу духовную культуру всеобъемлюще. И естественно, что перед Пушкинской конференцией вопрос стоял не «вообще», а вполне конкретно: в какой мере литературоведение и искусствознание, исследование и искусство, теория и практика помогают друг другу в освоении Пушкина?

С «общей» точки зрения итог конференции ничего необычного в себе не заключал. Она, как отмечали многие ее участники, поставила вопрос об упомянутом сотрудничестве разных областей культуры, но показала, что вопрос этот совершенно не разработан и начинать надо, так сказать, чуть ли не на пустом месте. Но если перевести этот итог в его конкретный, «пушкинский» план, то он предстанет в совершенно неожиданном свете…

Окажется, что начинать нам надо не только сотрудничество вообще, но и сотрудничество в освоении Пушкина. Иными словами, конференция показала, что разъединенность усилий наших проявляет себя на практике и в том, что мы еще плохо себе представляем, что такое Пушкин сегодня, Пушкин для нас.

Такой «пассаж» может, пожалуй, вызвать недоумение пушкинистов. То есть как это «плохо представляем, что такое Пушкин сегодня»? Разве успехи советского пушкиноведения не общепризнаны?

Не будем забывать об успехах советского пушкиноведения. Но не будем забывать и о «практике» – о том, как отражаются эти успехи вне самой науки. Чтобы проследить это, мне придется на некоторое время оставить эту конференцию специалистов…

«НУ И, КОНЕЧНО, ПУШКИН…»

Года два назад, когда я работал в многотиражке одной из: московских фабрик, молодая девушка-технолог, очень милая и: очень начитанная, спросила меня:

– Что это вы все пишете? Ваш рабочий день уже кончился.

Я ответил, что пишу о Пушкине. Она всплеснула руками:

– Господи, о Пушкине! Да о нем, наверное, все уже написано!

– Да нет, не все еще… А вы любите Пушкина? Она замялась.

– Как вам сказать… Честно – нет. Знаете, скучно… Я еще со школы как-то потеряла к нему интерес.

– А почему «честно – нет», а не просто – нет?

– Ну, понимаете, его вроде… полагается, что ли, любить. Пушкин все-таки!

– А что вы читали? Что помните?

Из бедного списка положенных по школьной программе произведений и из дальнейшего разговора выяснилось, что девушка эта, окончившая школу с серебряной медалью, учащаяся в институте, к Пушкину после школы не возвращалась и знает его, так сказать, только по имени-отчеству…

Совсем недавно, летом этого года, я присутствовал на консультации – предэкзаменационном отборочном просмотре – в театральном училище имени Щукина при театре имени Вахтангова. Юноша, видимо, совсем недавно окончивший школу, очень неплохо читал Есенина. Оказалось, что он вообще любит поэзию.

– А кто ваши любимые поэты? – спросил я.

– Есенин нравится, Маяковский, – ответил он. Потом чуть замешкался и быстро добавил: – Ну и, конечно, Пушкин…

– Хорошо, Пушкин. А почему – «ну и, конечно»?

– Как – «почему»? – растерялся он. – Пушкин, это же великий поэт!

Я задал ему тот же вопрос: что он читал и что помнит из Пушкина, – и понял. Это был тот же случай, что с девушкой-технологом: парень не знал и не любил Пушкина, но знал, что любить его «полагается». Разница была только в том, что моя собеседница сказала правду, а он соврал, потому что стремился попасть в «храм искусства»…

Разговоры эти воспроизведены здесь почти со стенографической точностью. Собственно, ничего нового тут нет: многие могут вспомнить подобные случаи. Но истина, как известно, не перестает быть истиной от повторения.

Нет, я не собираюсь делать «поспешных обобщений». Для огромного числа читателей, в том числе и молодежи, Пушкин действительно святыня, – чтобы убедиться в этом, стоит послушать хотя бы радиопередачи по письмам слушателей. На той же консультации в Щукинском училище другой юноша пусть неумело, но искренне и взволнованно читал стихотворение Пушкина. Я видел слезы молодой женщины, глядевшей на кожаный диван, что стоит в комнате дома на набережной Мойки в Ленинграде, – диван, на котором поэт провел свои последние, полные мучений и героизма, часы. Там, в этих комнатах, я как бы всем существом ощутил непререкаемую значимость музейного экспоната как общенародного достояния… Мне рассказывали, с каким проникновением и простотой читает строфы «Онегина» космонавт-2 Герман Титов.

Я знаю молодых людей, которым можно читать Пушкина ночь напролет… И все же… Все же что-то не позволяет мне отнести переданные мною разговоры в разряд случайностей. Поэтому я повторю слова А. Твардовского, прозвучавшие в дни 125-летия со дня смерти Пушкина: «Мне и моим сверстникам иногда кажется, что в пору нашей ранней юности, при наличии таких сильных современных ее увлечений в поэзии, как Есенин и Маяковский, Пушкин все же занимал большую часть нашей души, чем у молодежи нынешней. Он был у всех на устах, мы читали его на память и по книге…

Может быть, это, как говорится, «чисто возрастное» представление. Дай бог! Но что-то здесь не может не внушать нам беспокойства и некоторой тревоги».

