«Себе лишь подобен»

Перекрывая границы литературных периодов, длится жизнь литературных формул. Податливые для реинтерпретации, они выказывают исключительную способность к выживанию, переходя от эпохи к эпохе в наследство, возможно, неосознаваемое. Мы намерены в пунктирном очерке показать жизнь и странствия одной поэтической формулы. В отечественной поэзии конца XVIII – первой трети XIX века встречаются выражения типа «сходен [лишь] с самим собой». К кому они прилагаются, что значат и что общего сохраняют при трансформациях – таково содержание этой статьи.

 

МОНАРХ

В 1779 году Ермил Костров в оде на день восшествия на престол Екатерины Второй написал такую строфу:

Семнатцать лет владея нами,

Подобна ТЫ Себе самой;

ТЫ Ангел, послан небесами,

Да зиждешь на земли покой!

Возвышенны ТОБОЙ Колоссы,

Твои венчанны лавром Россы,

Не знают хладных зимних дней,

Одна у них весна и лето,

Их сердце навсегда согрето,

Богиня, благостью Твоей.

 

Что Костров хочет сказать, когда говорит, что Екатерина «подобна себе самой»? Из контекста («Семнатцать лет владея нами») можно предположить, что речь идет просто о ее сопротивляемости времени, как в бытовом контексте сходная формула использована у М. Ломоносова в «Письме о пользе стекла» об античных мозаиках:

Чрез множество веков себе подобны зрятся

И ветхой древности грызенья не боятся.

 

Кроме того, это может значить – опять-таки в самом расхожем смысле – нечто вроде: «ты несравненна», «тебе подобных нет».

Однако понятно, что в строгом смысле «подобен только себе» один Бог. Стоит вспомнить известную загадку А. Ржевского, опубликованную им в 1761 году в журнале «Полезное увеселение»:

Что редко видит царь,

Пастух то зрит всегда,

А Бог не видывал от века никогда?

Ответ: «Себе подобного»¹¹.

Принявшая форму изящного остроумия у Ржевского, эта мысль имеет древние и почтенные истоки в европейской мысли; мы можем их лишь наметить. С одной стороны, самотождественность Бога утверждалась «от Еллин» – философской мыслью. О неизменяемости того, что существует само по себе, в противоположность текучести того, что связано с чувственной формой (эта мысль в четкой форме излагается Платоном, например, в «Федоне», 78 d), в популярном виде говорит апулеевский трактат «О Платоне и его учении», книга 1, глава 6:

«Об усиях (ousiai), которые мы называем сущностями, [Платон] говорит, что их две и через них рождается все и самый космос; из них одна постигается только помышлением, другая может подлежать и чувствам. Но та, что схватывается очами ума, всегда и одним и тем же образом обретается и равной и подобной сама себе (sui par ас similis), как истинно сущая; а другая подлежит оценке с помощью чувственного и неразумного мнения; об этой он говорит, что она рождается и гибнет».

С другой стороны, подобные же утверждения звучали о «Боге Авраама, Исаака и Иакова». В Ветхом Завете не единожды мы встречаем вопрос: «Господи, кто подобен Тебе?» (Пс.34:10; ср. Пс.70:19; Иер.49:19, 50:44). «/Сто здесь [сказано] в отрицательном смысле, поскольку никто не может быть подобен, так как Святая Троица несравненна (Quis negativum est: quia nemo potest esse similis, cum sit sancta Trinitas singularis)»², лапидарно комментирует Кассиодор Сенатор стих 34-го псалма, и это толкование в Средние века повторяется многими³.

Барочная эмблематика любит символы, педалирующие божественность монарха. Например, в описании Адмиралтейских триумфальных ворот, воздвигнутых для вшествия императрицы Анны в Петербург, мы находим такой образ:

«Финикс на солнце смотрящий, с надписанием: НЕ ИМЕЕТ СЕБЕ ПОДОБНАГО»⁴.

Монарх, разумеется, сравнивается с Фениксом. Но стоит заметить, что приведенный девиз с тем же успехом относится к Солнцу и что это последнее – устойчивый символ Божества, для которого можно указать аналогичные истоки – и платонизм (солнце как образ высшего блага в VI книге «Государства»), и библейская мысль (в частности, образ Христа как «солнца правды», восходящий к пророку Малахии). Так что в этой блестящей паре двух бесподобных – Феникса, глядящего на Солнце, и Солнца, глядящего на Феникса, – эпоха с удовольствием узнавала пару Император – Бог, обитающую в неприступном свете самотождественности.

