«Сад поэтический»
Митрофан Довгалевський, Поетика (Сад поетичний). Переклад, примітки та словник імен і назв. В. П. Маслюка. «Пам’ятки естетичної» думки», «Мистецтво», Київ, 1973, 435 стор.
Наставник «спудеев» Киево-Могилянской академии, иеромонах и ординар-профессор Митрофан Довгалевский, наверное, немало удивился бы, увидев свой рукописный труд «Сад поэтический» в отличном полиграфическом исполнении да еще с грифом «Печатается по решению ученого совета Института философии АН УССР». Но в интересах науки ничто из наследия прошлого, заслуживающего внимания, не предается забвению. Серия «Памятники эстетической мысли», которую несколько лет назад украинское издательство «Мистецтво» начало «Поэтикой» Аристотеля и в которой вышла сейчас поэтика Довгалевского, ныне насчитывает уже около десятка выпусков. Некоторые авторы – мыслители минувших эпох – впервые переводятся на украинский. Труды издаются с учетом последних достижений науки, снабжаются словарями имен и названий, а также подробными примечаниями, крайне необходимыми в изданиях такого типа, особенно если учесть, что в самих поэтиках материал, требующий научного комментария, исключительно обширен и включает ссылки на многие известные и малоизвестные имена.
Из обстоятельного предисловия И. Иваньо к труду Довгалевского узнаем о судьбе и литературоведческой истории не только этого сочинения, но и других украинских рукописных поэтик XVII-XVIII веков, занимающих значительное место в литературе того времени.
Поэтика Митрофана Довгалевского – вторая (после трактата Феофана Прокоповича «О поэтическом искусстве», который впервые был опубликован в 1786 году стараниями Г. Конисского в оригинале, то есть по-латыни, а в 1961 году переиздан с русским переводом в «Сочинениях» Прокоповича под редакцией И. Еремина) из многочисленных украинских рукописных поэтик XVII-XVIII веков, изданных в наше время печатно.
Публикация трактата Довгалевского по времени совпала с выходом в свет новой фундаментальной работы Д. Лихачева «Развитие русской литературы X-XVII веков» («Наука», Л. 1973), где устанавливаются главнейшие особенности этого развития и, в частности, много места отводится проблеме барокко. Острые споры о барокко в последние годы приобрели характер принципиальный, методологический. «Это вопрос интерпретации русского историко-литературного процесса нескольких столетий», – подчеркивает Д. Лихачев. В истории украинской литературы эта проблема имеет столь же важное значение. Поэтика же М. Довгалевского как бы продлевает вплоть до середины XVIII века (хотя и на школьном, учебном уровне) те традиции творчества XVII века, которые прямо связаны с барочным стилем, а через него с главнейшими тенденциями отечественного и общеевропейского литературного развития.
Однако пора вчитаться в саму книгу.
«После тяжелой четырехгодичной обработки поля классического строения благородным лемехом труда теперь пусть нам уже будет позволено вступить в чудесный сад поэтического искусства…
…Прильните к этому плодоносному, а еще более – поучительному саду всем своим телом и старайтесь окропить его не водой, а собственным потом…
Но чтобы кто-то украдкой и по-воровски не срывал цветов и не собирал плоды, мы, по обычаю других, этот наш сад обведем двойной оградой» (стр. 27 – 28).
Двойная ограда – это две части «Сада», в первой из которых правила поэтические, а во второй – основы риторического умения. В пределах оград – «цветы» (разделы) и «плоды» (подразделы), где собрана целая энциклопедия сведений, особенно подробных в той части, что касается стихотворно-жанровых разновидностей. Причем, несколько поспешно изложив знания о поэзии эпической, трагической и комической, также скороговоркой рассказав о поэзии вообще, о вымысле и подражании в стихотворном сочинительстве (у Ф. Прокоповича эти разделы были значительно более обстоятельны), М. Довгалевский, кажется, попадает в свою стихию, когда переходит к «плодам» сатирической, буколической и земледельческой поэзии, к элегии, лирике или оде, эпиграмматической поэзии и ее частям, к эпитафии, эмблеме, символу, заглавию, иероглифу, к загадкам как поэтическим произведениям и, наконец, к «увлекательной» и «курьезной» поэзии. Разделы и подразделы сопровождаются обильными примерами – оригинальными (авторскими) и взятыми у других сочинителей – авторитетов. Тут же – «заготовки» (поэтические фигуры, необходимый для «материи», стиха набор слов, названий и т. д.). Написанные М. Довгалевским стихи имеют преимущественно панегирический характер и адресуются почти сплошь покровителю Киевской академии митрополиту Рафаилу Заборовскому.
