«Самое кипучее время»
С. Макашин, Салтыков-Щедрин. Середина пути. 1860 – 1870-е годы. Биография, М., «Художественная литература», 1684, 575 с.
Новая книга С. Макашина, вышедшая с интервалом в двенадцать лет после монографии, рассказывающей о жизненном и творческом пути (Валтыкова-Щедрина на рубеже 1850 – 1860-х годов, – результат огромного труда исследователя. Она посвящена, по щедринскому признанию, «самому кипучему времени» его жизни – 1862 – 1876 годам. Это годы плодовитого, но кратковременного сотрудничества в «Современнике», отмеченного бурными журнальными баталиями с «Русским словом», прочно вошедшими – с легкой руки Достоевского – в историю русской литературы под названием «раскола в нигилистах». Годы вынужденного возвращения на служебную стезю (уже без иллюзий предшествующего периода практиковать либерализм в самом капище антилиберализма) и острых стычек с пензенскими и тульскими «помпадурами», давшими писателю богатый «творческий материал». А затем, после окончательной отставки, пожалуй, самое счастливое время в творческой биографии соредактора Некрасова по «Отечественным запискам», отмеченное взлетом как сатирического гения Щедрина («Помпадуры и помпадурши», «История одного города», «Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге», «Господа Молчалины», «Благонамеренные речи», «Господа Головлевы»), так и его публицистического таланта, нашедшего воплощение в таких циклах, как «Признаки времени», «Письма о провинции», «Итоги». Это и время плодотворной литературно-критической деятельности Салтыкова, служившей обоснованию собственной концепции реализма, а также эстетических принципов новой литературной школы, которая впоследствии получит наименование щедринской.
Завидное поле деятельности для историков литературы, в значительной мере вспаханное (а в иных местах и перепаханное до эрозии почвы), но по-прежнему требующее глубинного проникновения в пласты щедринской мысли, дающей богатые всходы только при точном и умелом соблюдении литературоведческой технологии. С. Макашин «обрабатывает» это поле по той «технологии», которая была выработана и выверена им в предшествующих томах салтыковской биографии. Его – при летописно-точном следовании хронологии жизни Салтыкова – в первую очередь интересует личность автора. «Следить за личностью автора по его произведениям дело очень интересное и поучительное», – признавал сам Щедрин. «Тем более интересна эта задача, – формулирует свое мет тодологическое кредо С. Макашин, – применительно к личности самого Салтыкова, одного из умнейших людей эпохи, который назвал себя «историком современности» и о котором Горький сказал, что без его помощи «невозможно понять историю России во второй половине XIX века». По этим причинам, а также вследствие весьма слабого знакомства современного читателя с большинством сочинений Салтыкова они довольно широко используются в настоящем труде, с целью извлечения из них автобиографического материала. Но не столько внешнежитийного (какого много, например, в «Пошехонской старине»), сколько мировоззренческого и публицистического» (стр. 5).
Иными словами, в произведениях Щедрина С. Макашина привлекает не столько быт Салтыкова, сколько его бытие, то есть последовательность его духовного развития. Но оба эти аспекта в монографии представлены в диалектической взаимосвязи, поскольку скрупулезное знание С. Макашиным бытовой биографии Салтыкова, внимательное изучение им характеристик чиновного и литераторского окружения Щедрина, умение проникнуть в его «живую индивидуальность» дают возможность автору книги зачастую приблизиться к точной интерпретации щедринских произведений. Поэтому жанр биографии при кажущейся односторонности его становится под пером С. Макашина жанром синтетическим, обогащенным элементами, свойственными психологии личности и социальной психологии, психологии творчества. Но вот насколько органичен в этом жанре беглый историко-литературный обзор щедринских произведений- это предмет особого разговора.
«Главной идеей жизни Салтыкова, – формулирует концепцию своего труда С. Макашин, – была идея общественного служения. Приверженцами этой идеи были и другие великие писатели России. Но у Салтыкова она получила, быть может, самое сильное выражение, что сказалось не только в том, что он нередко приносил в жертву этой идей свой огромный художественный талант, но, главнейше, в том, что он создал на ее основе совершенно особенную поэтику, в которой образное восприятие действительности всегда слито с ее политическими оценками и социологическим анализом» (стр. 4). Характеризуя литературную деятельность Салтыкова в «Современнике», исследователь тщательно воспроизводит биографические реалии жизни писателя и в то же время показывает, как именно в этот период происходит эстетическое «одействотворение» (по герценовскому выражению) идеи общественного служения, которая была главным психологическим стержнем его личности. Двухлетие «Современника» (1862 – 1864) при всей сложности и противоречивости общественной позиции Салтыкова в эти годы стало важным этапом «закладки» теоретико-публицистического фундамента для последующих сатирических полотен, периодом укрепления его демократизма и критицизма. Только в контексте идейного развития Салтыкова этой поры «можно увидеть и понять движение, приведшее в недалеком будущем автора «глуповского цикла» к такой его вершине, как «История одного города» (стр. И).