Это общий мировоззренческий стиль. Для русского XVIII века требуется несколько особых замечаний.

Тот известный факт, что Петр приказал называть себя Первым, был проинтерпретирован Б. Успенским как притязание на особый онтологический статус, неприязненно воспринятое традиционно мыслящими людьми. «Для допетровской культуры характерно вообще мифологическое отождествление тех или иных лиц и объектов с соответствующими лицами и объектами, находящимися в иерархически первичной ипостаси, которые и являются в этом смысле «первыми» – онтологически исходными <…> Речь идет при этом именно об отождествлении, которое как бы вскрывает подлинную онтологическую сущность того, кто именуется таким образом»⁵. Намерение Петра, посягавшего на именование, присущее сакральным лицам, воспринималось как кощунственное.

Мы должны заметить, что при всей силе онтологического акцента, который тут есть, он идет об руку с риторическим аспектом. Мы имеем дело с известным и достаточно изученным явлением⁶: есть лица, которых можно назвать – если не бояться стилистической какофонии – «зиждителями парадигмы» и дальнейшие действия можно квалифицировать, подводя их под общее деяние-исток: Святополк – «второй Каин», а на русской почве другой подобный злодей будет «второй Святополк»; даже его слуги заслужили сомнительную честь эмблематического существованиями, например, убийцы Андрея Боголюбского слышат обличение в том, что они «уподобились Горясеру». Специфическая форма похвалы святому – это указание на то, что его деяния не покрываются существующими образцами, и когда агиограф обращается к святому с вопросом «Кому уподоблю тя?», он намерен представить в нем новую исходную точку моральных оценок. На этом основана, например, знаменитая, многократно цитировавшаяся апострофа к Дмитрию Донскому в заключительной части «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского»: «Пръвозданнаго ли тя нареку? Но той, приимъ заповедь сдетеля, преступи, ты же обеты своа по святомъ крещении чисто съхрани <…> Ноя ли тя именую? Тъй спасен бысть в ковчезе от потопа, ты же съблюде сердце свое от помысла греховнаго, аки в чертозе, в чистемь телеси <…> Авраму ли тя уподоблю? Но тому убо верою уподобися, а житиемь превзыде паче оного <…> Иосифа ли тя явлю целомудренаго и святого плода, обладавшаго Египтом? Ты же в целомудрии умъ дръжаше и властель всей земли явися…»⁷.

Однако этот способ оценки героя – производная от выработанного еще античностью и широко распространившегося в европейских литературах панегирического топоса «превзойденного образца»⁸. Таким образом, «быть сходным с самим собой» для панегирической традиции значит «победить образцы», «стать Прецедентом».

Елизавета была – по иронии судьбы, вопреки наследованию по римскому принципу, утверждавшемуся ее отцом, – легитимна уже по одному тому, что в ней «подобие Петрово зрелось». Екатерина не могла утверждать свою власть на подобном основании, и единственное ее сходство с Петром состояло в обращении к образу «зиждителя парадигмы». Она подобна Петру, потому что подобна лишь себе; ее легитимность происходит от ее деяний, имеющих демиургический масштаб.

В этой связи заслуживают внимания ломоносовские реминисценции у Кострова. «Семнатцать лет владея нами» отсылает к оде на день восшествия на престол Елисаветы 1761 года: «Владеешь нами двадцать лет, Иль лучше, льешь на нас щедроты». Образ изливаемых щедрот, функционально сближающий императора с Богом⁹, находит у Кострова аналог в божественной самотождественности императора. Образ умиротворения стихий и наступления «вечной весны», «весны среди зимы», вообще устойчив в торжественной оде, но для данного случая можно указать непосредственную параллель: «Не знают хладных зимних дней» находит аналог в ломоносовской оде на день восшествия на престол 1747 года: «Не знают строгия зимы», где речь идет о райских островах, расположенных в Восточном океане. Неколебимое и милостивое божество, господствующее над россами, подарило им непреходящую мягкость климата; обитая в стране, где реки протекли млеком и медом и куда вернулась с небес Астрея, они видят над собой незаходящее солнце, в котором имеют все основания чтить верный образ Высшего блага.

 

ГЕРОЙ

Формула «подобен себе» встречается в двух одах Василия Петрова, обращенных к Г. Потемкину. Вот финальная часть оды 1775 года:

Для праотца тебе мал кий либо вельможа;

Возвыси сам твой род, число блаженных множа.