Большие усилия прилагает автор к тому, чтобы его слушатели – спудеи не только знали как можно больше, но и постигали эти знания практически, при помощи собственных попыток сочинительства. Конечно, данное природой, или, как мы теперь говорим, талант, – тоже важно, но прежде всего настойчивые упражнения делают поэта, «потому что если спать, то ничего не приходит на язык» (стр. 392). Для этого и приводятся «образцы» творчества, а способ изобретения, например, тропов рекомендуется так: «вместо «пишу стихи» – можно сказать: «Записываю ученые следы хороводных муз», или: «Делаю перо слушателем сладкого пенья Аполлона», или: «Рисую на бумаге лиру Аполлона», или: «Заставляю немую бумагу отдавать беззвучно звонкие слова муз»…» и т. д. (стр. 135).
Казалось бы, все ясно. И состав, и акценты, и изложение «Сада поэтического» обнаруживают типичные признаки литературного течения, которое связывают с барокко. Но ведь это уже почти середина XVIII века, когда в русской литературе наблюдается сложный и тем не менее явственный синтез барокко и классицизма, «Так как историческая роль и соответственно стилистические черты барокко были в России иными, чем в других странах, – пишет Д. Лихачев, – то оно было лишено тех четких форм, которые позволили бы отличить его от классицизма с полной ясностью. Вот почему споры о том, что отнести в XVIII в. к барокко, а что к классицизму, – продолжаются уже довольно давно и будут еще продолжаться. Четких границ между этими двумя направлениями в России нет и не может быть» 1.
Украинская литература здесь в целом, наверное, не составляет» исключения, но наблюдаются в ней и специфические признаки. В этой связи возникает необходимость тщательного сопоставления «Сада поэтического», как и других поэтик XVIII века, с предшествующей им теоретико-литературной традицией.
Скрупулезное изучение текстов памятников (от XVII века, когда появился ряд учебных курсов поэтики, до труда Ф. Прокоповича, явственно подверженного классицистскому влиянию, и поздних киевских поэтик XVIII века – Г. Сломинского, Г. Конисского и др., – показательным образцом которых является и «Сад поэтический») на методологической основе современного литературоведения – дело, думается, недалекого будущего. Но уже во вступительной статье к «Саду поэтическому» на многие вопросы «сравнительно-исторического» порядка находим интересные, хотя и не всегда бесспорные, ответы.
В частности, не хочется беспрекословно соглашаться с выводом И. Иваньо, будто бы «идеалистический подход к искусству помешал Довгалевскому, как и другим его современникам, перейти от понимания искусства поэзии как формы деятельности к признанию ее средством духовно-практического освоения мира» (стр. 23).
Можно говорить о том, каким было это освоение мира в старинной, в том числе школьной, поэзии, каким представлялся мир автору стихов, написанных в соответствии с «наукой поэзии». Но это было именно поэтическое освоение, именно то «духовно-практическое» освоение мира поэзией, о котором говорит автор вступительной статьи. В работах последнего времени уже восстановлен исторический взгляд на старинную литературу, на литературу «доклассическую», ее как на какую-то «отсталую», «несовершенную», а как на свойственное своему времени, глубокое в своей художественной природе творчество. В этом свете и поэтика Довгалевского получает надлежащую оценку, хотя ее некоторая «запоздалось», прежде всего по сравнению с трактатом Прокоповича, не может не обратить на себя внимание. Ведь и в конце XVII века многие теоретические курсы были как бы сложнее по своему составу, глубже трактовали общие вопросы о сущности поэзии, о ее отличии от науки (истории), о вымысле, предмете изображения и проч. Довгалевский же не только возвращается, минуя Прокоповича, к прошлому, но, казалось бы, еще более откровенно уводит поэзию в область дидактики и версификаторской техники.