С приходом Салтыкова в «Современник» начинается новая линия в его биографии., опять-таки реализующая настоятельную потребность общественного служения, – линия журнально-редакторская. Она-то и становится одной из доминирующих в исследовании С. Макашина.
Автор книги вводит в научный оборот многочисленные архивные документы, связанные с деятельностью Салтыкова-редактора как в «Современнике», так и в «обновленных»»Отечественных записках», перешедших с 1868 года в руки Некрасова. Это и письмо забытого ныне литератора Н. Дружинина к А. Пыпину (1864), и письмо Н. Помяловского к Г. Данилевскому (1862), и целый ряд других эпистолярных и мемуарных свидетельств о том, что в своей редакторской деятельности Салтыков «руководствовался исключительно соображениями принципиального характера, а не оглядкой на писательское имя или привходящие обстоятельства…» (стр. 28).
Но Салтыков был не только редактором, а и «чернорабочим» русской журналистики. Только в «Современнике» за два года, по подсчетам автора, им опубликовано около 80 печатных листов, а восемнадцать статей из-за внутриредакционных разногласий не попали в печать. Не менее внушителен вклад Салтыкова и в журнальную продукцию «Отечественных записок». За десятилетие 1868 – 1877 годов он выступил в девяноста двух книжках, опубликовав около 190 печатных листов.
Ведущая роль Салтыкова в журнале год от года прояснялась все отчетливее, в особенности как консолидатора лучших сил русской демократической литературы. Правда, С. Макашин ставит в упрек редакции «Отечественных записок»»направительную» узость беллетристического отдела журнала, возглавляемого Салтыковым. Но тому есть причины – сама логика функционирования периодического органа в условиях острой политической дифференциации, которая требовала строгой выдержанности направления. И заслуга редакции «Отечественных записок» как раз в том, что – в отличие от эклектических изданий типа «Вестника Европы» – ей удавалось хранить верность заветам революционной демократии. Ведь и «Современник» – при всем редакторском либерализме Некрасова – тоже не был органом «всех сил русской литературы» (подчеркнуто мной. – В. С. стр. 364).
В монографии С. Макашина дается общий обзор всех произведений Щедрина, опубликованных в «Отечественных: записках». Но именно он-то й заставляет задуматься об органичности подобного рода материала в книге, принадлежащей к литературоведческому жанру биографии. Над этим размышлял и рецензент предшествующей работы С. Макашина, справедливо предполагавший, что чрезмерная увлеченность анализом литературных произведений может превратить «жизнеописание в нечто аморфное, гибридное» («Вопросы литературы», 1973, N 10, стр. 255). К счастью, в изданной ранее книге С. Макашину удалось избежать этой «гибридности».
Стремление к «чистоте жанра» налицо и в новой книге. Но тем более ощущается неорганичность, в известной мере даже какая-то вторичность общего обзора литературного творчества Щедрина.
Спору нет, многие из щедринских произведений получили в книге С. Макашина глубокую и проницательную интерпретацию. Такова, например, характеристика «Современных призраков», справедливо расцениваемых автором как одно из наиболее глубоких изложений фундаментальных основ салтыковского мировоззрения, как концентрированное воплощение его философии истории, на основе которой будут формироваться особенности поэтики Щедрина, позволившей создать бессмертный образ «человека-призрака» в «Господах Головлевых». В обосновании теории о том, что отношение к «призракам», под которыми Салтыков понимает общественные идеалы и подкрепляющие их социально-политические системы и институты, подчиняется «тем законам, которые лежат в основании человеческой природы», С. Макашин справедливо видит «принципиальную историко-философскую мотивировку всего сугубо критического творчества Салтыкова, содействовавшего дискредитации многих «алтарей» и расшатыванию многих «краеугольных камней» и «основ» современного писателю старого мира, в том числе и таких могущественных на российской почве, как самодержавие и его главная социально-историческая опора – дворянско-помещичий класс» (стр. 44). Эта мысль имеет и продуктивное методологическое значение, поскольку в негативном восприятии антропологических основ философии и эстетики революционно – демократической литературы мы зачастую не замечаем того действенно-критического начала, которое объективно вело к обоснованию необходимости уничтожения самого главного «призрака» – русского самодержавного строя. Да и питал их, революционных демократов, исторический оптимизм.
Не менее содержателен анализ хроники «Наша общественная жизнь», позволивший уяснить своеобразное место Салтыкова в редакции «Современника», его одиночество среди шестидесятников и сделать выводы о специфике его «критического демократизма», который «объективно отражал интересы русского крестьянства, но отражал критически, с высоты идеалов западноевропейского просветительства и социализма (утопического)», о его «трагическом оптимизме… осложненном сознанием непробужденности, темноты и пассивности масс» (стр. 53,54).