Пусть будет тот сокрыт, как Ниловый исток,

Лишь токмо, яко Нил, разлившися широк,

Тыб нес на нивы тук, и оживлял природу,

Благотворителен, рекой щедрот, народу.

Сын роскоши и нег одеян в светлый сан,

Ничто, как во златом окладе истукан.

Не тех достоинств ты, не той ищи ты чести;

Будь дух твой выше титл, будь разум страшен лести,

Уста твои орган священных сердцу прав;

Средь мутных душ блюди неповрежден твой нрав.

Сквозь сонм озерных вод текуща тако Рона

Не терпит в цвете струй малейшаго урона;

Потемкин! завсегда подобен будь себе.

(Его сиятельству Князю Григорью Александровичу Потемкину)

Герой среди других людей – как вода, текущая средь чужих вод, не смешиваясь с ними. «Будь подобен себе» значит здесь «будь по причастности Божеству отличен от других, с кем ты сходен по человечеству». Относительно Роны (античного Родана) Петров мог знать упомянутую им подробность, например, из «Хорографии» Мелы, 11,79:

1. Загадка была на памяти еще в середине XIX века, когда ее спародировал Н. Щербина: «Что редко видит царь, пастух то зрит всегда, А Гербель не видал от века никогда?» Ответ тот же: «Себе подобного» (См.: Щербина Н. Ф. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1970). Возможно, это саркастическая отсылка к образу божественного певца (см. ниже), – стоит вспомнить, что Щербина назвал Гербеля Хвостовым своего поколения. Обращение к формуле «себе лишь подобен» приобретает особую иронию в отношении переводчика, долженствующего обладать профессиональным протеизмом, – плохо, если он везде остается сам собой.[↩]
2. Patrologia Latina. T. 70. Col.244D.[↩]
3. См., напр., у Бруно Солерийского: Patrologia Latina. T. 164. Col.549C. Комментируя Пс.70:19, Кассиодор говорит: «Добавил он также: Кто подобен Тебе? ибо по Его деяниям познается Его несравненность (singularis). Ведь величие дела удостоверяет могущество творца» (Patrologia Latina. T. 70. Col.502D).[↩]
4. Примечании на Ведомости. 4.1. СПб., 1732. С. 85.[↩]
5. Успенский Б. А. Historia sub specie semioticae // Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 1. М.гШкола «Языки русской культуры», 1996. С. 77. Ср.: «Петр презентировал себя как основателя России, героя, отделенного от прошлого, casus sui, отца самому себе. Он настаивал на том, чтобы к нему обращались без отчества – честь, ранее оказывавшаяся только духовенству или святым»(Уортпман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. М.: ОГИ, 2004. С. 76).[↩]
6. На основании выводов о значении «прошлого» в древнерусском чувстве истории, сделанных Д. Лихачевым (Поэтика древнерусской литературы. Л.: Наука, 1967. С. 262), Ю. Лотман дал блестящее истолкование выражению «звонячи в прадъднюю славу» в «Слове о полку Игореве»(Лотпман Ю. М. О русской литературе. СПб.: Искусство-СПБ, 1997). Из недавних работ см.: Панченко О. В. Поэтика уподоблений (к вопросу о «типологическом» методе в древнерусской агиографии, эпидейктике и гимнографии) // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 54. СПб., 2003.[↩]
7. Памятники литературы Древней Руси. XIV – середина XV века. М.: Художественнаялитература, 1981. С. 226.[↩]
8. См. онем: Curtius E. R. European literature and the Latin Middle Ages / Transl. Willard R. Trask. New York, 1953. Когда Данте, рассказывая о превращении воров в змей («Ад», XXV, 94), призывает умолкнуть Лукана и Овидия, не упоминавших о подобных чудесах, этот призыв к молчанию (taccia Lucano), по замечанию Курциуса, находит основание в традиции, например, у Клавдиана, когда тот сравнивает подвиги Стилихона с подвигами Персея и Геркулеса: «Пусть молчит побежденная старина» (taceat superata vetustas) («Против Руфина», I, 283).[↩]
9. Стоит вспомнить о приложимости слова «щедрота», передающего греческое oiktirmos, к действиям Бога: «Милостию и щедротами и человеколюбием Единороднаго Сына Твоего, с Ним же благословен еси…».[↩]