И. Иваньо склонен объяснять это тем, что Довгалевский, во-первых, стремился сохранить в поэтике самые полные знания о богатстве стихотворных форм, известных из предыдущего столетия, а во-вторых, рассматривая поэзию и как вид развлечения, а не только поучения, тем самым противостоял классическим ориентациям Прокоповича. «Есть все основания полагать, – пишет исследователь, – что в «Поэтике» М. Довгалевского отражалось течение, противоположное классицизму» (стр. 19).
Вывод, конечно, верный. Однако хотелось бы подробнее узнать о поводах, заставлявших М. Довгалевского быть по сравнению с Ф. Прокоповичем более осторожным в нововведениях, Возможно, причины этого заключались в мировоззрении киевского ординар-профессора? А может, сыграли здесь свою роль просто педагогические его установки – ведь учебная нацеленность «Сада поэтического» очевидна.
Например, первые же фразы в разделе «О пользе поэзии» гласят: «Польза поэзии заключается в том, что поэт, слушатель и читатель с ее помощью хорошо усваивают латинский язык. Это происходит различными путями» (стр. 43). У Феофана о пользе поэзии говорится иначе. Он по-своему исследует этот предмет, приходя к выводу о том, что «поэты прививают добродетели душе, искореняют пороки и делают людей, раз они избавлены от вожделений, достойными всяческого почета и хвалы. И они делают это тем легче и успешнее, что стихи их в силу наслаждения, порождаемого размером и стройностью, охотнее слушаются, с большим удовольствием прочитываются, легче заучиваются, глубоко западая в души» 2.
В общем, откровенное неприятие Довгалевским Прокоповича еще ждет своего более подробного объяснения.
Для более точного представления об эволюции украинской школьной теории поэзии, о ее влиянии на литературу, конечно, недостаточно сравнить только два трактата. Многие вопросы собственно литературного развития на Украине, а также и в России XVII-XVIII веков проявятся более четко, если в распоряжении исследователей будет полная картина движения теоретической мысли того времени, отраженной в поэтиках. В последние годы эта работа, повторяем, заметно продвинулась вперед. В общем, описаны курсы поэтики XVII века. Издание поэтик Ф. Прокоповича и М. Довгалевского четче обозначает контуры проблемы применительно к XVIII веку. Таким образом, мы получаем материал не только для глубокой истории отечественной теории литературы, но и для истории отечественной литературной критики. Ведь стоит только вчитаться в некоторые суждения Ф. Прокоповича из его трактата «О поэтическом искусстве», чтобы увидеть, как страстный критик в нем берет верх над «сухим» теоретиком. «Какому, скажи на милость, человеку тихого нрава понравятся такие стихи? – говорит Ф. Прокопович о Лукане. – К чему эти внезапные выкрики? К чеку нагромождение синонимии, длинные перифразы, множество слов, скученных, в одном предложении?»
Старинные школьные поэтики – в том числе и «Сад поэтический» – имели, возможно, на современное им и последующее литературное развитие гораздо большее влияние, чем может показаться на первый взгляд, и, несомненно, сказались, на более позднем преподавании литературы, на воспитании вкусов, может: быть, даже на формировании; отдельных писателей. Это – несколько рискованное предположение; но не кажутся ли знаменитые «Редкая птица долетит да середины Днепра…» или «Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния,, изламываясь между туч, разом осветит целый мир. – страшен тогда Днепр!..» – не кажутся ли эти слова Гоголя похожими на «Похвалу Борисфену», сочиненную Феофаном Прокоповичем и представленную как пример «восхваления местности» в его трактате:
«Привет тебе, великий отец, обильный великими водами!.. Какая громада столь обширна для твоего течения. Твои берега отстоят друг от друга дальше расстояния полета стрелы. Фетида далеко растеклась, она любит казаться морской гладью и быть соперницей Понта. Или что за ярость бушует в стремительных волнах, вырывает многолетние дубы с глубокими корнями…»? Не слышны ли в этом совпадения отзвуки гоголевского интереса к бурсакам, к старой украинской школе?
Повторяю, это рискованное предположение. Но ведь известно: ничто в литературе не проходит бесследно. И ничто не предается забвению.
г. Киев