Нет, дело здесь вовсе не в «возрастном представлении»…

Как же так?

Почему Пушкин – Пушкин, в одном уже имени которого, кажется, живет и дышит целый мир, полный страстей и высокой мудрости, полный великого трагизма и великой радости, – почему он не нравится тем, о ком я рассказал? Как объяснить это?

Очень просто. Он им неинтересен. Он их не волнует.

ОТ «ЗАДАЧИ» К «СВЕРХ-СВЕРХЗАДАЧЕ»

«Мощь слов нам показал, стоящих на своем месте!» – сказал Буало об одном французском поэте.

Есть такое «место», будучи поставленными на которое, три простые слова – сегодня, здесь, сейчас – становятся мощными, как нигде. Это «место» – творческий процесс. «Сегодня, здесь, сейчас» – один из великих «секретов» творчества.

Формула эта принадлежит Станиславскому и является святым законом для настоящего актера. Кого бы актер ни играл, – Агамемнона, председателя колхоза или Фосфорическую Женщину, – он должен верить в то, что происходящее с его героем происходит с ним самим, происходит именно сегодня, здесь, сейчас, потому что он сам, актер, – живой человек, способный существовать, чувствовать и мыслить только в этих «измерениях». Но это не все. «Сегодня, здесь, сейчас» – это не только «технический» принцип сценического реализма. Это значит еще, что актер, перевоплощаясь в датского принца или в человека будущих веков, в героя или в негодяя, в гения или в ничтожество, – должен оставаться самим собой, человеком своего времени, своего народа, своих убеждений и идеалов. Это значит, что он должен понимать не только свою актерскую задачу (цель героя в данный момент его пребывания на сцене) и не только свою сверхзадачу (цель, которую преследует герой на протяжении всего спектакля, во имя которой он существует на сцене), – но и свою сверх-сверхзадачу: то, во имя чего он, актер, играет эту роль, что он хочет сказать ею людям, какие свои жизненные идеалы и убеждения он ею выражает. Иными словами, жить в образе «сегодня, здесь, сейчас» – это не только умение перевоплотиться, но и умение остаться собой; не только вопрос таланта и «техники», но и вопрос мировоззрения, убеждений и смысла жизни актера. И не только актера. Это принцип творчества любого художника. И не только художника. Это закон любого творчества – художественного и научного. Стало быть, это принцип и сотворчества, сопереживания, которое лежит в основе восприятия художественного произведения. Стало быть, всё это действительно не только для художника, но и для воспринимающего, поскольку сопереживание есть тоже до известной степени перевоплощение, необходимое при творчестве. Если мне нравится произведение, если оно мне интересно, меня волнует, – значит, художник, когда бы, где бы он ни жил, кто бы ни был, становится близким мне, находится здесь и говорит со мною сегодня, сейчас. Я до известной степени перевоплощаюсь в него, начинаю думать и чувствовать так, как он. Но в тоже время я, существующий сегодня, здесь, сейчас, остаюсь самим собою, сохраняю свою индивидуальность, остаюсь человеком своего времени, своего народа, своих убеждений и взглядов, воспринимаю произведение по-сегодняшнему. Таким образом, «с одной стороны, сопереживание как бы сметает индивидуальные, временные, национальные и прочие барьеры и приобщает меня к высокому строю мыслей и чувств художника, к его сверх-сверхзадаче – его идеалам. С другой стороны, сопереживание кристаллизует мою собственную сегодняшнюю личность;«барьеры» вносят свои поправки и переплавляют идеалы художника в мои идеалы, его сверх-сверхзадачу – в мою. Акт восприятия искусства – это поистине акт самосознания человека, акт осознания им своих убеждений, осознания своего высокого призвания. И тут уже понимание конкретной задачи, которую ставил художник при создании – произведения, конкретных обстоятельств его создания, всяческих исторических и формальных подробностей важно лишь постольку, поскольку это способствует моей сверхзадаче – общему восприятию произведения – и моей сверх-сверхзадаче – акту самосознания. Конкретная задача Андрея Рублева, пишущего икону, может быть не близка мне и даже чужда (я беру «крайний» случай), но общий пафос гениального произведения, Пафос всего творчества гения близок людям всегда – и именно потому, что понимание этого пафоса выплавляется в горниле современности. В этом – бессмертие великого искусства, которое всегда рвется в будущее, всегда предваряет его.

Для чего я говорю об этом?

Для того, чтобы разобраться: почему молодые люди, подобные тем, о ком я рассказывал, не могут сопереживать с Пушкиным; почему он им не нравится, им неинтересен, их не волнует?

Потому что Пушкин не существует для них сегодня, здесь, сейчас. Им никто не объяснил, что это – не пустые слова.

Что они знают? Что им объяснили?