Но вот разделы, в которых рассматривается, скажем, литературная критика Салтыкова, его полемические выступления против журнала «Русское слово», эмпирически-перечислительная «пробежка» по фельетонам «Признаков времени» и «Письмам о провинции», двустраничный обзор «Помпадуров и помпадурш», да и чуть более расширенный анализ других щедринских произведений, появившихся на страницах «Отечественных записок» (исключение составляет содержательная глава об «Истории одного города»), вносят практически мало нового в исследуемый вопрос.
Вышедшую книгу С. Макашина отличают те же достоинства, которые присущи и его прежним биографическим трудам.
Это честное, я бы даже сказал, целомудренное отношение к факту, заставляющее вновь и вновь проверять и перепроверять документы и свидетельства современников, устраивать им перекрестный «допрос», чтобы довести их до уровня исторического факта. Идет ли речь о версии «неистового цензурного террора» в отношении салтыковских статей в «Современнике», автор проверяет ее документальными материалами цензурного ведомства. Заходит ли разговор о «египетской работе» Щедрина – редактора «Отечественных записок», С. Макашин и этому ищет документальные подтверждения.
Это – предельно объективное, чуждое апологетики отношение к объекту своего исследования, позволяющее видеть не только взлеты и достижения, но и творческие просчеты и неудачи Щедрина. Одной из таких неудач, связанных с неумением Салтыкова овладеть традиционной формой романа и выработкой той самой новой поэтики, призванной осуществить потребность писателя в социологическом осмыслении действительности и публицистическом вмешательстве в нее, С. Макашин считает роман «Тихое пристанище».
Это и уникальный дар прочтения служебных бумаг Салтыкова (в том числе не публиковавшихся ранее писем), извлеченных из областных и центральных архивов. Иные страницы книги С. Макашина воспринимаешь буквально как мемуарные свидетельства салтыковского современника, настолько органично «вжился» исследователь в дух эпохи, настолько проник в писательскую психологию. Трудно удержаться, чтобы не привести, к примеру, вот этот отрывок, очень показательный для стиля книги С. Макашина:
«Писал Салтыков в то время (речь идет о его пензенской службе. – В. С.) еще гусиным пером. Заметки же на полях и в тексте делал нередко карандашом. Иные из них уже стерлись и не читаются. В манере изложения он в общем держался обычного языка и стиля служебных бумаг того времени, без обращения к краскам своей художественной палитры, к чему он прибегал иногда раньше, в годы вице-губернаторской службы. Лишь иногда, в минуты сильного раздражения, перо его рождало сердитые реплики, исполненные сарказма вопросы и даже дырявило в гневе бумагу: «Ну, и нагородили вздору!», «Вы сами-то понимаете, что тут написали?!», «Ахинея, а не доклад!», «Тарабарщина! извольте изложить понятно»…» (стр. 186). Несколько штрихов из казенных бумаг – и характер налицо!
Яркий свет на личность Салтыкова проливают и полицейские донесения, воспринимаемые автором тоже как документальный материал для характеристики его мировоззрения, существенно дополняющий идеологические экстраполяции из произведений сатирика. В этих донесениях Салтыков – чиновник государственного департамента «без обиняков определяется как противник самодержавного строя и его главной социальной опоры – дворянства» (стр. 229).
Концепция исследователя убедительна, материалы, сообщаемые им, содержательны. Однако некоторые моменты требуют уточнения. К числу таких моментов, в которых С. Макашину иногда изменяет чувство историзма, можно отнести, пожалуй, мысль об «ускоренном»»поправении» Каткова, который, по мнению автора, уже в начале 60-х годов «становится одним из воинствующих идеологов правого лагеря» (стр. 13). С другой стороны, несколько преждевременным представляется разговор о салтыковской концепции революции в «Современных призраках», проецируемой на финал «Истории одного города» (стр. 46), тем более что в разделе, посвященном истолкованию этого произведения, автор дает более тонкое и более точное осмысление финала.
Думается, гораздо сложнее, чем это представлено в книге С. Макашина, были и отношения Салтыкова с народничеством. Бесспорно, его взгляд на социально-экономические процессы России 70-х годов был трезвее, реалистичнее народнического. Однако едва ли правомерно говорить о том, что в отличие от народников Салтыков «со всей отчетливостью… видел процессы социальной дифференциации в русской деревне…» (стр. 329). Народники их видели тоже, но продолжали уповать на общину, идеализации которой Салтыкову удалось избежать. Тут автор прав, но избежать упований на возможность нравственного «устыжения» колупаевых и разуваевых Салтыкову, как и народникам, не удалось, свидетельством чему является «Убежище Монрепо», слабость «положительных» выводов которого, как известно, отметил Карл Маркс.
Выход каждой новой книги С. Макашина – событие в щедриноведении. Насыщенные огромным фактическим материалом, они сделали реальностью подготовку летописи жизни и творчества Салтыкова-Щедрина, настоятельная потребность в которой давно ощущается историко-литературной наукой.
г. Волгоград