Они знают, что в первой половине XIX века жил Александр Сергеевич Пушкин – великий русский поэт. ‘Знают в общих чертах его биографию. Знают «образ Татьяны», замечательной русской женщины. Знают, что было «поместное и столичное дворянство». Знают, что «Евгений Онегин» – это энциклопедия русской жизни, и даже помнят некоторое время первые строфы этой энциклопедии. Знают, что в лирике А. С. Пушкина есть «вольнолюбивые мотивы» и что в этих «мотивах» выражались идеи декабристов… И так далее. Право, я не очень утрирую. Наконец, они знают, что Пушкин «близок и дорог нам», потому что выражал «передовые идеи своего времени» и потому что он был гений, то есть писал с гениальными «художественными особенностями».

Так чем же Пушкин может быть близок и дорог им? Ведь их интересует прежде всего сегодняшний день, сегодняшнее бытие! Непосредственные задачи (выражаясь актерским языком) таких стихов, как «Послание в Сибирь», «Деревня», «Вольность», на сегодня выполнены и перестали существовать для нас. Осталось что-то другое, не менее важное и великое. Но осталось… за пределами школьной программы. В каких же точках соприкосновения с душою Пушкина возникнет сопереживание этих мальчиков и девочек?

А может быть, он должен быть близок и дорог им «аллитерациями и ассонансами», про которые им говорили в школе? Или – без шуток – художественным мастерством? Но какое же может быть «сопереживание» с «мастерством»?

Они не знают главного.

Они не знают, им не объяснили, почему Пушкин, «выражавший идеи декабристов», необходим сегодня нам – нам, ушедшим от декабристов достаточно далеко… Они не знают – им не объяснили, – почему, хоть «Онегин» и не является энциклопедией нашей, советской жизни, мы все же нежно и благоговейно любим его, черпаем и будем черпать из него неисчерпаемую пушкинскую мудрость. Они не знают (им не объяснили), какая простая и огромная мысль заключена в тяжелых строфах «Анчара» (тоже отнесенного лишь к «мотивам»), сколько боли в этих раскаленных, обжигающих сердце строках, какой потрясающий душу вопль ужаса, страдания, гнева за все человечество скрыт в мерных словах: «Но человека человек…»! У них, как выразился один десятиклассник, «вязнет в зубах»»Памятник» – одно из величайших созданий мирового искусства, отполированное до немыслимого глянца, слепящего глаза и мешающего разглядеть то колоссальное, что вместилось в два простых слова: «чувства добрые», – вставшие на «свое место»; мешающего понять всю меру величия мудрости и гуманизма, которыми полна строка «и милость к падшим призывал»; не дающего прикоснуться к громаде загадочной для них заключительной строфы… Зато они знают, что такое «александрийский столп» и почему в прежних изданиях он заменялся «наполеоновым». Это неплохо, конечно, но разве это – главное, что должно их волновать? Ведь тот же анализ историко-литературных деталей и «художественных особенностей» – того, как это все написано, – но только направленный на это главное, способен дать им представление о таком грандиозном что, которое не может не вызвать встречного движения души! Но этого-то что они и не «прошли».

В этом виноваты не только они. В школе они не знакомились с Пушкиным, не изучали Пушкина, а «проходили»… историко-литературный комментарий к его наследию. Они учились не понимать смысл того, что говорит Пушкин, а расчленять это «наследие» на «исторические условия», «идейный смысл» и «художественные особенности». Их знакомили с задачами, с отдельными тенденциями и мотивами, не доходя ни до сверхзадачи – философского, гражданского, нравственного, гуманистического пафоса каждого произведения, его общего смысла, неотделимого от его эстетической ценности, – ни, тем более, до сверх-сверхзадачи – то есть того, почему пушкинское слово нужно нам сегодня, здесь, сейчас и будет нужно людям будущих веков. Это главное осталось за бортом.

Так вместо знакомства с живым Пушкиным, который жил, «чтоб мыслить и страдать», получилось у них знакомство с чем-то сугубо однозначным, с «наследием» А. С. Пушкина, который жил больше ста лет назад, но почему-то должен быть «близок и дорог» им. Поэтому он им и неинтересен.

Им непонятно, до какой степени пушкинская мысль, пушкинский пафос, пушкинские идеалы близки нашим мыслям, пафосу нашей современности, кровно родственны нашим идеалам. Поэтому он их и не волнует.

Они не постигли сверх-сверхзадачи творчества Пушкина. Акт знакомства с ним не стал актом общения с ним, а потому не стал и актом самосознания. Поэтому они к нему и равнодушны.

И это громадная потеря.

«КУДА СЛОЖНЕЕ…»

Вскоре после того, как Пушкина не стало, Баратынский, разбиравший его бумаги, писал другу: «Можешь себе представить, что больше всего изумляет меня в этих поэмах? Обилие мыслей! Пушкин – мыслитель! Можно ли было ожидать!»

Баратынский сделал открытие и удивился.